Поэтическая страничка
Который год я по ночам стреляю
И снова, не заботясь о себе,
Иду вперед — туда, где убивают —
Навстречу непредвиденной судьбе.
И вертолет подбитый серой птицей
Ныряет вниз, сгорая на лету…
Как хорошо, что это только снится…
И утром просыпаюсь я в поту.
Который год кошмар Афганистана
Меня ведет ночами в новый бой.
И снова тень от «Черного тюльпана»
Витает ночью над моей судьбой.
Пусть это все — забытая страница,
Но снова веет холодом беда…
Как хорошо, что это только снится
И вновь не повторится никогда.
Но вновь метет во сне стальная вьюга,
И вновь лицу от взрывов горячо.
Я снова ощущаю помощь друга
И опираюсь на его плечо.
И снова вижу я родные лица
Всех тех, кто был со мною в том пути…
А все же — жаль, что это только снится:
Таких друзей в Союзе не найти…
1990 г.
Опостылело сонное царство,
И обид уже больше не счесть.
Где ж ты — наше былое гусарство?
Где ж вы — совесть, отвага и честь?
Над Землею — зловещие тучи
Проплывают, как фразы о том,
Что, возможно, мы жили бы лучше,
Только вряд ли уже заживем.
Мы ни лучше, ни хуже не стали,
Не сравнив — не спеши укорять,
Только честь мы давно потеряли —
Что еще нам осталось терять?
Мы не ныли, не протестовали,
Глядя, как изощряется мразь.
Доблесть нашу политики смяли
И втоптали в кровавую грязь.
Жизнь — как грустная серая повесть.
Но одно мы не вправе забыть:
Если мы потеряем и совесть —
То зачем нам вообще дальше жить?
Февраль — март, 1991 г.
Который год я по ночам стреляю
И снова, не заботясь о себе,
Иду вперед — туда, где убивают —
Навстречу непредвиденной судьбе.
И вертолет подбитый серой птицей
Ныряет вниз, сгорая на лету…
Как хорошо, что это только снится…
И утром просыпаюсь я в поту.
Который год кошмар Афганистана
Меня ведет ночами в новый бой.
И снова тень от «Черного тюльпана»
Витает ночью над моей судьбой.
Пусть это все — забытая страница,
Но снова веет холодом беда…
Как хорошо, что это только снится
И вновь не повторится никогда.
Но вновь метет во сне стальная вьюга,
И вновь лицу от взрывов горячо.
Я снова ощущаю помощь друга
И опираюсь на его плечо.
И снова вижу я родные лица
Всех тех, кто был со мною в том пути…
А все же — жаль, что это только снится:
Таких друзей в Союзе не найти…
1990 г.
Я убивал
Однажды в интервью корреспондентка,
Польщенная моим вниманием к ней,
Черкая карандашиком пометки,
Спросила: убивал ли я людей?
И, видя, что не тороплюсь с ответом,
Добавила, взглянув в окно, на снег:
— Скажи, а что ты чувствовал при этом?
Наверно, жалость — все же человек!
А я вдруг вспомнил серую дорогу,
Фугасы, пулеметы на горе,
Сапера, друга верного, Серёгу,
Разорванного в клочья в сентябре…
Улыбчивого, доброго пилота,
Его семью в деревне на Днепре.
И экипаж, сгоревший в вертолете,
Десантников спасая в январе…
Отметки непонятные на карте,
И кишлаки, объятые огнем,
И школу, что сожгли душманы в марте,
И школьников, сгоревших в ней живьем…
Ну а теперь — прости за откровенье —
Я отвечаю прямо на вопрос:
Что чувствовал я?
Удовлетворение
И, может быть, совсем немного — злость.
Не морщитесь — я гуманист, поверьте,
Но я горжусь работою своей:
Я убивал людей!
И каждой смертью
Предотвращал я тысячи смертей.
Сентябрь, 1988 г.
Я обвиняю
В большей беде — не плачется, не ропщется,
Любой из нас роптать давно устал.
Я не виню ни партию, ни общество
И ни того, кто нас туда послал.
Мы выжили — кто смелостью, кто страхами,
Но и сейчас, пройдя сквозь вихрь потерь,
Я никого не предаю анафеме,
Виню лишь тех, кто предал нас теперь.
Я обвиняю тех, кто пишет повести
О «покаянье «цинковых» парней,
Кто ради денег позабыл о совести,
Да и не только, видимо, о ней.
Тех, кто с трибун больших швырялся фразами
Про память не вернувшихся парней
И в то же время глупыми указами
Обрек на нищету их матерей.
Припомнив все, что прожито и пройдено,
Мы все сегодня вправе обвинять
Тех, кто забыл про святость слова «Родина»,
Тех, кто забыл про святость слова «мать».
Я не пойму ни совестью, ни разумом
Тех, кто сейчас льет грязь на нас рекой:
Мы с вами все одним лишь миром мазаны…
(Хотя точней — не миром, а войной.)
Вы затаились. Мемуары пишете.
Но только знайте — не закончен бой:
Пока живу, я обвиняю, слышите,
Всей жизнью обвиняю, всей судьбой!
1991–1992 гг.
Ответ Евгению Евтушенко на стихотворение
«Афганский муравей»
Я много Ваших строк перечитал:
Меня Господь терпеньем не обидел,
И всякое, представьте, ожидал,
Но подлости, поверьте, не предвидел.
Я представляю, как в тиши Москвы,
Куря и нервно комкая листочки,
В патриотическом порыве Вы
У музы вырывали эти строчки.
Конечно, фактов нету горячей:
Представьте только: всполохи заката,
Афганский мусульманин — муравей
И тьма вопросов мертвому солдату.
Вы рассчитали все — ошибки нет:
Солдат убит — нелепо и ужасно.
Он, может быть, и дал бы Вам ответ,
Да, к сожаленью, мертвые безгласны.
За них — за всех негласных и глухих,
Погибших в белом пламени разрывов,
Отвечу я — оставшийся в живых.
Я думаю, так будет справедливо.
Солдат погиб, в бою иль на посту,
А муравей-философ рассуждает:
«Зачем пришли вы в эту нищету,
Коль у самих забот сейчас хватает?!».
Ну, что ж — вопрос хороший Вы нашли.
Ответьте ж мне — Я оценю Ваш опыт —
Зачем тогда в Испанию мы шли?
Зачем мы в сорок пятом шли в Европу?
Зачем тогда все это нужно нам?
Зачем же мы во что бы то ни стало
Поддерживали Кубу и Вьетнам? —
Своих забот нам и тогда хватало?
Я помню, как цветы бросали нам
И как нас со слезами провожали.
Вы тоже это видели бы там,
Но Вы туда — увы! — не приезжали:
Вы в это время, где-то под Москвой
Хвалебные поэмы сочиняли
И в очереди там за колбасой,
Я думаю, ни разу не стояли.
Я никого ни в чем не упрекал,
Когда мы пыль афганскую глотали,
Но почему же те, кто там бывал,
Совсем другие строки написали?!
Я понимаю — из Москвы видней
И рыжий склон, и алые закаты,
И как ползет афганский муравей
По жестким скулам мертвого солдата…
Дерзайте же — пытайте мертвецов,
Ушедших навсегда в объятья смерти,
Пишите про афганских муравьев —
Теперь все можно, а бумага — стерпит…
Январь, 1989 г.
Капитан запаса Леонид Молчанов