Женский портрет в нобелевской рамке. Габриэла Мистраль - поэт и педагог с пятью классами образования
В ее честь назван кратер на Меркурии. В испаноязычных странах ее стихи известны каждому. Нет такого чилийского города, где не было бы улицы ее имени. Когда чилийцы говорят «Мать Нации» — все понимают, о ком речь. А когда спрашивают «У тебя есть Габриэла?», речь не о любимой девушке, а о банкноте в 5000 песо, где изображена она.
Раздвоение личности: Лусила Годой и Габриэла Мистраль
Ее жизнь, так мало известная нам, состоит из парадоксов: самоучка, не имеющая образования, кроме деревенской школы, стала знаменитым педагогом; старая дева — автором страстных стихов о близости и материнстве; ревностная католичка — последователем индейских верований; нерожавшая — матерью по призванию, убеждению и страсти; в течение жизни почти не печатаемая на родине — поэтессой, знаменитой на весь мир. Сплошное раздвоение. Лусила Годой — Габриэла Мистраль. Дилемма: человек — поэт.
Уж двадцать лет, как в грудь мою вложили
— её рассек кинжал —
огромный стих, встающий, словно в море
девятый вал.
Имя у нее длинное, как у многих в тех краях, где она родилась: Лусила де Мария дель Перпетуо Сокорро Годой-Алькайяга, сокращенно — Лусила Годой. А родилась она в деревне Викуньа, высоко в Андах. Говорят, ее отец был из индейцев. Ох, уж этот отец! Фигура, диковинная даже для тех диковинных мест. Судя по некоторым источникам, Хуан Херонимо Годой был сельским учителем — и при этом учителем нетипичным. Актер, позер, пижон, бродяга, он писал песни и стихи, с которыми выступал на местных фестивалях. Может ли такой человек толком заработать на жизнь? Нет, конечно: заработает да и спустит все с друзьями — а друзей у него было много. Женат он был на простой женщине — портнихе, родом из басков и евреев, Петрониле Алькайяга, у которой уже была дочь от первого брака. Вторую — Лусилу — ждали долго. О, как он ее любил: сочинял ей стихи — и первое датировано днем ее рождения — 7 апреля 1889 года:
Ох, милая Лусила
В эти тяжкие дни,
Что жизнь нам преподносила,
Ты — радость всей родни.И вот Господь в небесах
Сжалился над нами.
Будь сама собой,
Но помни добро, что мы тебе отдавали.
С литературной точки зрения, графоманство, но искренность неподдельная. Первое, что она запомнила — любовь и порыв, стремление куда-то, то ли ввысь, то ли на дно. Отец пел ей песенки и учил ее распознавать голоса птиц, он сажал для нее цветы и носил на руках. Однако едва Лусиле исполнилось три года, Хуан Херонимо исчез и больше не вернулся. Умер он в 1911 году: ей было уже 22 года, и узнала она об этом спустя время, из вторых рук. Но то, что лучшее в мире — птицы, дети, цветы и стихи — она узнала от отца. А еще — что мужчины уходят… Он был первой любовью в ее жизни. И свои (его) индейские корни она всегда будет подчеркивать — и в стихах, и в разговорах, и в поступках.
Лусила осталась на попечении любящих матери и сестры. Но те, кто рядом, — да разве могут они сравниться с тем, кто потерян? Потеря идеализирует ушедшего. В ее стихах навеки — потеря. Самая жгучая нота.
Денег не было, и в поисках работы семья переезжала то в город, то вновь в деревню — старшая дочь Эмелина получила в Ла-Серене место учительницы, и именно в ее классе Лусила и получила начальное образование.
Вскоре она стала править ошибки в тетрадках учеников, помогая сестре. В общей сложности Лусила училась лишь с двенадцати лет, а с пятнадцати зарабатывала сама как помощник учителя. Словом, образования у великой поэтессы и серьезного педагога, у консула и нобелевского лауреата было — всего-то пять классов.
В свое время она пыталась попасть на учительские курсы, но не поступила. К тому времени, к 1907 году, она уже вовсю публиковала стихи и публицистику в местных газетах. Лусила будет убеждена, что против нее был настроен капеллан, которому не нравилось, что девушка — а отличие от порядочной чилийской барышни с устоями — «нескромно лезет в прессу». Так это или нет — мы не узнаем. Она не была легким человеком: ее скромность переходила в скрытую обиду, которую она могда сохранить на всю жизнь, чувство справедливости — в категоричность, а жизненная сила — в резкость и максимализм.
Вероятно, потому и не сложилась ее первая любовь. В 1907 году она переезжает в деревню Ла-Кантера — работать помощником учителя уже не в классе у сестры, а среди чужих людей. Там она знакомится и обручается с железнодорожником Ромелио Уретой.
Сонеты смерти
Возможно, он придерживался точки зрения капеллана, да и вообще доброго католика тех времен? Жена есть жена: ее вотчина дом, кухня, хозяйство, дети и забота о добытчике-мужчине. Они расстаются, а через два года Ромелио покончит с собой. Очень соблазнительно написать (большинство и пишет), что это была страстная любовь, что причиной самоубийства была Лусила, что это событие явилось точкой отсчета всей ее жизни…
Трудно сказать, было ли это для нее личной трагедией того вселенского контекста, в который она спустя семь лет погрузит свои «Сонеты смерти». Тема самоубийства, гибели, потери в лирике Мистраль — ведущая. Только вот Ромелио ли их герой? Или просто повод для поэзии — символический любимый, мифический и фольклорный «мертвый жених»? Да и созданы сонеты были куда позже, в 1914 году. Однако отметим: ее молодость была ознаменована суицидом. Старость ознаменуется тем же.
Вообще-то жизнь и стихи — не одно и то же даже для самих поэтов. Любовь (или духовная близость, каковой, по-видимому, и были отношения Лусилы и Ромелио) может быть временной, летучей — но приобретает форму урагана в стихах, особенно когда случается непоправимое. Именно таким поэтом в России была Цветаева, в Чили — Габриэла Мистраль. Кстати, в год ее встреч с Ромелио она стала подписывать стихи этим псевдонимом. С псевдонимом тоже неясно, как и со многим в жизни Лусилы (она была предельно обнажена в стихах и скрытна в быту). По одной версии она назвалась так в честь Габриэле д’Аннунцио и Фредерика Мистраля. Согласно другой, имя «Габриэла» — от архангела Гавриила.
Псевдоним был ей необходим: поскольку большинство чилийцев придерживалось взглядов мифического капеллана или реального Ромелио, настоящая подпись под стихами могла стоить ей педагогической должности.
Существует история о том, как она впервые вышла на сцену с сонетами. Вернее, как не вышла. В 1914 году в Сантьяго проходил литературный конкурс. Лауреатом первой премии стала никому не известная молодая женщина с тремя «Сонетами смерти». Ее стихи читал не то актер, не то один из членов комиссии, а она слушала их, сидя на галерке. Кое-кто считал, что это от скромности: мол, ее единственным платьем была невзрачная униформа учительницы. Думаю, что дело в другом: учительница, по понятиям ее современников и единородцев, не должна читать (да и писать!) такие стихи. Кстати, три десятилетия спустя именно в этом наряде она получала Нобелевскую премию. Она не стыдилась этой униформы. Она ею гордилась.
Что ж это были за стихи?
Но будет день с такой ломотой в теле,
что мне душа шепнет на полпути:
как розовые тропы надоели,
как не к лицу с веселыми идти!Еще одна захлопнется темница,
ударит заступ, глина упадет…
И нам придет пора наговориться
взахлеб и вволю, вечность напролет!Наедине с тобой в глухой пустыне
открою, отчего, не кончив круга,
в расцвете сил ты лег в земную твердь.И станет явным тайное доныне:
нас небо сотворило друг для друга.
и, уходя к другой, ты выбрал смерть.
Любовь? Запоздалое раскаяние? Вера в то, что любовь могла бы быть? Или просто потрясенное сознание восстановило оттенки той любви, которая, в сущности, давно прошла? Какая разница? Любовь — это когда мы чувствуем любовь. Даже если она лишь призрак.
Можно было бы сказать: назавтра после конкурса она проснулась знаменитой, но это не так. Вернее, так, но лишь в определеннной среде. Да, ее стихи стали печатать известные журналы, но первая книга увидела свет только спустя девять лет — и опубликована она была не в родной Чили, а в Испании.
Жесткие вопросы и неудобные темы
У традиционных народов, где «каждый сверчок должен знать свой шесток»: учитель наделен пусть малым, но статусом. Он строг, но справедлив. Он дает навыки, полезные для жизни. А стихи не вписываются сюда «никаким боком». Тем более, стихи страстные да еще и замешанные на богоборчестве: она не может простить Богу, что Он не впускает в рай самоубийц, да и многого другого: нищеты, старости, боли, несчастной любви, неотвратимости смерти. Она задает Богу жесткие вопросы, как Исаак, как Иов.
О нет!
Где б ни было, но встретить снова — в небесной заводи, в котле кипящих гроз,
под кротким месяцем, в свинцовой мути слез!
И вместе быть весною и зимою, чтоб руки были воздуха нежнее
вокруг его залитой кровью шеи!
Обнять окровавленную шею самоубийцы — в этом и есть Габриэла. В русской традиции такое могла сказать только Марина Цветаева.
Когда позже, уже знаменитой, Габриэла была в Италии, ее пригласил папа римский. Рассказывают, что она отреагировала так: «Зачем мне нужен этот синьор?» Когда Папа спросил у нее: «Что я могу сделать для вас?» Мистраль попросила помочь индейцам, самой угнетенной расе Америки. Папа с интересом спросил: «Разве в Америке есть еще индейцы?» Вернувшись, Мистраль сказала: «Я же говорила, что этот синьор мне ни к чему!»
В Мистраль всю жизнь боролись учитель и поэт, Габриэла и Лусила. Фигурально можно
А это нешуточный внутренний конфликт: тем более, общество готово было принять ее исключительно во втором качестве — в качестве Лусилы. Потому первая книга Габриэлы «Отчаяние» выходит в Испанском институте Колумбийского университета (США). «Да простит мне Бог эту горькую книгу, и да простят меня люди, для которых жизнь сладка», — пишет она во введении. Из четырех книг Габриэлы три вышли за рубежом, и лишь последняя, «Давильня» — в Сантьяго. Но к тому времени она была уже нобелевским лауреатом.
Есть такая привычка у маленьких, но гордых стран. Им надо, чтобы художника «проверили на зуб» в других странах, в больших и уважаемых столицах, а уж тогда -и лучше после смерти, когда точно знаешь, что этот непредсказуемый художник не утворит ничего нового, опасного — можно гордиться и ляпать портреты на банкноты и марки. Мы тоже проходим это — с белорусско-еврейскими художниками парижской школы.
Кстати, о еврействе она писала тоже. Ее вообще мучила несправедливость к кому бы то ни было.
Прилечь тебе так и не дали в тени,
Не дали сменить, чтобы зажили раны,
Повязку, и цвет ее жгуче-багряный
Пылает, как роза, и ночи и дни.Мир дремлет, но слышит он плач твой старинный
Как нити дождя, ему слезы милы.
Смотрю: глубоки, как разрезы пилы,
Твои, столь любимые мною, морщины.Скажи, что кошмарней еврейского сна?
Лишь слово молитвы дано: miserere.
И все-таки люльку качает жена,
А муж собирает зерно без потери…
Тут они с Цветаевой тоже пересекались:
За городом! Понимаешь? За!
Вне! Перешед вал!
Жизнь, это место, где жить нельзя:
Еврейский квартал…Так не достойнее ль во сто крат
Стать вечным жидом?
ибо для каждого, кто не гад,
Еврейский погром —Жизнь…
…
Гетто избранничеств! Вал и ров.
Пощады не жди!
В сем христианнейшем из миров
Поэты — жиды!
Для обеих образ еврея — в первую очередь, образ травимого, гонимого. Одним словом: поэта, нищего, сироты.
Директор школы с пятью классами образования и мать, у которой не было сына
А что же Лусила? Лусила учит детей и делает нешуточную карьеру — при пяти-то классах образования! Но она неутомимо читает, познает, мыслит. В 1917 году, несмотря на отсутствие диплома, министр образования Чили назначил ее на должность директора школы сначала в Пунта Аренас, потом в Темуко, а затем и в Сантьяго. Она преподавала географию, испанский и историю. В Темуко одним из ее учеников стал подросток по имени Рикардо Рейес, позже известный миру как Пабло Неруда: он тоже станет нобелевским лауреатом, но Габриэла не успеет порадоваться этому.
«Когда я увидел ее впервые, Габриэла уже была на середине своей многотрудной и трудовой жизни и своим внешним видом походила на монахиню, на игуменью, у которой во всем строгий порядок». Одна ошибка: он видел не Габриэлу, а Лусилу.
А Габриэла там же, в Темуко, ночами писала о сыне. Нерожденном.
Сына, сына, сына! В минуты счастья земного
сына, чтоб был твой и мой, я хотела;
даже в снах повторяла твое каждое слово,
и росло надо мной сияние без предела.Сына просила! Так дерево в крайнем волненье
Весной поднимает к небу зеленые почки.
Сына с глазами, в которых растет изумленье,
сына в счастливой и сотканной богом сорочке!
…
Мне теперь тридцать лет. И на висках застывает
преждевременный пепел смерти. В ночах бессонных,
как вечный жгучий дождь, сердце мне заливает
злая горечь медленных слез, холодных, соленых…
Так другая поэтесса — футуристка Елена Гуро, которая писала захлебывающиеся нежностью стихи о живом сыне, захлебывающиеся болью — о мертвом. О сыне, которого у нее никогда не было. Как и у Габриэлы Мистраль. У Лусилы Годой.
Если нет на коленях в подоле у женщины сына,
чтобы в недра ее детский запах проник и тепло,
то вся жизнь провисает в руках ее, как паутина, --
легковесная с виду, а душу гнетет тяжело.Видит в лилии сходство с височком младенца: 'невинный
ангелок, не пробьешь ты головкою даже стекло,
а тем более лоно с алмазной его сердцевиной,
о тебе я молилась, мой ангел, да не повезло.
Она не была бесплодна, но все-таки не настолько свободолюбива (Лусила, Лусила!), чтобы родить без отца в католической, суеверной, патриархальной стране, будучи уважаемой дамой — учительницей.
А мужчина был. И роман был, хотя, судя по всему, платонический. И мужчина этот, судя по всему, до боли напоминал ей отца. Был он неудачливый поэт Мануэль Магальянес Моура. Он любил ее — Лусилу ли, Габриэлу? — но предпочел жениться на богатой и знатной.
Ее любовь соткана из ревности, заклятий и проклятий.
Бог тебе земли не оставит,
если ходишь ты не со мною;
бог не хочет, чтоб пил ты воду,
если я не стою над водою;
он заснуть тебе не позволит,
если день ты провел с другою.Уйдешь — на твоей дороге
даже мох мне душу изранит;
но жажда и голод в долинах
и в горах от тебя не отстанут;
везде над тобой мои язвы
кровавым закатом встанут.
…
Если ты умрешь на чужбине,
то, с протянутою рукою,
собирая в нее мои слезы,
десять лет пролежишь под землею,
и будут дрожать твои кости
в тоске, как в ветре колосья,
покуда костей моих пепел
в лицо твое люди не бросят
Очень напоминает: «Как живется вам с другою? Легче ли…». Что-что, а ревновать и проклинать эти женщины умели. Впрочем, в отличие от Габриэлы Цветаева родила сына: их невыносимый симбиоз и страшная судьба обоих известны.
Вот что пишет Неруда: «В нашем Темуко она написала поэмы о сыне. Написала их прозой — чистой, отточенной, искрометной, той прозой, которая была самой проникновенной поэзией. В поэмах о сыне она, незамужняя женщина, говорила о беременности, о родах, о материнской заботе. И вот по городу поползли какие-то смутные слухи, что-то нелепое, наивно-грубое; возможно, ей причинили боль пересуды жителей Темуко… Габриэла оскорбилась и не забыла об оскорблении до самой смерти».
А Лусила тем временем трудолюбиво делает карьеру: сперва педагогическую (училище в Сантьяго, старший инспектор в Антофагосте), а когда вышел указ об отправке на пенсию педагогов без университетского образования — она вышла на дипломатическую и даже профессорскую стезю. Только не на родине. Она была уже знаменита в Европе: Франция, Италия, Испания, Португалия, Штаты, Мексика, работа в Лиге Наций, консульская должность, журналистика, преподавание в университетах… А на родине не имела права учить даже младшеклашек. Она писала: «Я изолировала себя от безграмотного общества, чьих дочерей я обучала, а оно глумилось над моей некрасивой одеждой и безвкусной причёской».
Не умела прощать
Прощать она не умела. Когда знаменитый Поль Валери написал хвалебное предисловие к ее сборнику на французском, отметив «напряжение чувств, доходящее до варварской запредельности» и «физиологичную мистику» и признался, что ничего более потрясающего в своей жизни не читал, она накинулась на бедного поэта с обвинениями в европоцентризме: «Я дочь страны вчерашнего дня, метиска, и существуют ещё сто вещей, которые находятся вне досягаемости Поля Валери». Возможно, и так. Только на самом деле Валери ее ничем не обидел — совсем напротив. И еще: она предпочитала быть «матерью Чили», живя вдалеке от Чили: горестная судьба эмигранта, которому кажется, что родину можно унести на подошвах своих башмаков.
В Чили она бывала лишь наездами, например, после получения Нобелевской премии. И вновь — слово Неруде: «Когда Габриэла Мистраль, увенчанная Нобелевской премией, одержавшая столь памятную победу, возвращалась из Европы, она должна была проехать через Темуко. Каждый день ее выходили встречать целыми школами. Школьницы прибегали на станцию в росинках дождя, с охапками мокрых, трепещущих копиуэ. Копиуэ — цветок чилийского юга, прекрасный и дикий лепесток непокорной Араукании. Ожидания были напрасны. Габриэла проехала через город ночью, она выбрала неудобный поезд, лишь бы не принять цветов Темуко».
Она была некоронованной королевой Чили, но видеть свое реальное королевство не хотела. Габриэла была горда в отличие от Лусилы, для которой любой школьник и любая школьница были прекрасны тем уже, что дети, сосуды, которые она должна была заполнить своим огнем.
Им она посвятила «Молитву учительницы» (привожу в сокращении):
«Господь! Ты, учивший нас, прости, что я учу; что ношу звание учителя, которое ты носил на земле.
Учитель, сделай мое усердие постоянным, а разочарование преходящим. Пусть не печалит меня непонимание и не огорчает забвение тех, кого я учила.
Дай мне стать матерью больше, чем сами матери, чтобы любить и защищать, как они, то, что не плоть от плоти моей. Дай мне превратить одну из моих девочек в мой совершенный стих и оставить в ее душе мою самую проникновенную мелодию на то время, когда мои губы уже не будут петь.
Дай мне презирать всякую нечистую власть, всякое насилие, если только оно совершится не по твоей воле, озаряющей мою жизнь.
Дай мне оторвать глаза от ран на собственной груди, когда я вхожу в школу по утрам.
Пусть рука моя будет легкой, когда я наказываю, и нежной, когда я ласкаю. Пусть мне будет больно, когда я наказываю, чтобы знать, что я делаю это любя.
И, наконец, напоминай мне с бледного полотна Веласкеса, что упорно учить и любить на земле — это значит прийти к последнему дню с израненной грудью, пылающей от любви».
В последний (нет, предпоследний) свой приезд в Чили она вынудила школьниц напрасно ждать ее у поезда в дождь. Так Габриэла окончательно перестала быть Лусилой.
Она стала нобелевским лауреатом сразу после войны, в 1945 — и понятно почему: впервые врожденная трагедия ее души совместилась с трагедией потрясенного мира. За эти годы она перенесла три самоубийства близких людей. Сперва Стефана Цвейга и и его жены, покончивших с собой в феврале 1942 года в Бразилии. За месяц до того он писал «…Я все больше и больше уверен, что никогда уже больше не увижу своего дома и что везде буду временным постояльцем… Нам остается лишь уйти, тихо и достойно». Затем — спустя год — самоубийство обожаемого племянника 18-летнего Хуана Мигеля, ушедшего из жизни по причинам, не до конца известным. Габриэла воспитывала его с четырех лет. Вероятно, порой ей казалось, что он и есть — тот самый нерожденный сын:
— Кто я такая, — говорю я себе, — чтобы держать сына на своих коленях?
И сама себе отвечаю:
— Женщина, которая любила и чья любовь после первого поцелуя попросила вечности.
Земля смотрит на меня и на моего сына, которого я держу на руках. И благословляет меня, потому что я теперь плодоносна и священна, как пальмы и борозды.
Не удержала.
Титулы и «доживание»
Дальше пошли титулы — уже не только за границей, и на родине тоже. Но было поздно, все уже поздно. После войны она прожила еще двенадцать лет — работала консулом в Лос-Анжелесе, в Комиссии ООН по правам человека. Но это было уже доживание. Последний всплеск — сборник «Давильня», почти целиком посвященный смерти близких и ужасам войны, — единственная книга, изданная в Сантьяго при ее жизни. Как же, уже можно: к тому времени она была нобелевским лауреатом, почетным доктором Чилийского и Колумбийского университетов. Ее признали ОНИ, теперь можем и мы.
Габриэла Мистраль умерла в США — и когда ее гроб с набальзамированным телом и раскрашенным лицом привезли, чтоб захоронить в Чили, это было сочтено святотатством: соотечественники не узнали своего поэта. Впрочем, знали ли они ее прежде? И кого — Лусилу или Габриэллу?
И напоследок — мои любимые стихи нобелевского лауреата Габриэлы Мистраль.
«Мыслитель» Родена
На руку грубую склонившись головою, Мыслитель думает: червей добыча он;
и сам он гол, как червь, лицом к лицу с судьбою;
он ненавидит смерть, был в красоту влюблен.
Он был влюблен в любовь весною огневою,
но гибнет осенью от правды и тоски.На лбу стоит печать. «Ты смертен», — и ночною
тревогой схваченный. Он в бронзе взят в тиски.
От боли мускулы сжимаются все туже,
морщины вырезал и вел в гримасу ужас.Как лист осенний, весь он сжался,
Милосердья не знает грозный зов…
И вот ни сук горящий,
ни лев израненный не корчатся так в чаще,
как этот человек, чья мысль одна — о смерти.