Экс-глава Национального центра усыновления: "Мы сирот либо вселенски жалеем, либо: "Это же гены!"

Экс-директор Национального центра усыновления (НЦУ) Наталья Поспелова работала в системе охраны детства 28 лет. Она застала времена, когда подростки бродяжничали, когда ребенка из неблагополучной семьи можно было забрать только в больницу и когда иностранцы усыновляли больше детей из Беларуси, чем сами белорусы. Покинув НЦУ, Наталья Поспелова объяснила TUT.BY, почему она против домов ребенка, международного усыновления и тайн о прошлом приемных детей.

— Какой была ситуация в 2004 году, когда вы пришли в Национальный центр усыновления?

— Много неблагополучных семей, много детей в интернатах. В то время журналисты с упоением говорили: «В Беларуси более 32 тысяч детей-сирот». Мне почему-то очень запомнилась эта цифра. Вообще, я в системе охраны детства работала с 1989 года. В конце восьмидесятых — начале девяностых мы в Беларуси впервые увидели детей-бродяг. Я от этого переживала шок, потому что у нас никогда не было такой драмы социального сиротства, как в России или как в Украине сейчас.

— Почему? Мы спокойнее живем?

— Да, мы живем спокойнее. Да, мы живем зажиточнее. И за последние десятилетия число детей, которые остаются без попечения родителей, у нас снижается. Если говорить, что повлияло, проще всего сказать, что повлиял декрет № 18, потому что он не позволяет лишать родительских прав, не попытавшись помочь.

— Помочь, изъяв ребенка у родителей?

— Семья и ребенок имеют право на социальную защиту. Я видела немало примеров, когда родители бросили детей, загуляли, а потом уж стыдно было возвращаться, опять ушли в запой. Хотя обыватели считают, что было бы лучше, чтобы «тетеньки с начесом» не приходили, не проверяли холодильник и, кстати, не несли из дома еду.

— Несут из дома?

— А как же. И в приютах очень часто варенья, соленья, домашние заготовки. А когда в девяностые еще не было приютов, у многих из нас жили дети «на передержке». Выявил ребенка, которому дома плохо, и пока не найдется опекун или место в интернате, кладешь его в больницу. Но он не лечиться прибыл, у него другая проблема. Педиатры говорили: «Подожди, в интернат еще рано, может, еще с семьей наладится. Ну, где он поживет? Ну, дома у тебя поживет. У родственников твоих поживет».

— А что было с родителями, у которых забирали ребенка?

— С ними никто не работал: не было ни технологий, ни методик, ни кадров. Общество их только обвиняло. А ведь с психологической точки зрения неблагополучные родители — жертвы собственных неблагополучных семей. «Обязанное лицо» не умеет воспитывать своих детей потому, что когда-то его детский старт был таким же.

— Знаю, что вы против домов ребенка. Почему?

— Мы страна небогатая, повысили пенсионный возраст, но мы почти единственные в мире сохраняем 3-летний «декрет». Это безумная боль, когда тебя в 3 месяца отдали в ясли. До 3−4 лет дети должны быть с матерью.

Что касается домов ребенка, то самое страшное в них — жизнь по режиму. Ребенок до 3 лет на маме тренируется быть хозяином жизни. А по режиму он будет есть не когда захочет, а когда дадут, на горшок пойдет не когда захочет, а когда скажут. Базовый месседж при этом — тебя нет. Если твои желания не существуют, то и тебя нет. В таких условиях личность ребенка деформируется, порой разрушается.

— Есть ли альтернатива домам ребенка?

— Замещающие семьи. Но в первую очередь — родные. Я убеждена, что в нашей системе есть возможности, чтобы сохранять детей в родных семьях, декрет № 18 это доказал. По большому счету ни одному ребенку не нужна замещающая семья. Ему свою подавай.

— Какая сейчас ситуация с усыновлением? Насколько я знаю, стоит очередь.

— Кто хочет стоять в очереди, стоит в очереди. Кто хочет усыновлять детей, усыновляет.

— Кто хочет стоять в очереди, тот выбирает?

— Тот имеет свой идеал, и ребенок должен соответствовать этому идеалу. Такие люди годами находятся на учетах по усыновлению.

— Есть вариант, что они вообще не усыновят?

— Да, некоторые просто не доходят до усыновления. Сегодня у нас в банке данных более 10 тысяч детей-сирот, подлежащих усыновлению. Это дети старше 5−6 лет. Усыновителю кажется логичным принимать в семью маленького ребенка, вот люди и дожидаются.

— И, насколько я знаю, девочек хотят чаще, чем мальчиков.

— Есть такая установка. Хотят больше девочек, а усыновляют больше мальчиков, потому что девочек нет. Либо ждешь девочку, либо усыновляешь мальчика, потому что мальчики тоже люди, как показывает практика.

— Каковы шансы найти семью у ребенка из категории, за которой очередь не стоит: старше 5−6 лет, подростка?

— У него, как у принца, три дороги. Третья, наименее предпочтительная — переход в детский дом семейного типа (ДДСТ) или приемную семью.

Вторая — под опеку родственников. У нас более 9 тысяч детей растут в опекунских семьях, как правило, у бабушек. Все бы хорошо, но есть и примеры серьезных межпоколенных конфликтов. Жертвенность бабушек тоже не способствует гармоничному развитию детей, особенно подростков. Каждый год больше всего детей переходит в другие формы замещающих семей именно из опеки. Вывод один: опекунские семьи нуждаются в профессиональной поддержке, уповать лишь на кровное родство не стоит.

Наконец, первая и главная дорога — возвращение в родную семью. Я знаю много жизнеутверждающих историй, когда мамы возвращали детей, и приветствую усилия детских домов, которые стараются восстановить семью.

— На сайте НЦУ есть статья, в которой говорится, что в интернатах не заинтересованы, чтобы дети уходили в семьи, потому что так самих интернатов со временем не станет.

— Мы с такой практикой встречаемся. Контингент детских домов, домов ребенка сокращается, люди рискуют потерять работу. И они стараются сделать так, чтобы дети не шли в семью. Семья не готова, ребенок сложный. Меня огорчают такие трактовки. Если семья не готова и ребенок сложный, поддержите их, помогите сблизиться. Детским домам надо отойти от традиций детохранилищ, их будущее — полноценные службы семейного устройства воспитанников.

— Приходилось ли отказывать потенциальным усыновителям?

— Конечно. Иногда перед тобой взрослый в 36 лет, а действует, как ребенок. Бывают и другие случаи, вот сейчас коллеги разбираются с одним из них. Люди взяли мальчишечку годовалым, сейчас ему 4,5 года. Супруга инициировала усыновление, чтобы сохранить семью. Сохранить не вышло, развелись, ребенок тоже стал лишним. Его вернули в приют. Я ушла и не успела вникнуть в эту ситуацию, к сожалению.

— Почему усыновители отказываются от детей?

— Бывает, что от неготовности. Они думали, что это беспроблемно. Не откажется тот, кто сам человек развитый и поработавший над собой. Кто решил свою проблему и не лечится об ребенка.

— Отказы единичные?

— В прошлом году у нас было 11 отмен усыновления. Это очень болезненные случаи, в том числе для специалистов. А что уж говорить про детей? Мальчик этот сейчас в приюте, стоит то возле двери, то возле окна: «Где моя мама, когда она придет?».

— Мне кажется, это даже травматичнее, чем не найти усыновителей.

— Прежде чем считать отказы, давайте посчитаем неустроенных в семью. Легко сказать: «Коль такая боль, так вообще не надо усыновлять!». Это неконструктивно. Надо разбираться с каждым случаем, возможно, еще можно помочь. В Италии готовность к усыновлению оценивает суд, и эта процедура занимает от 2 до 4 лет. А у нас это практически в месячный срок.

— Кто это решает?

— Отдел образования. И эта оценка далека от коллегиальной. Люди приносят справки, что они не были судимы, что они не больны, что они прошли психологические курсы — целых 8 занятий. Конечно, по справке никто не судим, у всех пожарные извещатели висят. И что, все могут быть родителями? Нет.

— Как вы относитесь к международному усыновлению?

—  Это очень неоднозначная практика, она во всем мире и в Беларуси идет на убыль. Ребенка, который потерял родителей в этом обществе, есть возможность устроить в семью своими ресурсами. У нас сейчас воспитанников интернатов, которые могут быть переданы на национальное или международное усыновление, 2500. И 4000 замещающих семей (3800 приемных и 260 ДДСТ). Скажите, можем мы этих детей устроить в семьи?

— Почему же мы этого не сделаем?

— Думаю, решение этого вопроса лежит в политической плоскости. Минобразования сократило свою сеть интернатов на две трети. Минздрав из 10 домов ребенка закрыл 1, и то детей просто перевезли из Бобруйска в Могилев. Можно подумать, в Бобруйске не нашлось для них замещающих семей. Это некорректная практика, так в мире давно никто не делает. Силы, которые даны ребенку на развитие, пришлось потратить на установление контактов с «новыми тетями». Потом удивляемся: отчего в домах ребенка детишки такие «задержанные»?

—  Это правда, что иностранцы охотнее усыновляют детей с особенностями развития?

— Не знаю ни одного родителя, который бы себе сказал: «Пусть бы у меня был ребенок-инвалид. Это так классно — получать пособие и возить его в инвалидном кресле». Иностранцы, как и белорусы, хотят детей. Больной или здоровый — это оценочные категории.

— Речь про серьезные патологии.

— Детей с такими патологиями почти никто не берет на усыновление — ни иностранцы, ни белорусы. Знаю случай, когда под опеку была принята девочка с аплазией конечностей, у нее нет ручек и ножек. Она живет в семье, и дай Бог здоровья ее опекунам. В белорусских семьях есть принятые детки с синдромом Дауна, ДЦП, особенностями психофизического развития. Да, таким семьям надо оказывать большую поддержку, и все равно так будет дешевле для налогоплательщиков, чем финансировать содержание и воспитание особенного ребенка в учреждении.

— Каков сейчас размер финансовой поддержки для замещающих семей?

— Усыновителям под двести рублей, на других формах семейного устройства чуть больше. Стоимость содержания ребенка в интернате — от 800 до 1500 рублей, а в замещающей семье 200 плюс скромная зарплата профессиональным родителям. Представьте, насколько это экономичнее. Ребенок живет в системе семейных отношений, и общество тратит на него в разы меньше средств.

— Часто бывает, что приемным детям запрещают общаться с биологическими родителями?

— Бывает. Знаю случаи, когда приемная мама на порог не пускала пьющую мамочку, потому что когда та приходила к ребенку, он потом трое суток воем выл и никого не слушался. К счастью, такого беспредела у нас все меньше. Нельзя ввергать ребенка в конфликт лояльности, заставлять выбирать: родная, но плохая семья или чужая, но хорошая. Невозможно выбрать. Один путь — все семьи вместе ради этого ребенка.

— Я знаю, что вы против того, чтобы сохранять от ребенка тайну усыновления.

— Конечно. Каждый человек, который решает для себя эту дилемму, имеет свои причины. Но легче жить, когда в семье нет тайн. Шило в мешке не утаишь.

— Как вы относитесь к детским домам семейного типа?

— Восхищаюсь родителями-воспитателями: такие люди могут решить практически любую воспитательную задачу. К сожалению, ментальные установки общества в отношении ДДСТ не отстроены и, мне кажется, не отстроятся.

— Почему?

— Во-первых, многодетность не прописана в нашей культуре. Во-вторых, отношение к сиротству полярное. Мы их либо вселенски жалеем, либо: «Это же гены!». В-третьих, это психологически перегруженная форма замещающей семьи. Когда ребенок теряет родителей, ему необходимо персонифицированное внимание. От 5 до 10 принятых детей (столько, по закону, может жить в ДДСТ. — Прим. TUT.BY) — это много. Сейчас средняя наполняемость ДДСТ по стране 6,3 ребенка, надо стремиться к нижней границе.

— Случаи педофилии, суицидов, жестокого обращения в ДДСТ — отчего?

— Массовые исследования, проведенные в США в конце XX века, доказали, что чаще всего дети подвергаются сексуальным злоупотреблениям именно в семье. Семья, как ни парадоксально, создает идеальные условия для таких преступлений прежде всего своей закрытостью. Кроме того, традиционно дети верят знакомым взрослым. Случаи педофилии, к сожалению, были, есть и будут в семьях. Разумеется, все усилия специалистов охраны детства нацелены на их предупреждение.

Что касается ДДСТ, это и самая экономичная форма семейного воспитания, и самая уязвимая. В основе историй жестокого обращения, самоубийств в ДДСТ, описанных в СМИ, — долговременный внутренний конфликт. Иногда люди просто устали работать и жить в помогающей профессии.

— И как им помочь? Профессиональные родители ведь не могут просто уйти с работы — она у них дома.

— На западе (а у нас в SOS-деревнях) у таких семей есть профессиональный помощник. Это еще один агент социализации, еще один источник информации, еще один пример для ребенка, как можно вести себя в жизни. Такой человек одним своим присутствием способствует открытости семьи, а значит, и безопасности детей. Мой совет коллегам, которые остались работать: обеспечьте ДДСТ профессиональными помощниками.