Война и мир Василия Верещагина. Последнее путешествие великого художника

На этой неделе в московской Третьяковской галерее открывается крупнейшая ретроспектива Василия Верещагина. Великий художник второй половины XIX века, известный в первую очередь как автор «Апофеоза войны» и батальных полотен, провел на фронтах немалую часть жизни и погиб во время русско-японской войны. Однако финальная глава его творческого пути, связанная со Страной восходящего солнца, широкой публике практически не известна. Основываясь на материалах, впервые опубликованных к выставке Третьяковки, «Известия» решили восполнить этот пробел.

В путь

Ни один русский художник XIX века не путешествовал так много и так рискованно, как Василий Верещагин. Вся Западная Европа, Балканы, США (там ему позировал президент Теодор Рузвельт), Кавказ, Туркестан, Палестина, Сирия — далеко не полный список регионов, исследованных Верещагиным. Где-то он ездил сам, где-то — в составе действующей армии. Причем случалось ему и самому брать в руки оружие. За оборону Самаркандской крепости Верещагина наградили орденом Святого Георгия 4-й степени. Впрочем, к званиям, чинам и медалям он был всю жизнь равнодушен. И воевал не ради продвижения по службе, а чтобы увидеть всё своими глазами, пропустить через себя, иначе картины получатся, как он говорил, «не то».

На фоне этих приключений его первый визит в Японию осенью 1903 года казался куда более спокойным. Прославленный и уже немолодой художник не был стеснен в средствах и имел полезные связи в дипломатических кругах, благодаря чему японцы его пропускали на таможнях без досмотра и вообще вели себя максимально учтиво. Однако, несмотря на внешнее благополучие, отношения между двумя странами уже были накалены. Дело шло к войне.

Между миром и войной

В 1891 году цесаревич Николай Александрович посетил Японию во время своего восточного путешествия. Российский Тихоокеанский флот с наследником престола сначала побывал в Кагосиме, затем в Нагасаки и в Кобе. Из Кобе Николай по суше добрался до Киото, где встретился с японской делегацией, возглавляемой принцем Арисугавой Такэхито.

В поездке будущий император Николай II даже сделал татуировку с изображением черного дракона, а также получил множество уникальных даров. Но визит был омрачен покушением: в Оцу на него напал полицейский с саблей. Возможно, этот инцидент повлиял на отношение Николая к восточному соседу России. Хотя рост напряженности был предопределен самой географией и ходом развития обеих стран.

В конце XIX века Япония стремительно милитаризировалась. Амбиции Страны восходящего солнца в Тихоокеанском регионе были трудносовместимы с российскими интересами. Первой ласточкой стал дипломатический конфликт после японо-китайской войны (1895), когда Германия, Россия и Франция потребовали изменения условий мирного договора — изначально по нему Япония, победившая в войне, получала Ляодунский полуостров и расширяла свое влияние на Корею.

В итоге Ляодунский полуостров перешел под контроль России, а Япония стала готовиться к противостоянию уже не с Китаем, а с империей только что взошедшего на престол Николая II.

Впрочем, в первые годы правления Николая войны никто не хотел, и отношения с Японией балансировали на грани «худого мира». В руководстве обеих стран были сторонники переговоров, и по дипломатической линии неоднократно предпринимались попытки найти компромисс.

«Около 15-го ноября 1901 г. прибыл в Петербург замечательный и даже великий государственный деятель Японии маркиз Ито. Целью приезда маркиза Ито было установить, наконец, соглашение между Россией и Японией, которое предотвратило бы ту несчастную войну, которая затем случилась. <…> Ито был встречен в Петербурге весьма холодно. Он представлялся Его Величеству, был у министра иностранных дел, но никаких особых знаков внимания или радушия ему оказано не было. Со мною он вел насколько раз продолжительные беседы, так как знал, что я являлся ярым сторонником соглашения с Японией, предвидя, что если мы не заключим такого соглашения, то произойдут на Дальнем Востоке катастрофы, результаты которых предвидеть нельзя» — так в своих «Воспоминаниях» описывает одну из попыток Сергей Витте, на тот момент — министр финансов, а c 1903 года — председатель кабинета министров.

Но и в Японии, и в России «партии войны» были сильнее. Витте упоминает эпизод, «подаривший» миру крылатую фразу.

«Когда Куропаткин покинул пост военного министра и поручение ему командования армией еще не было решено, он упрекал Плеве (министра внутренних дел. — „Известия“), что он — Плеве — был только один из министров, который эту войну желал и примкнул к банде политических аферистов. Плеве, уходя, сказал ему: „Алексей Николаевич, вы внутреннее положение России не знаете. Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война“».

Война, как известно, не получилась ни маленькой, ни победоносной. Но это было позже, а пока еще сохранялся хрупкий мир…

Мир

В сентябре 1903-го Верещагин сошел с корабля, следовавшего из Владивостока, в городе Цуруге на юго-западном побережье острова Хонсю. За три месяца художник посетил Токио и Никко, погрузился в японский быт и культуру и создал ряд живописных эскизов, которые должны были стать основой для крупноформатных полотен. Свои впечатления от поездки художник описал в заметках, фрагменты из которых были тогда же опубликованы в издании «Новости и биржевая газета».

Сегодня этот документ (к новой ретроспективе Верещагина Третьяковская галерея впервые публикует в выставочном каталоге полный вариант рукописи) производит, пожалуй, еще большее впечатление, чем тогда, в преддверии войны. За ироничными, зачастую совершенно «неполиткорректными», как бы мы сейчас сказали, описаниями встает многоплановый, неоднозначный образ японской нации — талантливой, трудолюбивой, но подчас опасной, совершенно непонятной для европейцев.

«Вечная улыбка на лицах этих людей как была, так и теперь остается для меня загадкою; в ней была, конечно, усмешка над усилиями солидных людей, кипятящихся в бесполезных усилиях дать понять себя, но вместе с тем врожденное желание держать на лице постоянно любезное выражение тоже было очевидно. С улыбкой представляется выгодное тайному господину неприятное требование; с улыбкой объявляется провинившемуся редактору газеты, что его высокоуважаемая газета не должна больше выходить».

Верещагину-бытописателю интересно всё: традиции, предметы обихода, жизненный уклад… Некоторые его описания и вовсе тянут на юмористические миниатюры.

«Поезд пошел очень быстро, и сравнить нельзя с черепашьим ходом наших русских железных дорог, особенно хорошо то, что на станции стоят неподолгу. Носильщики разного товара выкрикивают его: газеты, закуски, питья и чай. Этот последний подается в вагон в маленьких глиняных чайничках очень милой формы с маленькой чашечкой. Чай зеленый, японский, тут, конечно, низшего качества, но мне все-таки понравившийся, так что я стал частенько прикладываться к нему. Сахара не полагается, и все удовольствие стоит 3 сента, т.е. 3 копейки на наши деньги, считая в том числе и стоимость чайника с чашкой, которые обыкновенно по миновании процедуры питья выбрасываются. Такие милые вещи, и так безжалостно уничтожаются, думал я вначале, но потом и сам стал распоряжаться так же. Одна путешественница рассказывает, что между ее спутниками-японцами нашлось такому чайнику другое употребление: несмотря на присутствие дам, он сначала подержал посудину несколько времени под собой и потом уже бросил с содержимым за окно».

Но художник остается художником: в первую очередь его интересует культура Японии, которой он восхищается, несмотря на патриотические чувства (проницательный и опытный человек, Верещагин, конечно, понимал, что война неизбежна). Особенно ему нравятся древние храмы.

«Забор, окружающий главный храм, наполовину ажурный, наполовину сплошной, весь расписанный, с горельефными сценками из жизни птиц, главным образом долгохвостых фазанов и иногда павлинов. Просто трудно передать наивную прелесть этих изображений и техническое совершенство исполнения их — многое могло бы быть принято за окаменелую натуру. Рисунок этих птиц, их выражения, позы, робко шаловливые у птенцов, заботливые, часто боевые у самцов и самок, так подмечены и переданы, как мог исполнить только большой мастер».

В Никко и Токио он много пишет с натуры, в эскизах маслом передавая своеобразие японской архитектуры и декоративного убранства буддистских строений. И хотя подобные сюжеты у него встречались и прежде — например, в Туркестанской серии (только, разумеется, там фигурировали мечети), в японских работах появляется новое качество: спонтанность штриха, почти импрессионистическая недосказанность. Главным выразительным средством оказывается колорит.

Показателен холст «Храм в Никко» (1903): крыша здания почти сливается с темным небом, земля — едва намечена, и сложно разобрать — то ли на ней опавшая осенняя листва, то ли вытоптанная трава. К фасаду храма ведет высокая лестница. Красные колонны и оранжевые перекрытия будто пылают изнутри, создавая таинственный, немного пугающий образ.

По лестнице поднимается человек. Но кто он? Мужчина или женщина? Прихожанин или монах? Не разобрать. Получается не реалистическая, но символическая композиция: восхождение к храму.

Впрочем, Верещагин создает и портреты японцев. Прежде всего женщин. При этом, правда, давая им неоднозначную характеристику в своих мемуарах.

«В Японии, на мой взгляд, нет красавиц, зато много очень миловидных женщин, однако скоро стареющих. В этом отношении они сходны с француженками, между которыми тоже, при отсутствии высокой красоты, масса хорошеньких. Но француженки при этом сохраняют долго свою свежесть, тогда как японки блекнут поразительно быстро: в 30 лет, когда европейки вступают в бальзаковский возраст, пышно распускаясь чертами лица с линиями всего тела, charme японской belle пропадает, лицо, фигура, походка устают как-то и выцветают».

И все же портреты японских девушек — в числе вершин серии. Картина «Японка» (1903) восхищает не только роскошным изображением хризантем, которых нежно касается героиня в кимоно, но и утонченными чертами ее лица, холодной хрупкостью образа. И опять мы обращаем внимание на чисто импрессионистический штрих, будто рассыпающийся на множество разноцветных точек. Здесь уже можно вспомнить не только о Ренуаре и Моне, но даже о Синьяке и Сёра. 61-летний мастер, считавшийся реалистом, вдруг опережает в своих исканиях самых смелых европейских коллег. Или по крайней мере идет с ними в ногу.

Можно только предполагать, какое развитие получило бы это направление в его творчестве, если бы он смог продолжить свои японские штудии. По возвращении в Россию художник написал два относительно крупных (более метра в ширину) полотна: «Прогулка в лодке» и «На прогулке». Они должны были стать первыми произведениями запланированной серии. Но к концу 1903 года отношения двух стран испортились окончательно.

Война

«В конце года Государь переехал в Петербург, и в начале января начались придворные балы, как ни в чем не бывало. На одном из них я встретил японского посла в Петербурге — Курино, который подошел ко мне и сказал, что он считает нужным меня предупредить, чтобы я повлиял на министерство иностранных дел, чтобы оно дало скорее ответ на последнее заявление Японии; что вообще переговоры с Японией ведутся крайне вяло, ибо на заявление Японии, в течение целой недели, не дается ответа, так что, очевидно, все переговоры с Японией об урегулировании Корейского и Манджурского дела нарочито замедляются, что такое положение дела вывело из терпения Японию, что он как друг наш умоляет дать скорее ответ, ибо, если в течение нескольких дней не будет дан ответ, то вспыхнет война».

Так Витте описывает события рубежа 1903−1904 годов, возлагая вину за срыв переговоров на русскую сторону и косвенно обвиняя в этом лично императора:

«Его Величество, проезжая мимо моего дома, обернулся к моим окнам и, видимо, меня увидел, — у него было выражение и осанка весьма победоносные. Очевидно, происшедшему он не придавал никакого значения в смысле, бедственном для России».

Впрочем, уже в конце осени было ясно, что войны не миновать. 30 ноября Верещагин возвращается в Россию на последнем пароходе, после чего мирное транспортное сообщение между двумя странами оказывается прервано.

26 января 1904 года японцы без объявления войны атаковали русскую эскадру в Порт-Артуре. Через несколько дней после этих событий Верещагин пишет письмо Николаю II.

«Только что воротившись из Японии, я сожалею, что не имел случая лично доложить вашему величеству о полной уверенности в том, что в умах японцев — война была неизбежно решена. Теперь, когда „совершилось“ и флот наш так жестоко пострадал, горько думать, что сухопутные силы могут подвергнуться той же участи. Предполагая даже, что японцы дадут нашим войскам спокойно собраться, не прервут железнодорожный путь, но навалятся с превосходными силами на войска, расположенные на Ялу, не предпримут никакой каверзы против Порт-Артура, что сомнительно, так как заряд искусственного газа в них еще силен и не выдохся, — надобно допустить, что они покроют всю Корею сетью фортов, за которыми с 300 000 человек хорошего войска, в дикой бездорожной стране, будут почти непобедимы. Прикажите, ваше величество, чтобы полумиллионная армия, под командою многоопытного сподвижника и вдохновителя покойного Скобелева, генерала Куропаткина, двинулась против врага, о силе настойчивости и полной подготовленности которого я говорил, возвратившись из той страны. Одно известие об этом сразу успокоит всех друзей наших и устрашит всех врагов. Не сломить, не победить Японию или победить ее наполовину — нельзя из опасения потерять наш престиж в Азии».

Император не отвечает. В течение февраля Верещагин пишет еще два письма, всё настойчивее прося об активных шагах и заодно сообщая о своем намерении отправиться в действующую армию.

«Дозвольте вашему верноподданному перед отъездом на Восток еще раз обратиться к вам: мосты! мосты! мосты! Если мосты останутся целы, японцы пропали; в противном случае, один сорванный мост на Сунгари будет стоить половины кампании. И мост на Шилке должен быть оберегаем, потому что чем отчаяннее будет положение японцев, тем к более отчаянным средствам будут они прибегать. Кроме тройных проволочных канатов на Сунгари нужна маленькая флотилия, чтобы осматривать шаланды, ибо с начала марта со стороны Гирина, конечно, кишащего шпионами, будут попытки и минами и брандерами!»

Пожалуй, это уникальный пример в истории искусства: выдающийся художник дает императору советы, но не по культурной и даже общественной жизни, а по военному делу. Прибыв в марте 1904-го в расположение русских войск, Верещагин направляет Николаю еще два письма, подробно описывая, каких орудий и военных судов не хватает, на каких позициях они должны быть размещены…

Увы, кроме писем, в своем втором дальневосточном путешествии Верещагин уже ничего не написал (по крайней мере ни одной художественной работы не сохранилось). И эта поездка оказывается даже короче, чем предыдущая.

Апофеоз войны

31 марта Верещагин посещает своего давнего товарища адмирала Макарова на его флагманском броненосце «Петропавловск». Русская эскадра выходит в Желтое море. Дальнейшие события мы знаем из описания сигнальщика Бочкова, очевидца событий:

«Вдруг корабль вздрогнул, раздался ужасный взрыв, за ним другой, третий. Как будто у середины под мостиками… Корабль наш кренило. На мостике увидел я адмирала, он лежал в крови ничком. Я бросился к нему, хотел поднять. Корабль точно куда-то падал, со всех сторон сыпались обломки, что-то гудело. Трещало, валил дым, показался огонь… Меня смыло… помню еще падающие мачты, потом — ничего. Был у нас на корабле старичок, красивый, с белой бородой, все что-то в книжку записывал, стоя на палубе. Вероятно утонул. Добрый был…»