Накануне февральских событий 1917 года помощники последнего минского губернатора Владимира Друцкого-Соколинского зарядили своего патрона лживыми сведениями о запасах продовольствия в городе. Удручающие цифры следовало озвучить в земском собрании и тем самым объяснить государственные беспорядки.
Соборная площадь напротив гостиницы «Европа» в Минске 6 марта 1917 года: революционная манифестация солдат-тыловиков и примкнувших обывателей
Хлебные запасы Минска (квота для гражданского населения) на 27 февраля 1917 г. были якобы такими: «немолотой ржи — 2034 пуда, муки ржаной — 40 пуд., пеклеваной — 1631 пуд, муки пшеничной — 65 пудов».
Это ложь. А главное — провокация голодного бунта. На самом деле в одной лишь пекарне Сроля Куперштоха на Большой Татарской улице, что в десяти минутах ходьбы от губернаторского дома, муки лежало больше, чем значилось в общегородской сводке.
Похоже было на то, что устроители февральско-мартовского переворота механически перенесли на Минск петроградский сценарий «Дайте хлеба».
Демонстрация работниц Путиловского завода в дни Февральской революции 1917 г. Источник: spb-police.ru
Между тем наш город представлял собой огромный тыловой склад Западного фронта и по определению не мог голодать. Когда менее чем через год большевики отдадут Минск немцам, то оккупанты будут эшелонами вывозить отсюда добро.
По причине исторического отсутствия в Минске пролетарских масс (ах, легендарные жены рабочих в Петрограде февраля семнадцатого!) роль революционной толпы сыграли солдаты из тыловых частей 10-й армии Западного фронта. Об этом определенно сказано в книге воспоминаний В. А. Друцкого-Соколинского «На службе Отечеству: Записки русского губернатора, 1914−1918»):
Главком А. Е. Эверт
Ко мне вошел ротмистр Аргиропуло, взволнованный и бледный, и передал снятую им с аппарата телеграмму… Не было больше сомнений: в Петрограде революционное восстание. Отпустив жандармского офицера, я просил всех гостей спуститься ко мне в кабинет, где, прочтя им телеграмму, предложил немедленно отправиться к себе в уезды… Затем вызвал начальника почтово-телеграфного округа и, приказав ему не отправлять адресатам поступающих агентских телеграмм, а доставлять таковые одному мне, я одновременно занял центральный телеграф нарядом полиции, дал шифровальными телеграммами инструкции исправникам, вызвал в Минск Игуменский, Луцкий и Бобруйский конные полицейские отряды.
C утра следующего дня (28-го) в войсковых частях начались митинги. По городу начали ходить толпы солдат с красными флагами. На улицах была одна попытка обезоружить городового, были случаи оскорбления офицеров и срывания погон… Генерал Эверт (главнокомандующий армиями Западного фронта генерал-адъютант Алексей Ермолаевич Эверт. — Прим. ред.) не противился, и я поневоле должен был решиться не выпускать на демонстрантов своей конной стражи.
Я не сомневался, что мой идеальный отряд стражи в составе 100 коней, состоявший в большинстве из старых унтер-офицеров, преданных режиму, смёл бы все толпы демонстрантов и вообще сохранил бы полный порядок среди гражданского населения города, но он был бессилен сопротивляться целым войсковым частям… которые и составляли главный контингент манифестантов…
[3 марта] мой черкес Татре … доложил, что присланный главнокомандующим полковник генерального штаба желает меня видеть. Через минуту офицер в полной походной форме уставно вытянулся передо мной и, передавая пакет, сказал: «От Главнокомандующего, по Высочайшему повелению». Мы встали, и я стоя вскрыл пакет… Это был Манифест Государя об отречении от престола… Я громко начал читать Манифест и едва дочитал его от душивших меня слез и волнений. Когда я закончил, прокурор упал в кресло и зарыдал. Плакал и я, а офицер, все продолжая стоять, утирал глаза рукой. Все было кончено…
Революционные солдаты, о которых писал губернатор, очень не хотели в окопы и поэтому впоследствии организовались в «1-й Минский революционный полк», разогнавший в декабре 1917 года Всебелорусский съезд. Эти воины предпочитали пить чистый медицинский (а не автомобильный!) спирт из складов интендантского управления Запфронта и ходить с обысками по квартирам и особнякам царских сатрапов.
Это ж сколько органов власти, а также правоохранительных и правоприменительных учреждений следовало уничтожить в Минске!
Сообразно Памятной книжке Минской губернии на 1917 год называю учреждения и их руководителей, которые были разогнали соратниками господина Михайлова (он же — товарищ Фрунзе).
Губернское жандармское управление:
Городское полицейское управление:
Сыскное отделение:
Минская тюрьма:
Уездное полицейское управление:
…Ну вот, разгромили «царскую» полицию. А кто будет оборонять граждан от воров и грабителей?
Конечно же, у дверей магазинов и в Петрограде, и в Минске появились смешные обыватели…
…при оружии и с кривыми буквами «ГМ» (городская милиция) на белых нарукавных повязках.
Но такая милиция — не надолго. До Октябрьского переворота. Пока еще в городе есть продовольствие и магазины с вольной его продажей.
А после Октября решительные дилетанты с милицейскими повязками будут не защищать мирного обывателя, а грабить его. Принюхиваться (не пахнет ли печеным хлебом), прислушиваться (не взвизгнет ли поросенок) и составлять списки для реквизиций.
Ирония судьбы: незадолго до Февральской революции в состав руководства минского отделения Общества жертв служебного долга были избраны полицмейстер Адриан Андреевич Лебеда и шеф жандармов Николай Филимонович Бобчинский:
В те дни Адриан Андреевич, не зная еще, что в Петрограде полицейские наскоро переодеваются в гражданское, а их ловят студенты с белыми повязками…
…написал исполненный скорбной лирикой приказ о чистоте Минска: «Весна идет, а по моим наблюдениям на очистку улиц выходят только дети, женщины и немощные старики». Ай-яй-яй!
Вот, например, неубранная грязная каша возле Коммерческое училища:
Хотя в прочие времена года улицы Минска выглядели вот так (исключение делалось для небольших отметин конского навоза):
К слову, аккуратность минчан даже в военное время отразилась в почтовой открытке (Национальный исторический музей Республики Беларусь), которую в ноябре 1915 года послал в Москву один из приезжих служителей госпиталей: «Вообще Минск мне понравился, городок довольно чистенький».
При большевиках же минчане увидят на улицах не только конский навоз, но и конскую падаль:
«Горад выглядае брудна і не прыбіраецца… Па вуліцы валяюцца здохлыя коні, і няма каму вывезці. На самай люднай вуліцы, у цэнтры горада, здох конь раніцай, праляжаў цэлы дзень ды так і начаваць застаўся. Цэлую зіму баставалі дворнікі, снег не ачышчаўся, на тратуарах ляжаў гурбамі. Хадзіць было немагчыма. Людзі валіліся, калечылі сабе бакі і ногі, а ўстаўшы, лаяліся ды карабкаліся далей, апіраючыся аб сцены і падаючы на рукі». (Газета «Вольная Беларусь», № 5, 17 лютага, 1918 г.)
Верно и то, что уже в марте 1917 года на главной минской улице Захарьевской, в скверах и кинематографах появились вахлаки, сплевывающие шелуху семечек. Свобода… Но все же Февральская революция делалась не для них.
О среднем классе в Минске губернском TUT.BY писал и прежде, а здесь подчеркну главное: Февральская революция 1917 года убрала сословные ограничения и высвободила энергию людей, которые добывали кусок хлеба упорным каждодневным трудом. При этом одеты они были в «буржуазные» пиджаки с галстуками, в форменные сюртуки.
Представители среднего класса Минска на семейном пикнике. Крайний справа в фуражке — бухгалтер губернской земской управы Петр Иванович Яунзем. 1910-е годы. Из собрания историка Ильи Куркова
Инженеры и техники, медики, педагоги, юристы, специалисты банковского дела и торговли, младший и средний офицерский состав, работники искусств, администраторы-управленцы… С утра эти люди спешили в конторы, учреждения, склады, фабричные управления и занимались ДЕЛОМ.
Просто для сведения укажу, что так называемый Второй дом Советов в Минске спроектировали и построили люди, которые не имели отношения ни к царской, ни к советской власти:
Царский режим в первую очередь ценил не деловые качества человека, а его личную преданность монархии. Идиотизм дофевральской жизни заключался и в том, что, как писали историки, суммарное число так называемых неприсутственных дней…
…достигало 150 в году. Среднестатистический житель Российской империи за год пребывал в обязательной праздности от 100 до 120 дней. Экономисты били тревогу: обилие праздников приводит к запустению в промышленности и торговле.
И мало кто помнит, что чиновники в казенных учреждениях обычно находились на рабочих местах до 14−15 часов, а после шли домой — обедать и спать.
Делом надо заниматься, господа! Однако обществу приходилось содержать царских сановников и прожорливую властную вертикаль.
И. Е. Репин. «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года»
С 1920-х годов коммунистическая пропаганда начнет утверждать, что до Октябрьской революции Минск был грязным убогим городом:
В советское время средний класс окажется «неудобным» для вульгарных социальных раскладок. О его существовании прикажут забыть, а Минск представят городом малограмотного обывателя (исторический очерк «Сталiца Беларусi Менск». Спадарожнiк па Менску. Выданьне Менгарсавету i рэдакцыi газ. «Рабочий». 1930 г.):
Но кто тогда стремился путешествовать по странам мира?
И кто прикидывал возможность приобретения личного автомобиля? Да, в 1914 году общедоступный автосервис в Минске…
…был, очевидно, не таким богатым, как, например, в Киеве:
Но главное в том, что минский автосервис уже существовал и развивался. Воспользоваться им мог всякий.
И особенный прилив сил был после Февраля 1917 года, когда высвободилась энергия бесчиновного среднего класса. Есть голова, руки, начальный капитал — можно браться за дело, а не проедать жалованье в казенной конторе.
Именно такой образ индивидуальной жизни и путь общественного развития предлагало демократическое Временное правительство.
В общем и целом в державе появилась надежда, что поденщик Ванька, все интересы которого — хлеб по копейке за фунт и шкалик ценой в пятак…
…поднимется до Ивана — культурного работника и гражданина новой страны:
Но как-то так получилось, что в итоге правым оказался последний минский губернатор Владимир Андреевич Друцкой-Соколинский (его описание событий 6 марта 1917 года в Минске):
«Когда войска с красными флагами и красными бантами на штыках и шинелях, сопровождаемые массами народа, стали выливаться на площадь, полицмейстер Лебеда в штатском прибежал через сад ко мне и сказал, что ему известно о намерении толпы ворваться в дом и покончить со мной, если я не наклею на дверях объявления о присоединении моем к Временному правительству. Выгнав труса, я поднялся наверх и стал ходить по залу. Жизнь моя была кончена, но, что еще важнее, была кончена война, была кончена Россия».
