Три версии Европы, коллапсирующие одновременно

Европа терпит неудачу? Существует множество свидетельств, подтверждающих это: от постоянных споров по поводу участия в НАТО до поспешных решений по регулированию миграции и растущих признаков авторитаризма в Восточной Европе.

Да, Европа неоднократно терпела неудачи в течение последних 70 лет, и эти неудачи стали основой успеха Европы. Но сегодня все по-другому. Сегодняшний информационный шум – это не просто очередное приглашение для Европы снова воспрянуть. Это шум Европы, угрожающей развалиться полностью.

Три разные версии Европы конституируют ту, которую мы знаем сегодня: послевоенную Европу после 1945 года, Европу прав человека после 1968 года, затем объединенную Европу, возникшую после окончания холодной войны. Все три Европы сейчас поставлены под сомнение.

Взять хотя бы послевоенную Европу, которая является исходной версией европейского проекта. Это Европа, которая помнит ужасы и разрушения Второй мировой войны, Европа, которая когда-то жила в постоянном страхе и решимости предотвратить следующую войну – ядерную – которая могла стать последней войной. Темные пятна послевоенной Европы впервые появились в 1990-х годах, когда Югославия погрузилась в хаос – вопреки распространенному убеждению, что большая война на континенте больше невозможна.

Послевоенная Европа сегодня терпит крах, потому что для молодого поколения Вторая мировая война – древняя история. Фрэнсис Фукуяма был прав: мы находимся в конце истории, когда прошлое больше не имеет значения для настоящего. В лучшем случае молодое поколение Европы пассивно усвоило уроки истории, но не овладело историческим мышлением. В эпоху Интернета государство также утратило значительную часть своей монополии на гражданское образование. Один из парадоксов революции в коммуникационных технологиях заключается в том, что, хотя молодое поколение общается гораздо интенсивнее, чем любое предыдущее поколение, оно коммуницирует преимущественно со сверстниками. Неизменный чат бесполезен, когда дело доходит до передачи опыта предыдущих поколений.

Два других фактора подрывают цементирующую силу воспоминаний о Второй мировой войне в современной Европе. Во-первых, поколение выживших уже ушло, а во-вторых, для большинства беженцев и мигрантов, которые приезжают в европейские общества из-за пределов континента, Вторая мировая война – это не их война. Говоря о «войне», сирийские беженцы подразумевают уничтожение Алеппо, а не разрушение Варшавы или Дрездена.

Послевоенная Европа также терпит крах, потому что большинство европейцев продолжают воспринимать мир как нечто должное, в то время как этот мир превращается в опасное место, и больше нельзя быть уверенными, что Соединенные Штаты заинтересованы в защите Европы. Утверждение Брюсселя о том, что важна мягкая сила, а военная мощь устарела, начинает звучать фальшиво даже для тех, кто заявляет об этом. Таким образом, послевоенное мышление Европы стало ее уязвимостью, а не преимуществом. Послевоенная Европа сегодня больше не означает Европу как мирную державу, она означает Европу, которая не в состоянии защитить себя. (Понимание этой новой реальности будет особенно болезненным для Германии.)

Есть еще одна Европа, которая терпит неудачу: Европа как проект после 1968 года – Европа прав человека и особенно Европа прав меньшинств. Мощное влияние событий 1968 года на европейское сознание определяется тем, что беспорядки и революции привели к массовому осознанию того, что государство не только защищает граждан, но и угрожает им. Невероятным достижением конца 1960-х стало то, что европейцы стали воспринимать государство в оптике наиболее уязвимых и преследуемых групп в их обществах. Этот революционный поворот в восприятии европейцами мира и их роли в нем был в основном результатом процесса деколонизации, а также глобального расширения демократического воображения. Если Европу после 1968 года можно было бы определить одним словом, то это слово – инклюзивность.

Но эта Европа после сегодняшнего дня тоже под вопросом. Драматические демографические и социальные перемены, которые трансформировали европейские общества в последние десятилетия, стали угрозой для большинства – для тех, у кого есть все, и, следовательно, для всех, которые боятся это утратить и которые составляют главную силу в европейской политике. Представители большинства теперь выражают искренний страх, что они проигрывают из-за глобализации, и, в особенности, проиграют от массового передвижения людей, сопровождавших ее. Определяющей характеристикой политики находящегося под угрозой большинства является то, что, когда эти люди голосуют, они делают это, представляя будущее, в котором они будут меньшинством в своих собственных странах, где их культура и образ жизни отныне будут подвергаться опасности. Было бы большой политической ошибкой, если бы либералы просто игнорировали или высмеивали эти страхи. В демократической политике восприятие является единственной реальностью, которая имеет значение.

Многие из политических движений, которые набирают популярность сегодня, во многом связаны с правами большинства и особенно – с их культурными правами. Большинство настаивает на том, что они имеют право решать, кто принадлежит к политическому сообществу, и защищать свою собственную мажоритарную культуру. В связи с этим иммиграционный кризис 2015 года стал поворотным моментом в восприятии глобализации европейской публикой. Этот поворот ознаменовал конец Европы после 1968 года и провал идеи Европы после 1989 года, так как мы являемся свидетелями развала единого консенсуса. Симптоматично, что, хотя соцопросы показывают, что представители молодого поколения в Европе гораздо более терпимы в отношении прав сексуальных меньшинств, между поколениями нет существенной разницы в восприятии неевропейских мигрантов как угрозы.

Кризис беженцев стал в Европе своего рода 11 сентября. Подобно тому, как 9/11 подтолкнуло американцев изменить оптику восприятия мира, миграционный кризис заставил европейцев усомниться в некоторых предположениях относительно их прежнего отношения к глобализации.

Миграционный кризис также привел к сомнению по поводу реальности единой Европы после 1989 года не только потому, что запад и восток Европы заняли совершенно разные позиции, когда речь зашла о том, что они должны другим людям в контексте кризиса беженцев, но и потому, что он выявил существование двух совершенно разных Европ в аспекте этнического и культурного разнообразия, а также вопросов миграции.

Ирония истории состоит в том, что хотя в начале ХХ века Центральная и Восточная Европа была самой этнически разнородной частью континента, сейчас в этом плане она чрезвычайно однородна. Между тем, в то время как сегодняшняя Западная Европа озабочена вопросами о том, как интегрировать растущее число иностранцев, живущих в их странах, многие из которых являются выходцами из культурно очень разных обществ, жители Центральной Европы озабочены проблемой обращения вспять тенденции утечки молодых жителей Центральной Европы на запад. В то время как Запад борется с разнообразием, Восток борется с депопуляцией. Чтобы представить масштаб проблемы, полезно взглянуть на некоторые цифры. В период с 1989 по 2017 год Латвия потеряла 27% населения, Литва – 23%, Болгария – 21%. Сочетание стареющего населения, низкого уровня рождаемости и бесконечной миграции населения является основным источником демографической паники в Центральной и Восточной Европе, хотя политически это выражается в истерии против беженцев, которых нигде не видно в регионе. Значительно больше восточных европейцев покинули свои страны, перебравшись в Западную Европу в результате финансового кризиса 2008 года, чем прибыло туда беженцев в результате войны в Сирии.

В конечном счете, то, что лежит в основе подъема антилиберализма в Центральной Европе, – это не различие в восприятии с миграции, а неприятие того, что я называю Имитационным Императивом.

В течение двух десятилетий после 1989 года политическую философию посткоммунистической Центральной и Восточной Европы можно было бы обобщить одним императивом: подражать Западу! Процесс протекал под разными шильдами – демократизация, либерализация, расширение, конвергенция, интеграция, европеизация, – но цель, которую преследовали посткоммунистические реформаторы, была проста: они хотели, чтобы их страны стали такими же, как западные. Это подразумевало импорт либерально-демократических институтов, применение западных политических и экономических рецептов и публичную поддержку западных ценностей. Широко понималось, что подражание – это кратчайший путь к свободе и процветанию.

Европа больше не была разделена между коммунистами и демократами. Он был поделена между имитируемыми и имитаторами. Но проведение экономических и политических реформ путем заимствования иностранной модели имеет больше моральных и психологических недостатков, чем многие изначально ожидали. Жизнь подражателя неизбежно содержит в себе чувства неадекватности, неполноценности, зависимости, потерянной идентичности и невольной неискренности. Подражатели никогда не бывают счастливыми людьми. Они никогда не располагают своими успехами – они располагают только своими неудачами.

Первая Европа, послевоенная Европа, терпит неудачу, потому что память о войне угасает и потому, что она стала Европой, неспособную защитить себя. Вторая Европа, Европа после 1968 года, терпит крах, потому что это была Европа меньшинств; она также все еще пытается найти способ удовлетворить требование большинства по поводу защиты их культурных прав, не превращая демократию в инструмент изоляции. Европа после 1989 года терпит крах, потому что восточные европейцы больше не хотят подражать Западу, быть оцениваемы Западом, скорее они хотят создать контр-модель.

Означают ли неудачи Европы то, что она безвозвратно разваливается? Фатализм был бы ошибкой. Это означает, что Европа должна инвестировать в свой военный потенциал и перестать принимать гарантии безопасности Америки как должное. Это также означает, что точно так же, как европейским либеральным демократиям в 1970-х и 1980-х годах удалось дерадикализировать крайне левых и интегрировать некоторые из их законных требований в основное русло, она должна сделать то же самое с крайне правыми. Люди, которые сегодня напуганы некоторыми радикальными идеями, исходящими от крайне правых, должны помнить, что многие центристы 1970-х годов считали левых оппозиционеров Германии, таких как Йошка Фишер, позднее ставшим министром иностранных дел Германии, угрозой капитализму и демократии. И когда речь заходит об отношениях между западом и востоком Европы, задача состоит в том, чтобы найти способ решительно критиковать авторитарный поворот на Востоке, не настаивая на том, что подражание Западу является единственным смыслом демократии, или наивно воображая, что приверженность демократии может быть куплена за средства Брюсселя.

Семьдесят лет назад Европе удалось чудесным образом превратить разрушения Второй мировой войны в основу своего мирного проекта. Ей удалось обратить гнев против истеблишмента 1968 года в политический прогресс. Менее чем за два десятилетия ей удалось объединить Европу, разделенную в течении 50 лет холодной войны. Если Европе удалось превратить так много неудач в успех, можно, конечно, надеяться, что сегодня она снова добьется такого же чуда.