"О Минске мне лучше не напоминайте!" Жизнь и увлечения самых богатых людей столицы начала ХХ века

CityDog.by раскопал интервью с богатейшими людьми Минска начала ХХ века. Мэр Чапский, шляхтич Друцкий-Любецкий — кажется, это действительно маленькая сенсация в историографии нашего города.

Эти репортажи мы нашли в «экстренном выпуске» петербургского еженедельника Kraj. Один из самых тиражных журналов того времени выходил на польском языке для всех жителей Северо-Западного края и Королевства Польского. Журнал издавался целых 25 лет и закрылся лишь в 1909 году. «Экстренный выпуск» № 33 в 1901 году был посвящен сельскохозяйственно-промышленной выставке в Минске-Литовском (был еще Минск-Мазовецкий). Приуроченная к 25-летию Земельного товарищества выставка проходила в нынешнем парке Горького и была этаким ВДНХ Северо-Западного края.

В экстренном выпуске была часть «Разговоры и впечатления» — репортаж-панегирик в честь самых важных членов Земельного товарищества: Кароля Чапского (в 1901 он закончил свою деятельность в роли мэра Минска), шляхтичей Иеронима Друцкого-Любецкого и директора товарищества Э. Обнопальского. Мы решили познакомить вас с основными выдержками этих статей, чтобы вы прочувствовали характер наших предков, услышали их голоса и мысли.

У графа Кароля Чапского

Кароль Чапский — наверное, один из лучших мэров города Минска за последние 150 лет. Благодаря ему провинциальный город превратился в европейский. Большую статью про Чапского читайте тут. А покамест познакомимся с бытом графа и с ним самим — материал писал некто Janusz. Автор застает графа не в лучшем расположении духа: он ушел с поста мэра со скандалом, его обвиняют в растратах. И подорванное здоровье уже дает о себе знать: Чапский умрет от туберкулеза в Германии через три года, в 1904-м.

На Московско-Брестской линии железной дороги Станьково граф Чапский имеет собственную платформу, от коей будет верст шесть хорошей дороги до самой резиденции. Вот уже сто лет, как эти угодья Радзивиллов перешли к Чапским в качестве приданого, и с тех пор Станьково беспрестанно развивалось, будучи флагманом местной аграрной культуры. <…>

Отец теперешнего владельца, граф Эммерих, держал в Станьково знаменитую коллекцию польских монет, медалей и банкнот, единственную в своем роде; как известно, она была перевезена в Краков, где в настоящее время образует, вкупе с собранием гравюр, музей с уникальной экспозицией непревзойденной ценности.

В Станьково же осталась традиция: мало-помалу имение начало вновь приобретать облик музея; к «остаткам» гравюр и график, которые не смог увезти отец, граф Кароль начал присовокуплять «то да се»: библиотека начала пополняться не только редчайшими экземплярами «эльзевиров», но и другими книжными раритетами; с миру по нитке — удалось собрать в Станьково прекрасные образчики старины…

Вот и теперь, как и много лет назад, хозяин Станьково, ежели случится у его впечатлительный посетитель, неспешно бродит с ним вдоль шкафов резного дуба и стен залов… Смотришь, даешься диву и говоришь себе: «Воистину! Привычки и склонности, привитые роду, навечно с ним пребудут…»

А поднеся очи от гравюр и «эльзевиров» на того, кто с такими любовью и прилежанием усердствовал над ними, невольный полет мысли вырвет из уст твоих вопрос, на первый взгляд не имеющий ничего общего с увиденным:

— Неужели вы, граф, и вправду умудряетесь отдыхать, оставив свой пост в Минске?

— Отдыхать? Вряд ли. Пока хватает сил и жизни, должно работать, должно действовать! А о Минске мне лучше не напоминайте. Не могу… Не могу… Пора бы уже побеспокоиться о благополучии собственной семьи. Надо думать о… самом близком.

Во внешности и манерах графа Кароля нет ничего, что выдавало бы энтузиазм, который он привносит в каждое свое начинание. Говорит он спокойно, ровно, тихо; в его щуплой и, можно сказать, тщедушной фигуре чувствуется изможденность. Только глаза излучают необычайный огонь и живость. Я бы сказал так: это мечтатель, который не считался с условиями, возможностями, обстоятельствами и реальным положением дел, а потом, когда это ему аукнулось, заставил себя обходить препятствия, учитывать последствия, идти на компромиссы. Всю порывистость, неспокойность своей мятущейся, увлекающейся натуры он замкнул в себе. Его уже не переделать.

Поэтому невозможно представить, что самый ярый «минский патриот» может равнодушно и, прежде всего, спокойно наблюдать, сидя в Станьково, за всем, что теперь происходит в Минске.

Он будет хозяйничать в Станьково. И это не пустые слова. Граф Чапский не из тех людей и тем более не из тех крупных помещиков, которые время от времени принимают отчет от своих управляющих. На Минщине вообще, надо признать, люди любят домашнюю утварь делать из дуба, а работать — своими руками. Так уж они устроены. Что касается хозяина Станьково, то вот пример. Все дороги в радиусе шести, десяти, двенадцати верст он приказывает обсаживать каштанами. Это красивейшее дерево, одно из самых стойких, только вот растет оно невероятно медленно. И к тому же тысячи этих каштанов выращивают в Станьково. Вот вам en miniature общественная деятельность бургомистра: дорого, но надежно и по высшему разряду. Можно критиковать сей принцип, но он один из тех, что дает поразительные результаты.

— Цифрами я отвечу всем… Всем! — произнес граф Чапский. — До того времени, пожалуйста, ничего не пишите, господа. Любые слова ни к чему. Убедительны только цифры. Это конструктивная вещь.

А когда я уверил его, что наш разговор о делах города останется в памяти моей за семью печатями до самого сентября, то есть до обнародования генерального баланса расходов и доходов Минска за последнее десятилетие, граф продолжил:

— Вот, скажем, каково самое важное достижение Земледельческого общества? Изложу вам свой взгляд на вещи. Как мне кажется, влиятельным и весомым учреждением оно стало благодаря вот чему — инициативе непосредственного снабжения армии. Когда были отбиты первые затраты и снабжение начало приносить прибыль, все кинулись поддерживать и хвалить Общество. Это обыкновенное дело. Прибыль красноречивее всего, она поражает ум и располагает к себе. Как только землевладельцы получили первую осязаемую выгоду — это стало первым существенным триумфом Общества.

Так говорил мне сей прирожденный мечтатель, который ох как тесно соприкоснулся с реальными жизненными обстоятельствами. <…>

А перед террасой широко разлегся парк с белыми беседками на островках Усы, с партерами цветов, что произрастают вдоль желтых извилистых дорожек; по паркету залов, по оранжереям, по стенам строения плывет тишина, пропитывая все — помещичье благополучие, в котором утонуло и тонет столько сил, столько утомленных душ… Необходимы стойкость и духовная энергия, чтобы не поддаться такой атмосфере — вырваться, взглянуть дальше и шире, что там, за ананасной теплицей, псарней и убаюкивающим мягким креслом.

Критиковать легко; критика может быть даже справедливой; можно даже сказать, что когда старательность исполнения не соответствует уровню замысла, тогда то, чему красная цена рубль, стоит рубль с копейками. Но должно согласиться, что живая инициатива, превосходный план и личное в прямом смысле слова участие в делах общественности чего-то стоит, стоит большего, стоит неизмеримо большего. Я оговорился, что писать о минском губернаторе — до поры до времени — мне нельзя. Но если кто-то захочет отнести предыдущие слова к графу Чапскому, члену Земледельческого общества, владельцу Станьково, то я не знаю, как бы мог это предотвратить. Даже, честно говоря, не предотвращал бы вовсе.

У князя Друцкого-Любецкого

В наше время князя Иеронима Друцкого-Любецкого назвали бы долларовым миллионером. Землевладелец, акционер Минского коммерческого банка, а также человек, который понимал: если не давать крестьянам знания, то это может плохо закончиться. Был не только отличным бизнесменом, но и социальным активистом: принимал участие в деятельности землевладельческого общества, был активным членом театрального общества. Уехал из Минска сразу после революции и умер от «испанки» в Варшаве в 1919 году, в возрасте 58 лет.

Из Полесья в околицы Минска перенес свою резиденцию князь Иероним Друцкий-Любецкий шесть или семь лет назад и с той поры служит душой и сердцем собранию землевладельцев. Время от времени отрывает его Общество от хозяйства в Новом Поле; призывает на всевозможные секции, требует анкет и докладов; или снова же иные сельскохозяйственные общества обращаются к нему за «новостями», делегируют ему полномочия на Минщине (намедни комитет прошлогодней виленской выставки уговорил князя взять под свою опеку павильон выставки в Минске), и вот минская юбилейная выставка доверила его заботам один из самых хлопотных своих павильонов. Потому князь рассылает письма во все концы, дописывает доклад, дает распоряжения домашним на длительное время, прерывает внимательное, с карандашом, чтение какой-то трагедии конца восемнадцатого века, нехотя переоблачается в «минский» костюм, приказывает подать бричку, запряженную полукровными рысаками вороной масти, и через без малого час оказывается на железнодорожной станции в историческом Заславле, что под Минском. Уже потом, спустя несколько дней, урывками посвящая себя личным делам, в Минске и Вильне, везде, где только кипит работа на благо общества, и везде, где он может проложить себе дорогу, он говорит, суетится, выпрашивает, убеждает, формулирует, регистрирует — и все это быстро, энергично, вдохновляя других своей неисчерпаемой живостью.

Гербовый щит святого Георгия он носит не на запонках — герб сей запечатлен в его памяти, не напоказ, а лишь в качестве пламенного и драгоценного напоминания о его особых обязанностях. В старой огромной новопольской усадьбе, с двух массивных крылец которой открывается чисто литовский, бескрайний лесной пейзаж, господствует абсолютное шляхетское равенство. <…>

Вот и когда мы воссели вечером жаркого дня в старых креслах из карельской березы у открытых окон, через которые хозяин только что переговаривался с плотниками и управляющим, и когда разговор наш вернулся к актуальной теме 25-летия Земледельческого общества, князь прежде всего коснулся стараний оного относительно создания взаимного кредитования для землевладельцев. <…>

И тут с оживлением, которое он вкладывает в любое предприятие, начал князь этот свой павильон строить пред моими очами — завершив предварительные описания того, что узрим мы на выставке, комментарием о роли крестьянских промыслов вообще в аграрно-экономической области.

— Не перестану горячо убеждать наших обывателей, что следует создавать мастерские для крестьянства. Знаю… знаю! Вы скажете: это дорогостоящая филантропия, доступная не каждому. Упаси Бог! Правда. Правда, господин Монтвилл, например, в своих жмудзинских Шетах основал ткацкую мастерскую для крестьян на абсолютно некоммерческих началах, но вместе с тем показал, как такое предприятие может приносить выручку. Крестьянские мастерские способны приносить прибыль; некоторый ее процент может идти на амортизацию освобожденного капитала, на строительство, на обучение ремеслу, а впоследствии может составить постоянный доход инвестору. В свою очередь, работающий крестьянин будет иметь постоянный источник дохода на зиму. Я подчеркиваю, на зиму; позволю себе связать проблему развития крестьянских промыслов с проблемой оттока сельского работника. Дать ему прибыльное занятие дома на время, когда нет работы в поле, — и он останется в местности, требующей его рук летом. Это также, на мой взгляд, один из способов предотвратить эмиграцию. Пренебрегать им не стоит.

Я слушал, подкрепляя разговор разве что короткими замечаниями. А подле на столике лежали две книги в желтой обложке, князь машинально стучал по ним ладонью, распаляясь в своих рассуждениях.

— И вы еще находите время писать пьесы! — вырвалось у меня.

— К этому склоняет «приют спокойствия, трудов и вдохновенья». Времени хватает на все. В этих двух томиках, недавно изданных, еще не все, ибо, признаюсь вам, я люблю писать. Это самый любезный мне отдых.

— Не сомневаюсь. И к тому же он дает недурственные плоды. Две исторические трагедии, две драмы в жанре фантастики! Такие произведения на дороге не валяются, тем более в околицах Минска, пусть даже в четырех верстах от Ракова, в коем, благодаря ежегодным наездам профессора Марьяна Здзеховского, установилась литературная атмосфера…

— Нет… Нет… — отпирался хозяин. — Тут ничего общего. Мы с господином Марьяном соседствуем только на Минщине, никоим образом не на Парнасе или же в Пантеоне.

Читайте также:

Американцы в Минске, 1961: «Мы — в Белой России!»

Мінск, 1911: рэпартаж са скандальнай выставы (фота)

Люди подземелья: 26 жителей Минска погребли себя заживо в подвале дома, чтобы остаться в живых