Humans of Minsk. Парашютистка, вольный панк и скорбящий отец
В Минске живет около двух миллионов человек. Каждый день мы встречаем часть из них — на улицах, в метро, магазинах, торговых центрах и подземных переходах. Иногда мы на мгновение соприкасаемся взглядами, а потом идем дальше. Каждый по своим делам. Humans of Minsk — это проект о случайных прохожих. Их рассказы — о себе и своей жизни в нашем городе.
В 2010 году фотограф Брэндон Стэнтон создал проект Humans of New York, в котором собирал портреты жителей Нью-Йорка и их короткие монологи. Сегодня у Humans of New York почти 18 млн подписчиков на фейсбуке и более 7 млн в инстаграме. Помимо Нью-Йорка, фотограф создал серии, посвященные другим странам и городам: Ирану, Ираку, Пакистану, Украине, Иордании, Индии, Иерусалиму. Проект и идея оказались настолько популярны и близки настроениям людей, что в интернете появились аналогичные проекты других авторов, посвященные Вильнюсу, Варшаве, Москве и т.д.
Герои нового выпуска фотопроекта Дарьи Сапранецкой — уникальные личности, как и все мы. Знакомьтесь, 47-летний панк Игорь, молодая мама — преподаватель английского и парашютистка, и инженер, который спускался в подземный ход на Кальварийском кладбище.
Ігар, 47 гадоў. Вольны анархічны панк
Я мінчук, мае бацькі нарадзіліся на Трактарным пасёлку, я правеў тут дзяцінства і жыў на Кашавога ўжо са сваей сям’ёй, ведаю тут амаль кожны дом і двор. Трактарны — разынка Мінска. Тут няма Пізанскай вежы, чагосці «ваў», тут проста трэба хадзіць і адчуваць асаблівую ўтульную атмасферу. Трактарны — ён такі «свой», але патрэбныя агульныя высілкі, каб яшчэ здолець его захаваць. Праз гадоў дзесяць да людзей прыйдзе разуменне ягонай каштоўнасці, але да таго часу можа нічога не застацца.
Я шмат гадоў працаваў на зручнай стабільнай дзяржаўнай працы. Сядзеў у цэнтры горада, займаўся сваімі справамі, а мне давалі добрыя грошы. Мне было брыдка, але не было жадання кудысьці рухацца і штосьці мяняць. З аднаго боку трэба карміць сям’ю і мне плацяць грошы, з другога — гэта была абсалютна безсэнсоўная праца, на якой я не рабіў нічога карыснага, перакладваў паперкі. Добра, што гэтую кантору нарэшце ліквідавалі. І мне яшчэ 17 акладаў кампенсацыі выплацілі. Болей я не працую на дзяржаву, цяпер я самазаняты, і мне гэта падабаецца.
Я размауляю па-беларуску пяць гадоў. Нe, як размаўляю, бывае, на трасяначцы трасу. Гэта таму, што я мала чытаю па-беларуску. У мяне чацвёра дзяцей, і яны не размаўляюць па-беларуску, але мне гэта не баліць. Да ўсяго прыходзіш з цягам часу. Я не павінен іх гвалтаваць і прымушаць размаўляць па-беларуску, хай гэта будзе іх выбар. Я пачаў з сябе і часам заўважаю, як у іх праскокваюць беларускія словы — мне гэта прыемна чуць. Мова павінна быць сумленным і самастойным выбарам. Жонка мяне падтрымлівае, але не размаўляе па-беларуску. Я яе на гэты конт не напружваю — не люблю нікога напружваць.
Калі я толькі пачаў пераходзіць на мову, на мяне часам глядзелі як на іншапланецяніна. Як гэта — беларус размаўляе па-беларуску. Я неяк чытаў інтэрв'ю старшыні ТБМ (Таварыства беларускай мовы), і Трусаў казаў: «Трасіце на трасяначцы, не саромейцеся, ужывайце беларускія словы». Я ж таксама, хутчэй, не размаўляю на мове, а ўжываю словы. Ёсць тэорыя, што калі пераходзіш на мову, адчыняюцца гістарычныя коды і ты пачынаеш па-іншаму сябе адчуваць, табе дапамагаюць продкі. Але мне дагэтуль складана думаць па-беларуску, магчыма з гэтай прычыны я не адчуваю, што ўнутры мяне нешта змянілася.
На жаль, я нарадзіўся і вырас пры савецкай уладзе, мяне не навучылі, як зарабляць грошы. Я проста варушуся, зараз займаюся сядзібай у Ратамцы. Дарэчы гэта першая роварная сядзіба у краіне. Мне важна зрабіць атмасфернае месца, з якога б не хацелася з’язджаць. Каб людзям там было ўтульна, каб пасля ў іх заставаліся добрыя ўспаміны. Хочацца пакінуць пасля сябе годную справу.
Настя, 25 лет. Преподавательница английского языка
Я прыгаю с парашютом с 2010 года. Я проводила все свои выходные на Боровой и там завела близких друзей. Каждый прыжок поначалу был событием, которое еще нужно заслужить: мы высаживали траву, которая сгорела, мыли асфальт, убирали мусор после фестиваля «Рок за Бобров», чтобы нам разрешили сделать один подъем на самолете.
Боровая — не просто аэроклуб, это прежде всего люди, которые стали для меня семьей. Там я встретила мужа. Он тоже парашютист. Прыжки для меня зависимость. Каждый год говорю, что он крайний, не буду больше прыгать. Все смеются, и на следующий сезон я все равно возвращаюсь на Боровую.
Кроме обычных прыжков с парашютом я увлекалась бейсджампингом. Раньше я могла часами сидеть на башенном кране и ждать, когда сторож уснет, чтобы прыгнуть, а сейчас просыпаюсь ночью, чтобы покормить сына, и мечтаю выспаться. Кажется, это было не так давно, но как будто в прошлой жизни. Сейчас я думаю, бейсджампинг абсолютно не стоит этого риска. Мне повезло, что я вовремя остановилась. Сейчас я категорически против, чтобы чем-то подобным занимался мой сын.
Я как неопытная роженица родила и думала — все в порядке, 8/8 по шкале Апгара, цвет хороший, можно расслабиться. Через две недели в реанимации мне между делом рассказали, что у сына отек мозга, хотя изначально забирали в другое отделение понаблюдать за шумами в сердце. Тогда у меня случился дикий стресс, я не разговаривала ни с мужем, ни с мамой, потому что рыдала. Все хотят знать, когда можно приехать на выписку, а у меня просто все рухнуло в жизни.
Через месяц после родов нас выписали все с тем же отеком мозга и никто не объяснил, что дальше с этим делать. Мы прошли через многих неврологов, лекарства из-за границы и курсы массажей. Теперь в пять месяцев все вроде бы хорошо. Муж хочет еще детей в будущем, но я лучше одного Никиту хорошо воспитаю. Страшно еще раз через такое проходить.
Я ожидала, что с появлением сына меня захлестнут какие-то особенные эмоции, но я была просто рада, что все закончилось. Я понимала, что будет тяжело, но не думала, что настолько. Я выходила с ребенком на прогулку, как с бомбой замедленного действия, казалось, он в любой момент разрыдается и я не смогу его успокоить — сын казался таким хрупким, что первое время было страшно взять его на руки. После рождения Никиты поняла, что я с… кло [трусиха]. Хотя раньше мне говорили, что я смелая и сильная, у меня же больше 1000 прыжков с парашютом.
Мне не хватает свободы прежней жизни. Я скучаю по прыжкам. У меня часто над домом летает наш самолет с парашютистами, кажется, до ребят подать рукой. Но я теперь от них очень далеко. В моих представлениях о материнстве казалось, что я буду активной мамочкой, но я так и не решилась выехать одна в город со слингом. Картинка меня-мамы оказалась совсем другой, мне тяжело с этим справиться. Это день сурка. Когда мне звонит свекровь и спрашивает, чем я планирую заниматься, у меня стандартный ответ — покушаем, поспим, покушаем, сходим погулять, поспим, покушаем и снова поспим. Очень хочется найти себе еще хоть какое-то применение. Но когда совсем едет крыша, я вижу, как этот человечек мне улыбается, и приходить осознание, что все остальное глупости.
Игорь, 55 лет. Инженер среднего звена на военном предприятии
Я всю жизнь прожил на Ольшевского, возле Кальварийского кладбища. Детворой мы играли тут в войнушку и индейцев. Мы лазали по разграбленному костелу. Было страшно, но любопытство брало верх. В семь-восемь лет у пацанов была жажда приключений и нас не пугала дежурившая в вагончике милиция. Самым страшным было спуститься в подземный ход, который шел от костела. Мы так и не узнали, куда он вел, а потом его окончательно засыпали.
Когда становилось темно, мы проверяли друг друга на смелость и проходили по периметру кладбища в одиночку. У меня даже карта была, я знал все дорожки. Еще 30 лет назад тут был лес, не видно было ни крестов, ни надгробий — все заросло кустами. В 1990-е снова открыли костел и за кладбищем стали ухаживать.
Сейчас я прихожу на кладбище, чтобы побыть со своей дочерью. Каринка трагически погибла в 25 лет, в 2013-м. Жена не может сюда приходить, ей становится плохо, мы несколько раз скорую вызывали. Это был наш единственный ребенок, и пережить такое невозможно. Я жил ради дочери. После того, как ее не стало, наступила пустота, и как из этого выбраться, я не знаю. Кто-то с головой уходит в работу, кто-то на стакан садится, кто-то в таком депрессивном состоянии просто доживает свое время. Я очень люблю свою жену и стараюсь ее поддерживать. Теперь живу ради нее.
Моя жена католичка, и я тоже стал католиком после смерти дочери, чтобы вместе ходить на службы в костел. Человек, который становится ближе к Богу, становится добрее.
Я прихожу сюда поговорить с портретом дочери, рассказать, как мы живем. Думаю, существует какая-то невидимая связь между нашими мирами, просто люди об этом не знают. Когда я прихожу на ее могилу, мне становится как-то легче. Мне подходить к кладбищу тяжело, а когда побудешь немного на могиле, душа успокаивается в надежде, что в ином мире ей будет лучше, чем здесь. Я думаю, Бог ее не оставит.
Предыдущие выпуски смотрите тут.