Правозащитница: Беларусь должна перестать делать предмет торга из вопроса о независимости Южной Осетии

 

 

По моему глубокому убеждению, мы слишком мало говорим об этой теме, слишком странно воспринимаем ее до сих пор и смотрим на нее с точки зрения некоего политического торга между интересами Российской Федерации и Беларусью. Тема российско-грузинского вооруженного конфликта только в таком ключе и возникает в средствах массовой информации.

 

Сразу после того, как началось вооруженное вторжение на территорию Грузии, мы, представители народного правозащитного сообщества, стали думать, что и как мы можем сделать в тех условиях, которые сложились в этой стране. Для нас было очевидным, что официальные источники освещения этого вопроса заангажированы, у политических сил были свои задачи и интересы по тому, как подавать этот конфликт во внешнюю среду. Российские СМИ отрабатывали российскую пропагандистскую историю, грузинские – грузинскую. Европейские средства массовой информации пытались что-то освещать, но они могли работать на территории Грузии, а информация с территории Южной Осетии им была практически недоступна. Это привело к проблеме информационного баланса, и в какой-то момент территория буферной зоны, то есть глубь Грузии и осетинская территория, осталась без независимого мониторингового наблюдения и без равного доступа прессы.

 

 

У нас было два варианта, с какой стороны въезжать в страну: с территории России и с территории Грузии. При первом рассмотрении казалось, что со стороны России въезжать безопаснее. Но, оценив ситуацию, мы поняли, что лучше попробовать въезжать через Тбилиси, потому что единственным барьером, с которым мы могли столкнуться, - это визовые ограничения. У нас была поддержка грузинских коллег-правозащитников, которые были готовы помочь нам решить этот вопрос с помощью грузинского уполномоченного по правам человека. С российской стороны никакой поддержки у нас не было и быть не могло, потому что Россия в тот момент занималась закрытием территории от независимого наблюдения – это привычная форма поведения российских властей относительно того, что связано с гражданским контролем. Отсутствие международных гуманитарных миссий на территории Южной Осетии в период конфликта составляло большую проблему, в первую очередь, для гражданского населения. Грузия со своей стороны проявила другую тактику: она максимально открылась для присутствия международных миссий.

 

 

Я так понимаю, вы сейчас ведете речь о случае с Николаем Кванталиани и еще одной белорусской гражданкой, имя которой мы до сих пор не узнали.

 

Ситуация с Николаем развивалась летом этого года, а не в период военных действий. В прошлом году он ездил к родственникам, которые живут в Абхазии, и въезжал в Абхазию с территории Российской Федерации. Этот въезд абсолютно не обеспечен представителями грузинской администрации, там нет пограничных постов Грузии. Но Грузия рассматривает и Абхазию, и территорию Осетии как территории внутри себя. В этом смысле их действия абсолютно последовательны. Когда Николай, не зная, что этим летом сложится такая ситуация, влетал на территорию Грузии со стороны Тбилиси, первое, что обнаружили пограничники в аэропорту, было то, что он въезжал, по грузинскому мнению, на территорию Грузии незаконным образом, как-то избежав прохождения официальных точек перехода.

 

Эта ситуация последовательна с грузинской точки зрения о территориальной целостности страны, но она абсолютно абсурдна с точки зрения прав человека: Грузия пытается посредством такого общения с гражданами других территорий объяснять миру, что у страны есть представления о территориальной целостности границ.

 

 

Наша мониторинговая независимая правозащитная группа не представляла никакую из официальных структур. Нам необходима была непривязанность к каким бы то ни было политическим субъектам. Задача, поставленная перед самими собой, была в том, чтобы увидеть, понять и зафиксировать положение гражданского населения в зоне вооруженного конфликта.

 

Во-первых, началось массовое бегство населения из буферной зоны. В первую очередь, из этих мест уходили мужчины взрослого возраста. Было очевидно, что если осетинское ополчение окажется на этих территориях, то мишенями будут именно мужчины. Почти не уходили старики, они тказывались уходить в никуда.

 

Люди уходили в сторону Тбилиси, потому что никто не понимал, где остановятся российские танки. По российскому телевидению никто не показывал огромные колонны людей, порядка 60 тысяч человек, которые просто вышли в сторону Тбилиси. Часть людей остановились в районе Гори, и остановлены они были решением грузинского правительства, потому что Тбилиси было не готово принимать столько людей. Часть административных зданий в самом Тбилиси – школы, детские сады и два больших бывших военных госпиталя – была отдана беженцам. Колоссальную солидарность мы наблюдали со стороны гражданского грузинского населения: люди отдавали, кто что мог для того, чтобы обеспечить беженцев минимальными необходимыми вещами. Общество было сплочено, несмотря на весь шок от происходящего.

 

Достаточно большая часть беженцев осталась в Гори, и там с помощью международных гуманитарных миссий стал разбиваться самый большой лагерь для беженцев.

 

Кодорское ущелье было практически полностью очищено от грузинских сел и населения, и часть, прилегающая к осетинской территории, где было большое количество смешанных поселений, просто стиралась с лица земли. И это было самое страшное, что могло происходить по отношению к гражданскому населению. Когда люди уходили из буферной зоны, там оставались их дома, в которые можно было бы вернуться после того, как ситуация стабилизируется. А села на территории, прилегающей к осетинской стороне, просто стирались танками.

 

Российские войска занимали позицию невмешательства. Они продвигались вглубь грузинской территории, ставили блокпосты, но случаев мародерства со стороны военных зафиксировано не было, и это, с правозащитной точки зрения, качественно отличало поведение российских вооруженных сил в этом конфликте. Но российские войска не пресекали случаи мародерства со стороны осетинских групп.

 

 

Получается забавная ситуация: если пресса не может получить комментарии от представителей власти по этим вопросам, где ее может получить обыватель? Я понимаю, есть закрытые заседания Совбеза, к которым мы не имеем доступа, потому что там решаются вопросы национальной безопасности и информация должна быть закрыта. Это нормально. Но есть информация парламента, который должен принять решение по вопросу Абхазии и Южной Осетии.

 

Когда группа депутатов, представителей народа, куда-то едет с совершенно конкретными рабочими целями, возвращаются и заявляют, что не будут с обществом говорить об этом, у меня это вызывает разочарование и даже негодование. До сегодняшнего дня, внимательно следя за хоть какой-то публичной официальной информацией по вопросу признания или непризнания Абхазии и Южной Осетии, я не видела ни одного развернутого официального заявления и выражения официальной позиции. Словосочетание "мы признаем или не признаем" всегда подается только в связи с неким политическим разговором относительно либо европейской, либо российской ориентации Беларуси в текущий момент.

 

Внешняя политика у независимой страны, которая систематически заявляет о многовекторности и серьезном подходе к этой внешней политике, - вещь ответственная. Совершенно непонятно, почему, будучи самостоятельным субъектом международной политики, Беларусь должна опираться на позицию России. Пока кроме России, которая сама была участником вооруженного конфликта, Венесуэлы и Никарагуа независимость Абхазии и Южной Осетии не признал никто. Какое отношение к этому имеет Беларусь? Общество ничего не знает, потому что никто ему ничего не рассказывает относительно внутривластной дискуссии по этому поводу, а наверняка у них есть аргументы за и против, и хотелось бы эти аргументы знать. Не оказаться постфактум свидетелями принятого решения, а хотелось бы знать, чем руководствуется власть при принятии какого-либо решения, а, возможно, даже и поучаствовать в принятии этого решения.

 

Если предположить, что действительно есть давление на Беларусь со стороны Российской Федерации, у меня есть встречный аргумент: Беларусь как страну Союзного государства, как страну, которая входит в СНГ, кто-нибудь спрашивал, когда войска вводили? Кто-нибудь спрашивал, разделяет ли Беларусь именно такой подход к разрешению конфликта? Белорусское руководство узнало о конфликте практически так же, как о нем узнали все мы.

 

 

Этот вопрос можно разделить на два периода: мнение белорусского общества относительно вооруженного конфликта в период, когда он развивался, и мнение общества в период игры в признание или непризнание независимости территорий, отдельных от Грузии.

 

Мнение белорусского общества формируется под колоссальным воздействием СМИ. В период вооруженного конфликта белорусское общество, так или иначе, находилось под влиянием российских СМИ, и в первую очередь, российского телевидения. То, что мы видели по российскому телевидению, - классический пример пропаганды, направленной на поддержание единственной версии происходящего. Зеркальную ситуацию мы наблюдали с телевидением Грузии, оно вело себя точно так же, но это были стороны конфликта. Белорусское общество свои взгляды и понимание происходящего формировало через призму российской подачи.

 

Но интересно то, что отклика белорусской стороны на эту проблему практически не было. Никто всерьез не обсуждал то, что происходит в Грузии, как себя ведут российские войска и грузинская сторона. Сказать, что белорусское общество было взволновано этой проблемой, что оно готово было проявлять некую активность в связи с этим, нельзя. При этом в Украине российско-грузинский конфликт стал одной из основных тем обсуждения, в Латвии, Литве, Польше общество выступило с очевидным обсуждением и солидарностью простых граждан по этому вопросу. Белорусское общество было как-то ни при чем.

 

 

Общество перестало вообще хоть на что-то реагировать. В данной же ситуации оно вело себя так: взрослые дерутся, нас это не касается, Грузия далеко, Россия опять что-то чудит, ну и ладно. Была полнейшая индифферентность и отсутствие в обществе хоть какой-то явной потребности сопричастности с происходящими важными событиями.

 

Грузинские события прошлого года, я думаю, вообще во многом изменили мир, геополитику, отношения между державами. Этот локальный конфликт, который разрешался вооруженным образом, изменил очень многое, и это очевидно. Это было очевидно для европейцев, которые понимали, что происходит что-то крайне важное, на что нужно реагировать. Это было очевидно для россиян, которые продолжают поддерживать историю имперскости, идущую сейчас по очередному витку. Нас же это не коснулось никак. Хотя потом разворачивались политические процессы, которые стали своеобразным ответом на события августа 2008 года, – например, Восточное партнерство, которое стало политическим ответом Евросоюза на вооруженный конфликт между Россией и Грузией. И Беларусь была приглашена в этот политический ответ, и России там нет потому, что это политический ответ Европы России.

 

Это проблема общества – оно индифферентно, но индифферентно не только к подобного рода вызовам, оно, к сожалению, индифферентно ко всему.

 

 

Конечно, информационные потоки у нас такие, какие есть, и такие они не случайно, а совершенно осознанно. В нормальном информационном обществе и вообще в обществе, которое построено на принципах реагирования на вызовы, совершенно необязательно кому-то дуть в уши и что-то вдалбливать: человек ищет информацию сам. Если ты ищешь информацию, ты ее находишь, если ты готов быть солидарным, если ты готов реагировать на вызовы, ты реагируешь. Если ты не хочешь этого делать, если тебе нормально вообще ни на что реагировать, то получается то, что мы имеем.

 

Но это все касается периодасамого вооруженного конфликта.Что касается разговоров относительно признания или непризнания независимости Южной Осетии и Абхазии, общество не потребовало публичности, а если общество не потребовало, оно его и не получает. Депутаты могут нетребовательному обществу сказать: "Мы съездили, но вам не расскажем". Но кто-то же должен спросить, почему не расскажут. Это должно быть предметом если не общественного обсуждения, то, по крайней мере, доступа общественности к информации. А требовательность минимальна в силу индифферентности граждан.

 

 

Грузинское общество, естественно, было солидарно: война пришла в их дом, и нужно было сплотиться. Я не могу сказать, что солидарное отношение было к руководству страны. Позиция президента, высших должностных лиц, правительства составляла предмет серьезной критики и серьезного осознания со стороны граждан.

 

Для меня эта ситуация стала колоссальным уроком. Во-первых, потому, что нация в состоянии по умолчанию мгновенно сплотиться и расставить приоритеты: 1. из страны уйдут агрессоры; 2. у нас есть серьезные вопросы к своему правительству. И все это произошло без шума, без политической показушной истории.

 

Во-вторых, общество было солидарно по отношению к беженцам. Первые недели силами гражданских инициатив и групп обеспечивались минимально необходимые условия для того, чтобы эти люди хоть сколь-нибудь нормально себя чувствовали. Это делалось и с международной поддержкой, но она, как всегда, пришла позже, чем нужно было реагировать.

 

В-третьих, огромное впечатление на меня произвела позиция общественного защитника Грузии, омбудсмена, который с первых минут конфликта работал в тесном контакте с омбудсменом Российской Федерации Лукиным. Посредством этих коммуникаций решался вопрос обмена военнопленными, и в этом вопросе они сработали нормально, потому что оба имели приоритет прав человека. Именно группой грузинского уполномоченного по правам человека фиксировался весь спектр нарушений, что для меня стало сигналом зрелости грузинского общества: омбудсмен в критической ситуации был в состоянии выдерживать задачу по фиксации нарушений прав человека и попытки изменения ситуации с правами человека к лучшему. Он фиксировал все группы, в том числе, и собственное правительство, если от него исходили угрозы и причины нарушения прав человека.

 

 

Я бы убрала этот вопрос из торга. Я думаю, Беларусь в состоянии проявлять качественную нейтральность, и умение выдерживать эту нейтральность могло бы свидетельствовать о том, что Беларусь претендует на самостоятельную внешнюю политику в качестве мудрого и по-европейски думающего субъекта.

 

 

Я уверена, что рано или поздно ее придется выбрать, и, скорее всего, она есть. Но этот вопрос является осознанным предметом торга. Не озвучивать то, что мы собираемся делать, – это давать возможность каждой из сторон понять, что мы можем об этом разговаривать долго. Я думаю, есть смысл нейтрально озвучить свою позицию и придерживаться ее. Это было бы заявкой на самостоятельность во внешней политике, и это должно быть сделано.