Я живу в Пролетарской Коммуне. Еще одна белорусская деревня, где скоро останутся лишь зайцы да дубы
«Так мы и есть почти весь наш пралетарьят. Ну половина, — смеются Лариса Яковлевна и Галина Владимировна. — Остальные — дачники, они не считаются». В деревне Пролетарская Коммуна Костюковичского района они — самые молодые аборигены. И одни из последних, кто может рассказать, как деревеньку Феликсберг переименовали аж дважды, но это ничего не изменило. Как и сотни других белорусских деревень, Пролетарская Коммуна за последние годы поредела настолько, что у нее нет даже въездного знака, «Памрём — останутся только панские дубы ды возера», — говорят пенсионерки.
TUT.BY продолжает проект «Я живу» — о деревнях, агрогородках, поселках с интересными (и порой даже смешными!) названиями, где нет гипермаркетов, парков, ресторанов и баров, порой — даже школ и рабочих мест. Зато есть люди — те маленькие и незаметные порой Личности, которые живут в нашей с вами стране: рождаются, женятся, растят детей, встречают гостей, ищут работу, хоронят стариков — и очень любят свою родину. Это проект не о попсовых и вылизанных турмаршрутах, это истории о настоящей Беларуси и настоящих белорусах, а еще — об искренней любви к месту, где родился, вырос и остаешься по какой-то причине или всему вопреки.
От «счастливой горы» к Пролетарской Коммуне
Деревне, у которой и въездного знака-то нет, больше двухсот лет, говорят местные. И раньше это был фольварк Феликсберг — по фамилии местного пана. Тот, говорят, жил в двухэтажном кирпичном особняке в окружении парка — среди дубов, лип, фруктового сада.
Потом Феликсберг, фамилия которого переводится как «счастливая гора», говорят, проиграл имение в карты. И появился новый хозяин — Свадковский. Он и его семья пропали, когда началась революция: то ли уехали, то ли их репрессировали — даже нынешние старожилы не знают.
А знают, что «счастливую гору» переименовали в Пролетарскую, а потом — в Пролетарскую Коммуну.
Коммуна — форма совместной жизни людей с общими интересами, идеями, основанная на обобществлении имущества и труда всех ее членов.
Пролетариат — социальный класс, для которого работа по найму (продажа собственной рабочей силы) является по существу единственным источником средств к существованию.
Топонимика этой местности многообразием не отличается. Рядом — деревня Пролетарское, которая до переименования называлась Церковище. Тут же — СПК «Колхоз «Парижская Коммуна».
— Так что же у вас тут, в Коммуне, общее?
— А возраст падойдзе? Усе ж маладыя, ад сямідзесяці і большэ, — хохочут пенсионерки. — О, яще адзін пралетарій ідзе.
На звук чужих голосов идет Петр Слабодчиков. Говорит, был пацанёнком, когда приезжали откуда из-за границы дети пана Свадковского. Они посмотрели, где было поместье, в котором жил их отец, и уехали.
— У доме тым школа была, патом снапы жыта стаялі. Дык дзеці балавалісь са спічкамі - і згарела ўсё, — вспоминает Петр Борисович.
Минус 200 человек
Детство Петр Слабодчиков вспоминает отрывками. Говорит, в советское время работать начинали лет в 9−10: «Каней вадзілі, бульбу падпахвалі».
— Во тут гумно стаяла, еўня (где зерно сушили), малацілка прівадная, яе круцілі конямі, і так малацілі зерно.
Все это было уже колхозное, хотя кони — кого-то из местных жителей. Зажиточные крестьяне в Феликсберге точно жили, но отправляли ли кого-то из них как «кулака» в ссылку, никто уже не помнит.
Сейчас лошадь в деревне тоже есть — у Ларисы Радченко. Кобылка трудится на две деревни: Пролетарское и Пролетарскую Коммуну.
— Ой, помню вязём пацанёнкамі баб на конях на поле апасля абеду — з песняком! Хоць і жалудак пустават, а песні пелі, — ударяется в воспоминания Петр Борисович. — Хоць і гнілую бульбу елі, но весела жылося.
Сейчас, говорят, можно купить, что хочешь, — были бы деньги. Правда, магазина в Пролетарской Коммуне давно нет. Здание закрыто, хотя на двери до сих пор висит табличка с графиком его работы: вторник, пятница — 14.25−15.00. Петр Слабодчиков выкупил его за одну базовую величину под сарай для картофеля и инвентаря.
— А сейчас аўталаўка ездзіць, там можна купіць усё што хочаш.
— Даже рыбу красную и икру черную?
— Ікру не возяць сюды. А мы сялёдку пакупаем. У нас усё з дастаўкай: пенсія, прадукты, выбары.
Когда дома стали пустеть, аборигены уже и не помнят. Говорят, все было как-то постепенно: колхоз закрылся, молодежь разъехалась, старики доживали свой век. Сейчас в деревне больше не жителей — зайцев.
— Сын во едзе на работу, П’ець чай на лавачке. Галавой круць — думал, кот сядзіць. А ета заяц рядам. Ён за ім — а той на гарод пабег, — говорит Лариса Радченко.
Галина Слабодчикова подхватывает:
— А я пайшла за вадой. Гляжу — адзін заяц сідзіць, другі ляжыць. Первый пабег, а другі, аказываецца, — кошка.
В пустеющей деревне женщины, говорят, не скучают — «лясы точат» на скамейке да хозяйством занимаются. Лариса Яковлевна, например, уже насолила огурцов две бочки и 30 банок.
— Усё паем!
— А не слухайце вы яе! Усё дзецям.
«Усе як прыедуць — точна камуна»
Лариса Яковлевна бабушка богатая: у нее четверо внуков, один правнук. У Галины Владимировны — 5 детей, четверо внуков и один правнук. Правда, Евдокия Иосифовна Василекина — по-местному баба Дуся — побогаче будет: у нее 5 детей, 10 внуков и скоро уже 16-й правнук появится.
— Ой, як прыедуць — точна камуна! — говорит 81-летняя женщина.
Баба Дуся тоже вся в огуречных делах — засаливает плоды. За ней хвостиком бегает четвероногий охранник.
— А я ўсяляк яго заву: і Шнайдэр, і Жулік, і Пушок — усё адно пріходзіць, — смеется пенсионерка.
Баба Дуся не абориген — она из Гомельской области и приехала сюда в 1960 году после распределения. Работала зоотехником, потом заведующей фермой. Фактически на ее глазах деревня опустела, но женщина относится к этому философски: «Людзі едуць туда, дзе ім харашо. Тут — ні работы, анічёга. Толькі мы, старые, асталісь».
Новый год женщина встречает у телевизора одна. И, говорит, ни капельки не грустит.
— Оливье хоть готовите?
— «Гарошэк»? — хохочет пенсионерка. — А я думаю, што за алівье? Хоць бы пакушаць яго, а то памру ды не буду знаць, што эта.
Дубы-памятники
Место, где стояла панская усадьба, — в какой-то сотне метров от дома Евдокии Василенко. Там и сейчас растут дубы. Один — огромный, больше четырех метров в обхвате. Рядом — такие же старые липы и яблони-антоновки.
— Настоящие! А не гибриды, которые сейчас продают. Я от этих панских яблонек прищепки делаю. Яблоки вку-у-усные, — причмокивает Сергей Хасанов. Он, уроженец Урала, женился на жительнице Костюковичей, а в Пролетарской Коммуне у них дача. Теперь же, с выходом на пенсию, Сергей Михайлович намерен тут осесть.
Причина понятна: деревня — этакий медвежий угол в глубинке, и Сергею Хасанову, охотнику, с его собаками тут есть где разгуляться. Приезжий, он первым делом разузнал у местных и о пане, и о том, что в фольварке Феликсберг раньше были винодельня, кирпичный заводик и, конечно, гораздо больше жителей.
— Местное озеро тоже панским называют — при Феликсберге оно точно было. Искусственное оно или нет, никто уже не помнит, но в него впадали три ручья, что текли из болот. Нет уже тех ручьев — трактора же такие мощные пошли, что просто их перекопали, — говорит дачник. — Обидно.
И жалуется на браконьеров, которые выловили почти всю рыбу из озера:
— Тягают сетями, электроудочками. Мы и в БООР звонили, и в природоохрану — а толку? Все равно браконьерят. Еще бы урны кто поставил, хоть две на всю деревню и приезжих рыбаков, а то мусор на машине вывозить приходится. Еще и канистры из-под химикатов для обработки полей, из-под смазочных материалов в лесу в кучах лежат. Когда люди такими варварами стали?
Но за теми дубами, что помнят Пролетарскую Коммуну еще Феликсбергом, что видели панов, Сергей Хасанов следит зорко. Говорит, только они тут и останутся, когда деревня вымрет, — дубы да яблони-антоновки.
