"Не было у нас детства". Что помнят дети войны о 22 июня 1941 года
«Летом перед окончанием войны немцы пустили дивизию по лесу. Нам некуда было деваться. Мы в болото залезли — по шею в воде стояли. Зоя, моя сестра, была маленькая еще, и старшая Нина несла ее на руках. Пять дней голодные были, уже опухать начали… Еле вышли», — рассказывает о своем детстве 82-летняя Майа Николаевна Полх.
Те годы она помнит хорошо. Пыталась забыть, но не получается. Слишком яркие образы, слишком глубокие раны. На глазах семилетней Майи расстреливали ее ровесников, их сестер, братьев, матерей и отцов, жгли дома, увозили людей в лагеря из которых они не возвращались. «Не было у нас детства», — вздыхает Майя Николаевна.
«Пленные и семьи офицеров шли в те дома, кто хуже живет»
Майя Николаевна живет с супругом в квартире на втором этаже брестской многоэтажки. Михаил Павлович Полх тоже ребенок войны. Детство он провел на хуторе недалеко от деревни Огородники на северо-западе Брестской области. Когда началась война, ему было семь лет.
— Было такое утро, как сейчас: на небе ни одного облачка. Мама говорит: «Дети, вставайте, война». Я вышел из хаты… Смотрю, в нашей деревне был аэродром и были там самолеты. С этого аэродрома, не знаю сколько там было самолетов, поднялось в небо только два. Все остальные разбили немцы. Они же разбомбили и нефтехранилище. Помню, вышел, а там пожар. Пламя чуть ли не до неба. Смотрю потом, что через нашу деревню пошли немецкие войска: на мотоциклах, машинах, велосипедах. Закасанные рукава, автоматы на груди. Шла эта лавина, и казалось, что ее невозможно остановить.
В семье Михаила Павловича было шесть человек: мама с папой и четверо детей. Вскоре к ним прибавились еще трое: жена советского офицера с двумя дочерьми. Их привез из Бреста житель соседней деревни. У себя их оставлять не захотел.
— Я вам так скажу. Пленные и семьи офицеров шли в те дома, кто хуже живет. Такая закономерность. Почему? Не знаю. Может быть, малоимущий человек более сострадательный.
Жили все вместе в небольшом домике. Жену офицера звали Анной Андреевой. Старшей девочке было тогда 13 лет, младшей — годик. Муж воевал на фронте.
— Перед началом войны артполк из Новых Лук перевели в Брестскую крепость, и муж Анны Андреевны в звании капитана был начальником штаба артполка. Потом участвовал в обороне Москвы. Там погиб их командир. В музее Брестской крепости есть фотография двух офицеров на фоне автомобиля. Там стоят командир полка и этот Андреев.
Оккупационные войска к местным старались без дела не обращаться. Михаил Павлович предполагает, что такой порядок сложился благодаря их солтису — старосте, которого после освобождения увезли в неизвестном направлении. Домой он так и не вернулся. Родные до сих пор не знают, где он похоронен.
По воспоминаниям собеседника, его родители были не единственными, кто приютил семьи советских офицеров. В соседних деревнях было несколько домов, в которых также жили родственники пленных или отступивших военнослужащих.
Питались тем, что удавалось вырастить на своем участке, пасли коров.
— Семья стала большая и всех надо было накормить. Женщины каждый день на картошке, пекли хлеб. На неделю сразу семь буханок. Муки не хватало, поэтому в тесто всегда добавляли картошку. Мы с братом в жерновах неделю мололи, чтобы была мука.
Андреевы уехали из дома белорусов осенью 1944 года.
— К тому времени муж уже был в должности начальника штаба артдивизии в звании полковника, участвовал в наступлении. Где-то в сентябре 1944 года он нашел жену с детьми и на машине с водителем приехал к нам. Привез угощения и забрал семью с собой на фронт. Где-то через месяц отправил их на машине в Украину — они родом из Харькова. По дороге еще к нам заезжали. После войны мужа отправили в Западно-Сибирский военный округ. Он был там начальником штаба артиллерии.
Когда началось наступление в окрестностях хутора, где жила семья Полх, местность начали бомбить. Отец во дворе дома вырыл землянку, чтобы прятаться.
— Вход он завесил материей. Как-то отодвигает и видит советского солдата. Тот ему и говорит: «Не хотите ли обменять немецкий мундир на бутылку самогонки». Мы отказались. Когда вышли из этого схрона, увидели возле липы тело убитого немца. Солдат. Мундир с него уже сняли. Он лежал в нательном белье, трикотажном… А точно на переносице красный кружочек… И все. Я отвернул голову, а сзади часть черепа вырвана. Лет 30 было солдату. Коротко пострижен, светлые волосы. Наши после обеда пошли в наступление, оставили окопы, отец один углубил, взял немца за ноги, оттащил его туда и похоронил. Я на могилу положил камень.
«Мясо после войны есть не могли»
Майю Николаевну война застала в деревне Веркалы Минской области. Семья была большая: восемь человек. Из детей четыре дочери и один сын.
— Мальчик — самый младший. Во время войны он умер. Потом второй родился — мы уже тогда в землянке жили. Он тоже умер, но после войны, от кори… Кушать нечего было — две коровы на всю деревню, — вспоминает Майя Николаевна.
О том, что началась война, она узнала по радио.
— Мы услышали объявление в начальной школе. А потом бомбежка была в Минске. В небе — такое зарево. Мы стояли, смотрели, слушали… Через несколько дней в деревню приехали немцы. Мужчин заранее предупредили, чтобы руки в карманах не держали — застрелить могут. Мы стояли все на вытяжке. Так страшно было…
Как-то в деревню приехал карательный отряд, искали людей, которых заподозрили в сотрудничестве с партизанами. В списке была и семья Майи Николаевны.
— Жила в нашей деревне семья капитана. Он на фронте был, войну прошел, вернулся, а вся семья погибла: четыре девочки и жена. Мы прятались тогда у соседки и через окно видели, как их расстреливали. Тогда много домов сожгли, а в них горели трупы. И запах такой был… Долго его еще помнили… Мясо после войны есть не могли. 24 человека тогда убили. Мы в их списках были, но спрятались, выжили. Сожгли, правда, наш дом и другие. Мы с того времени в землянке жили. Папа вырыл яму в земле, бревна сверху положил, замаскировал. До сих пор помню, что там просто на земле выложены бревнышки, соломой прикрытые и маленькая печка была, — вспоминает собеседница.
Семья Майи Николаевны три года оккупации провела в землянке в лесу, недалеко от партизан. Периодически немцы отправляли карательные отряды. Тогда папа с мамой вместе с детворой убегали прятаться в болото.
— Заходили глубоко, чтобы немцы не нашли. Они шли за нами, стреляли, иногда бомбили. Помню грудничок Сережка (младший брат. — Прим. TUT.BY) сидел у мамы на руках, но не плакал. Голодный — молока ведь у нее не было. Он листики с березки рвал и в ротик. Этого не забудешь.
Питались тем, что удавалось вырастить на заброшенном колхозном поле или собрать в лесу:
— Хлеб, вода, крупа, щавель, кур разводили. Делали холодники со щавеля. Что-то находили. Пекли ячменный хлеб. Вкусный. Партизанам всегда носили. Мама даст нам хлеба из печи, а мы его партизанам. А они: «Ой, какой вкусный хлеб».
Когда оккупированные территории были освобождены, отец Майи Николаевны ушел на фронт и не вернулся — пропал без вести в Польше. Семье дали в деревне бесхозный дом, но вместе они не долго прожили.
— Мы остались без хаты, без ничего. Мама заболела, а нас разобрали родственники. Я поступила в Минск учиться. С мамой не виделась долго, лет семь. Помню, когда первый раз увидела маму, аж в обморок упала — плохо стало, — объяснила Майя Николаевна.
«Так никто и не ответил»
22 июня в Бресте пройдут мероприятия, посвященные Дню всенародной памяти жертв Великой Отечественной войны. Ни Майя Николаевна, ни Михаил Павлович в них участие принимать не будут. Они отмечают этот день по-своему. К Майе Николаевне приедет ее единственная оставшаяся в живых сестра, а Михаил Павлович, как обычно, позвонит в Санкт-Петербург Нелли, той самой дочери советского офицера, которую его семья прятала от немцев. Каждый год они созваниваются 22 июня.
Хотя Михаил Павлович сомневается, что в этом году им удастся поговорить — пару дней назад он ей звонил, но она так и не сняла трубку.
Пока Майя Николаевна делится своими воспоминаниями о войне, мужчина уходит в прихожую, и через минуту оттуда доносится стрекот дискового телефона, а за ним — тишина. Михаил Павлович возвращается в зал, садится на стул и грустно рапортует:
— Звонил в Санкт-Петербург. Так никто и не ответил, — вздыхает и добавляет после короткой паузы. — Наверное, нет уже в живых.