«Мамы нет, папы нет, дома нет». История семьи, где под репрессии попал даже трехлетний ребенок
Через Акмолинский лагерь для жен изменников родины прошло более 130 узниц из Беларуси. Среди них была Мария Минкина, педагог и супруга литературного критика Якова Бронштейна. Его расстреляли 30 октября 1937 года, та ночь войдет в историю как «кровавая» — чекисты уничтожили более ста представителей белорусской науки и культуры. В семье было двое детей, первое воспоминание из детства, как после ареста мамы люди в зеленых фуражках увозят их в детдом. Только в 1947 году Мария Минкина смогла вернуться к сыну и дочери. О семье Бронштейн — третий материал цикла «Жены «врагов народа».
К сожалению, сегодня уже нет в живых никого из семьи. Но мы успели записать воспоминания Инны Бронштейн — о том, как в доме не стало отца, о том, как мама 10 лет находилась в лагере в Казахстане и о том, как семья вернулась в Минск, когда родителей реабилитировали (отца — посмертно).
Как минчанка Инна Бронштейн подняла бунт против старости, одиночества и болезней
«У всех был только один вопрос: за что?»
— Самая страшная трагедия в нашей семье была у отца, — говорит Инна Бронштейн. — Он так верил в коммунизм, он жил этим! Мой отец, Яков Бронштейн, родился в 1897 году в Бельске (Польша), в бедной еврейской семье. С 15 лет он был пламенным революционером, беспредельно преданным партии. В 1919 году ушел добровольцем в Красную Армию, прошел всю гражданскую войну. После войны работал в редакциях, получил образование на литфаке, затем в Коммунистической академии, позже окончил аспирантуру в БГУ. Отец — автор многих литературоведческих работ на белорусском языке и идиш, был ответственным секретарем Союза писателей, профессором и членкором Академии наук. Том произведений Янки Купалы с предисловием папы жена поэта хранила (хотя это было крайне опасно) все время до реабилитации моих родителей и позже подарила мне.
Моя мать, Мария Минкина, родилась в Могилеве в 1904 году. Окончила факультет дошкольной педагогики, преподавала в Еврейском педагогическом техникуме, ее работы по педагогике активно издавались. Вернувшись из лагеря, она вспоминала, что когда отец просил ее стать женой, то сказал: «Марунька, никто не разлучит нас». Потом добавил: «Если только партии понадобится». В конце 80-х к маме приходила Светлана Алексиевич, эту фразу моего отца она записала и использовала в своей пьесе «Марютка» об эпохе сталинизма. Бывшие студенты мамы рассказывали, как любовались этой красивой, счастливой парой.
В 1937 году, когда родители были репрессированы, мне было пять лет, а моему брату Ромену — три.
Отца — расстрелять, мать — в лагерь, детей — в интернат. Как в сталинских лагерях уничтожали семьи
Отца арестовали 6 июня 1937 года, видимо, на работе. Ему приписали участие в троцкистской организации, связь с польской и немецкой разведками. Вскоре после папы задержали его друга, еврейского поэта Изи Харика. После пыток он сошел с ума, метался по камере и кричал: «Far vos?» («За что?»). У всех был только один вопрос: за что? Они жизнь отдали за эту власть, а их обвинили в измене. Причем вышло так, что отдали жизнь в прямом смысле. Слишком большая жертва. И самое страшное — масштабы. Никто и нигде не осмелился так уничтожить собственный народ. 28 октября отца признали виновным: «член троцкистской организации, организатор террористической группы». В ночь с 29 на 30 октября по абсурдному обвинению его расстреляли вместе с другими писателями.
— Как забирали маму, я не видела, потому что была в тот момент с папиным отцом, — продолжает собеседница. — За ней пришли ночью 4 ноября. Потом пришли и за мной с братиком. Люди в зеленых фуражках сказали, что папа просил меня забрать и что мы поедем все вместе в кино. Я очень обрадовалась, не понимала только, почему дедушка стоит молча в углу. В машину зашла с удовольствием, это тогда была такая необычная вещь. Дяденьки эти мне улыбались, болтали со мной. И вот мы едем-едем, я спрашиваю, почему так долго, а они уже ничего не отвечают, и мы с братиком стали плакать. Очень хорошо помню то чувство: вдруг какие-то чужие люди, мамы нет, папы нет, дома нет.
Привезли нас в дом, полный детей, теперь я думаю, что это была переоборудованная церковь. Над нами стояли женщины в косынках. Я крепко держала братика за руку. Уже поняла, что-то случилось, боялась его потерять. Нас выстроили в очередь, спросили имя и фамилию. Потом какая-то женщина взяла меня за руку и сказала, что я буду в доме для больших детей, потому что здесь мало игрушек, а брата завезут в дом, где игрушек много. Дали в руки башенку, вырвали руку брата и куда-то увели. Помню, как в ужасе я плакала, ведь братик — все, что у меня осталось от прошлого.
Историк Энн Эплбаум, которая исследовала историю советской лагерной системы от момента создания в 1918-ом до середины 1980-х годов, в книге «ГУЛАГ» пишет, что детям «политических» в интернатах было особенно трудно: часто к ним относились хуже, чем к другим воспитанникам-сиротам, многим говорили, что они должны «забыть своих родителей, так как они враги народа». Сотрудникам НКВД, отвечающим за такие детдома, было велено проявлять особую бдительность и следить за тем, чтобы дети контрреволюционеров не получали никаких привилегий. По воспоминаниям очевидцев, у детей «врагов народа» в детприемнике брали отпечатки пальцев, как у преступников.
Многих детей интернат непоправимо травмировал: даже в 8 лет некоторые из них не умели толком говорить, набрасывались на еду, вели себя, как затравленные звери. При встрече с матерью, они не понимали, кто это. Были случаи, когда мать после освобождения приходила за детьми в интернат, но они отказывались с ней уходить. Им внушали, что их родители — «враги народа», и специально инструктировали, что нельзя уходить с матерью, если она когда-либо явится. Многие воспитанники убегали из детдомов. Оказавшись на улице, они быстро попадали в криминальное окружение, рано или поздно их арестовывали — порочный круг замыкался.
Наша бывшая няня Любушка (Любовь Кунцевич), тогда 16-летняя девушка, ушла от нас еще до ареста родителей, так как поступила в медучилище. Узнав о беде нашей семьи, она бросилась разыскивать детей, чтобы забрать нас. Отважная девушка обращалась в НКВД, но конечно, ответа не получила.
«Когда узнали, что дядя взял к себе дочь «врага народа», исключили из партии»
Итак, Инну и Ромена разместили в разные детские дома. Их родственникам пришлось приложить немалые усилия, чтобы им позволили забрать детей в семью. Старший брат Марии Яков Минкин смог попасть в Москву на прием к «всесоюзному старосте» Михаилу Калинину.
— У дяди был один шанс из миллиона попасть в кабинет к Калинину, чтобы изложить свою просьбу, и 999 999 шансов быть арестованным и расстрелянным за родственные связи с «изменником Родины», — вспоминал двоюродный брат Инны Бронштейн Александр Косарев. — Войдя в кабинет, он положил на стол свою книжку ударника, книжку стахановца, другие награды и сказал, что не понимает, почему советская власть забирает детей в детдом, когда есть родственники, готовые взять их к себе. Калинин стал двигать все эти книжки указательным пальцем назад к дяде и быстро шепотом говорить: «Заберите, быстрее заберите. Приходите завтра, у вас будут адреса детей».
На следующий день дядя действительно получил адреса: маленькая Инночка оказалась в Беларуси, а Ромен — в Одесской области. Трудно сказать, почему этот эпизод из жизни нашей семьи закончился именно таким образом. Калинин не был столь добрым и отзывчивым человеком. Он подписывал все сталинские указы и законы, включая закон в день убийства Кирова, по которому судили Якова Бронштейна и тысячи других. Этот закон не допускал ни кассационного обжалования приговоров, ни подачи ходатайств о помиловании. Смертные приговоры исполнялись немедленно. Возможно, Калинин как-то предчувствовал, какая судьба ожидает его жену, она была арестована и находилась в лагерях с 1938-го по 1945 год. Екатерина Калинина отбывала свой срок в том же лагере, что и Мария Минкина, в АЛЖИРе.
— Меня спасли святые люди. Каждое утро подхожу и целую их портреты. Тетя Рахиль и дядя Марка стали моей второй семьей, любящей и заботливой, — говорила Инна. — Марк Израилевич был кандидатом ВКП (Б), но когда в парторганизации узнали, что он взял к себе 6-летнюю дочь «врага народ», его исключили из партии. Партбилет ему вернули только после реабилитации мамы. Он, кстати, всю жизнь был предан коммунизму. В новой семье мне было хорошо, но я помнила о своих настоящих родителях. Мне говорили, что они в длительной командировке. И я, уже знавшая о гражданской войне в Испании, думала, что они воевали там с фашистами. Война застала нас в Харькове, и мы эвакуировались в Кемерово. Самый счастливый день моего детства, когда я узнала, что мой братик жив и живет у другой сестры отца в Новосибирске. В тот день я по телефону разговаривала с ним. Возвращаясь с переговорной станции, обнимала все телеграфные столбы по дороге. В 14 лет я получила первое письмо от мамы.
«Для мамы трагедия была в том, что ее разлучили с детьми»
— Мама была арестована как «член семьи изменника Родины». В камере тюрьмы на улице Володарского в Минске она увидела знакомых ей жен писателей, — продолжает Инна Яковлевна. — Позже мама рассказывала мне и брату, как подруги по несчастью, пытаясь понять, что происходит, предположили, что в стране произошел фашистский переворот и поэтому коммунисты в тюрьмах. 7 ноября 1937 года в камере Володарки они услышали звуки советских маршей, которые доносились с главной улицы, где шла праздничная демонстрация. Заключенные женщины обрадовались: значит, их и их мужей освободят. Моя мама, как и отец, была коммунисткой. Как было понять весь этот ужас? Где муж, где дети? Ей ничего не говорили.
Когда ее вместе с другими заключенными везли в лагерь, из вагона она выбросила записку, на котором нацарапала адрес своих сестер. Нашлась добрая душа, письмо дошло, и родные узнали о судьбе моей мамы. Но писать письма разрешили только после войны. Одно письмо от мамы было даже в стихах, я его сохранила.
«Как фиалки, у дочки глаза, голубое в оборочках платье,
У ресниц засверкает слеза, есть только о маме сказать ей.
Ты смотри, не рассказывай ей о моей несказанной печали,
О неслыханной дали степей, где лишь ветры летать не устали.
Ты придумай нежнее слова, сядь на теплые детские плечи
И скажи: твоя мама жива и готовится к радостной встрече».
Мама не говорила, что случилось и почему. Я считала, и мне так говорили родные, что это судебная ошибка. Масштабы трагедии я узнала гораздо позже, в 1956 году, когда Хрущев выступил с докладом против культа личности. И тогда выяснилось, что многие мои знакомые были точно в таком положении, что и я.
«Клянусь, я этого не заслужила». Как уничтожали женщин в лагере для жен изменников родины
В лагере Мария Минкина, которая до ареста писала книги по дошкольному воспитанию, пасла скот. Климат в Казахстане суровый: зимой до минус сорока, летом стоит знойная жара, и все время ветер — степь кругом. Работа тяжелая: не дай бог потерять хоть одну голову, могли расстрелять — это называлось вредительством.
— Условия в лагере были ужасными, — говорила Инна Бронштейн. — Мама после возвращения из лагеря рассказывала, как посла с подругами овец, спасая их от степных волков, как едва не умерла от воспаления легких в лагерной больнице, как собирала клубнику на грядках и ни одну ягодку не взяла в рот — это ведь для Красной Армии. Во время войны работали изо всех сил, буквально падали, чтобы доказать, что они все сделают для страны. Так, как они работали, не работал никто, тем более, учитывая, как их кормили. О жизни в лагере мама не любила вспоминать. Она считала, что не это самое страшное. Трагедия была в том, что ее разлучили с детьми и что она не знает, где наш отец. Вот что приносило больше всего боли. В лагере проводилась политинформация: им читали сталинскую Конституцию о политических правах и свободах граждан. Таким было это страшное парадоксальное время.
Среди подруг Марии Минкиной в лагере были Ашхен Налбандян — мать поэта Булата Окуджавы, сестры маршала Михаила Тухачевского. По ночам Мария Вульфовна писала стихи и вышивала. Рубашку с надписью «Светленькой Иннушке от мамы» удалось прислать родственникам, ее очень берегли и даже не одевали на ребенка. Теперь рубашка хранится в музее, который был построен на месте лагеря.
В НКВД сказали, что отец жив, хотя знали, что 10 лет назад он был расстрелян
Инна Яковлевна рассказывала, что возвращение мамы из лагеря она помнит по минутам. В 1947 году семья наконец смогла воссоединиться.
— Мне рассказывали, что мама очень красивая, — вспоминала дочь. — И вот я увидела женщину изможденную, замученную. Конечно, назвать ее красивой уже было невозможно. Страшно представить, что она испытала. Мама вернулась в 1947-м, когда мне было 15 лет. Для меня это было очень важно. И не потому что мне было без мамы плохо. А потому что я представила, что же она пережила. С мамой мы очень быстро сошлись. С братиком было сложнее, ему не рассказывали, где наши родители, со временем он начал называть тетю — мамой. Но мы с мамой были заодно — нам нужно было вернуть братика маме. Думаю, их сблизило то, что Ромен любил меня, а я любила маму. И вот эта связь передалась. Мама у меня была очень умная и добрая. Она не пыталась плакать и навязываться. Хотя мамочка рассказывала, что, бывало, дети не хотели переходить от своих новых родителей к вернувшимся из лагерей. Мы сумели преодолеть этот период благополучно. Нам с братиком повезло, что мы не потеряли друг друга. И что встретились с мамой. Это было чудо. Задача была разъединить семьи, чтобы родители и дети ничего не знали друг о друге. Сталин хотел превратить людей в массу — без истории, без памяти, без голоса и собственного мнения.
После освобождения Марии Минкиной, как и другим узницам, было запрещено возвращаться в большие города, в том числе в Минск. Мария Вульфовна сначала жила в поселке в Калининской области, потом перебралась в Калугу, где устроилась счетоводом в ЖЭС. В 1948 году 15-летняя Инна решила узнать о судьбе своего отца и пришла по записи в НКВД.
— Волновалась, конечно, сильно. До сих пор помню, как шла по длинным коридорам. В кабинете меня стали расспрашивать о маме. Я все рассказала и говорю им: «У вас же есть сведения о моем отце. Скажите, он жив?» Сотрудник сказал: «Бронштейн находится в казармах». И назвал какой-то номер. Я переспросила: «Он жив?» Человек повторил свою фразу, как автомат. Когда я это услышала, не знала, куда деться от счастья. Боже мой, как я радовалась! Жив! На самом деле его расстреляли в 1937 году, в ту страшную ночь, когда убили больше ста деятелей культуры. Среди них был и мой отец. Ни одна литература так не пострадала, как белорусская — только становление ее началось, и сразу обезглавили. Якуб Колас и Янка Купала уцелели чудом. Почему мне солгали в НКВД? Ну, а зачем им были мои слезы? Помню, пришла счастливая, папа жив. А потом всё… Мама, пока была в лагере, тоже думала, что папа жив. Но потом стало понятно, его убили. Потому что переписку после войны разрешили. И он бы сделал все возможное, чтобы сообщить родственникам, где он и что с ним.
В 1956 году родители Инны Бронштейны были реабилитированы, отец — посмертно, и семья смогла вернуться в Минск. Незаконно осужденным в качестве компенсации полагались деньги и квартира, ведь вернутся в прежнюю было невозможно — там жили другие люди.
— Маму попросили предоставить свидетельство о браке. «Мы не были расписаны», — пояснила она. «Тогда вы не жена», — ответили ей. «А за что же меня посадили? Когда пришли брать меня как жену врага народа, свидетельство о браке не спрашивали». Так что пришлось еще доказывать, что мама жила с отцом, что у них были дети. Мама вернулась к своему любимому делу — дошкольной педагогике, стали выходить ее новые книги, последняя — когда ей было 76 лет. Увидев мамину книгу в 1985 году, нас нашла наша нянюшка, как мы были рады с ней встретиться! К нам в гости часто приходили женщины, которые были с мамой в лагере. Они не любили говорить про АЛЖИР, все хотели забыть этот ужас, но помнили до конца жизни. Помню, когда по радио объявили про разоблачения культа Сталина, я позвонила маме, чтобы сказать об этом. А она мне: «Не говори по телефону, не говори по телефону!» Вдруг завтра все изменится и за это жизнью нужно будет отвечать? «Не говори по телефону», хотя это только что сказали по радио! Вот какой был страх! До речи Хрущева на ХХ съезде я не понимала, что за всем стоит Сталин. Писала ему стихи, «Песню о Сталине» и не знала, что он стоит за убийством моего отца.
«Он солнца народов немеркнущий свет,
Он счастье воздвиг из развалин.
Прими же страны долгожданный привет,
Отец и учитель наш, Сталин».
— Считала, Сталин не при чем, это в НКВД допустили ошибку, — говорила Инна Яковлевна. — И вообще, мы были так воспитаны, что самостоятельно не думали. Что написано в газете, в учебнике, то и правда. Я умираю, когда вижу людей с его портретами! Это для меня самое страшное. Даже не потому, что они прославляют Сталина. Рабство, понимаете? Ужас. 30-е годы посеяли такой страх в душах людей, что он, по-моему, даже сейчас не ушел. Он передался следующим поколениям. Страх. Собственно, это и было целью государственного террора. Сталинщина не должна повториться. Люди должны знать правду. Думаю, что в будущем они найдут эту правду и не только в новых правдивых учебниках истории, но и в клочках воспоминаний тех, кто жил и страдал в то страшное время. Из тысяч воспоминания сложится правда истории.
Мария Минкина умерла в 1994 году, ей было 90 лет. Яков Бронштейн погиб в 1937-м, ему было 40. Дочь Инна, пока была жива, приезжала в Куропаты, куда вывезли расстрелянных поэтов. Она перечисляла деньги на возведение мемориала жертвам сталинских репрессий. Уголовное дело отца Инна Яковлевна в КГБ не запрашивала. «Я не знаю, что там под пытками можно было сказать. И не хочу знать, какие показания выбили из моего отца», — говорила она. Инна Бронштейн умерла в 2018 году.