День простоять да ночь продержаться

День простоять да ночь продержаться

После войны отец стал писателем. Писал и о Брестской крепости, в основном о других защитниках, о плене упоминал лишь парой строк. Разговорить его мне удалось, когда на телевидении мы снимали документальный фильм «Я, лейтенант Махнач» (реж. В.Жигалко).

Вот что рассказал тогда Алесь Махнач:

18 июня мы, младшие лейтенанты — выпускники Минского мотопехотного училища, прибыли в Брестскую крепость. Подошли к Мухавцу. Но по ту сторону госграницы не увидели пограничников, их уже заменили полевые части. Немцы нам махали, кричали весело: «Сталин — Гитлер — гут–гут!»

21 июня — это суббота была. После полевых занятий младший лейтенант Смагин, у которого я взвод принял, предложил: «Если хочешь, отметим передачу подразделения». Ну я и согласился. Ближе к вечеру отправились мы в городской парк. В кафе зашли. Бутылку белого грузинского вина заказали, конфеты. Девушка — подруга Смагина — к нам подошла. Я не хотел мешать влюбленным, оставил их вдвоем. Ходил по городу. Вернулся в крепость поздно ночью. Начинался новый день, 22 июня.

Попросил дневального, чтобы дал мне подушку, приказал разбудить меня в 7 утра. Я даже сапоги не снял, только воротник расстегнул и портупею ослабил. Сразу и заснул.

Взрывная волна ударила в раскрытую дверь, сбросила меня с дивана. Я увидел, как в полумраке, в пыли осыпающейся штукатурки мечутся тени. И понял, что это мои красноармейцы в белье. Я не слышал собственного голоса и все же кричал: «Я — лейтенант Махнач! Слушай мою команду! В ружье!»

Большинство командиров жили в Бресте на квартирах. Из них мало кто к нам сумел пробиться. Правда, лейтенанта Смагина на второй день обороны я в цитадели видел, но поговорить не успели.

Винтовки у бойцов были. А где взять патроны? Где и что на каких складах находится? Откуда это нам, вчерашним курсантам, знать? Отыскали склад с гранатами, а запалов к ним нет. Потом уже нашли и патроны, и пулеметы. И все это под огнем. Вскрыли один из складов, а там новенькие автоматы ППШ с дисковыми магазинами. Хорошо, что нам их в училище один раз под подписку показали, мол, секретное оружие. Пришлось осваивать прямо в бою. С едой тоже проблемы. Моим бойцам удалось раздобыть тазик сливочного масла, чуть позже разжились еще и мешком сухарей. Вода рядом — в реке, но немецкие снайперы простреливают берег и днем, и ночью. Только между запусками осветительных ракет и можно несколько метров проползти. Воду в первую очередь в пулеметные кожухи доливали, а уж что оставалось — раненым. К вечеру немцы захватили казарму рядом с нами. Ночью смотрим: на втором этаже огоньки папирос — курят. Злость меня взяла. Завтра они по нам огонь сверху начнут вести. Соорудил я большущую связку гранат и с двумя красноармейцами через подвал забрался в здание. Рвануло так, что кирпичные своды вместе с немцами обрушились. Очнулся — меня мои бойцы трясут, а что кричат, не слышу. Из ушей кровь течет...

Или вот воспоминание. Я лежу за ручным пулеметом, держу на прицеле ворота, ждем начала атаки. Вдруг чувствую: ногу, словно током, ударило. Оборачиваюсь. В меня красноармеец целится. Я выхватил свой пистолет, а нажать на спуск не решаюсь, ведь напротив меня — наш. И тут он снова выстрелил. Выстрелил и я... Потом на убитом под гимнастеркой обнаружили серый унтер–офицерский китель. Это немцы забросили десант.

В подвале уже не осталось свободного места, и тяжелораненых складывали на матрасы в здании отдельного батальона связи. Мы на воротах красный крест нарисовали, чтобы немцы видели — там раненые. Занесли туда и меня. И однажды легкий танк прорвался в цитадель, протаранил ворота с красным крестом, начал давить раненых, кружить по ним. Специально! Ну не могли танкисты креста не заметить! Я тогда сумел подползти к люку, который в каземат вел, и свалился в него вниз головой. Так и спасся.

Воевали отчаянно. Казалось, стоит еще час продержаться, ночь, день — и подойдут наши. Но тут нашли радиостанцию. Забросили на стену антенну. В наушниках на всех частотах только немецкие переговоры. Из них и поняли, что немцы уже под Минском. А у нас силы на исходе, жажда мучит, боеприпасы кончаются. И тогда те, кто еще мог стоять на ногах, решили идти на прорыв, но посоветовались с нами: «Вы — раненые, мы не сумеем вынести вас за линию фронта». Мы сказали: «Идите». Даже отдали им свои гранаты. И лейтенант Виноградов повел эту группу, человек сорок. Они ночью бросились вплавь через Мухавец. Там немцы их и перестреляли.

А я оставался вместе с другими ранеными, мы лежали среди руин, ждали атаки. И когда немцы приблизились, открыли огонь. Пули барабанили по щитку, по камням, осколки секли лицо, руки. Я прямо за пулеметом и потерял сознание, просто провалился в темноту. Очнулся уже на немецком понтоне среди других пленных. Сперва с нами обходились более–менее по–человечески. Даже вернули нашим медикам инструменты, кое–какие лекарства, бинты, разрешили проводить операции. Это меня и спасло.

А потом был лагерь неподалеку от Бреста. Из двенадцати тысяч пленных в нем выжило около трехсот. Почти не кормили — давали немного хлеба и воды. Начался тиф. Немцы боялись подходить к баракам. Каждый день наши выносили трупы, по ним охрана и считала, сколько живых осталось. Скоро у нас уже не было сил выносить всех умерших. Немцы же продолжали забрасывать нам за проволоку хлеб по своему счету. Так и спасли нас мертвые товарищи от голодной смерти.

Потом нас перевозили под Ченстохов, там был филиал Майданека. Везли в товарных вагонах. Наши ребята припрятанной пилкой доски в полу прорезали и начали прыгать на ходу. Немцы спохватились. Всех выгнали из вагонов, заставили лечь лицом в землю. И вот идет офицер с пистолетом в руке, считает: «Айн, цвай, драй...» И пулю в затылок. Трижды приходилось так ложиться. Я лежал и думал: пусть бы уже счет на мне кончился, кончились бы и мучения. После войны я не то что говорить по–немецки, я слышать этот язык не мог! Потом, когда в Литературном институте в Москве учился, мне как белорусу разрешили вместо немецкого языка русский сдать. Так в моем дипломе и записано: иностранный язык — русский.

1 декабря 1944 года нас, около пятисот пленных офицеров, перевезли в концлагерь Везуви на границу с Голландией. Освободили нас канадцы. Подлечили, подкормили, дали возможность домой написать, а потом передали нашим. Письмо мое только через год домой пришло, проштампованное советской военной цензурой. Потому что все, кто в плену был, сразу же попадали под подозрение, нас «СМЕРШ» проверял. В Везуви карточки пленных сохранились, там и была прописана вся моя лагерная биография. И то, что в плен попал во время боя в бессознательном состоянии и что никаких «заслуг» перед лагерным начальством не имею. Так что фильтрацию я прошел, хоть и затянулась она. Вернули мне офицерское звание, восстановили в комсомоле. Возвратился домой, в родное Заболотье. Узнал, что мою мать немцы, когда отступали, сильно избили. Она не захотела снимать со стены фотокарточку. На ней я и мой старший брат Николай, оба в военной форме. Мы незадолго до войны сфотографировались. Николай в 1944–м с боевого вылета не вернулся. Мать долго после этого не прожила.

Мне говорят, что я счастливый человек. Даже заглянул в третье тысячелетие. А ведь в крепости случались такие минуты, что хотелось хотя бы час продержаться, чтобы узнать, чем же закончится для нас бой. И не думалось мне тогда, что буду приезжать в Брест со своими детьми, внуками.

Когда документальный фильм «Я, лейтенант Махнач» вышел в эфир, мне на телевидение позвонила незнакомая женщина из Могилева. Рассказала о себе. Она жила до войны в Минске, встречалась с моим отцом — курсантом военного училища. До последнего времени знала о его судьбе лишь то, что перед самой войной лейтенант Махнач уехал служить в Брестскую крепость. Даже не надеялась, что он выжил. И вот увидела его на экране через 60 лет. Я зашел к отцу в гости, оставил ему записанный на листке номер телефона... И до сих пор не знаю, успел он позвонить той женщине или нет. Сложилось так, что тогда мы с отцом виделись в последний раз.

Максим КЛИМКОВИЧ.