Демисезон-1919. Белогвардейская проза на страницах газеты "Минский курьер"

 

Герб "Юноша". Архив Минского дворянского депутатского собрания - НАРБ

Известно точно, что на этом снимке из журнала "Заря Запада" присутствует Гзовский. Но кто именно из "великолепной семерки"?..

Фрагмент служебной записки Гзовского на имя Кнорина об отпуске денег на типографию. НАРБ

- Дура! - закричал Мясникьянц.

- Хам! - уверенно ответила Елена Петровна, встала и вышла из кабинета, сильно хлопнув дверью.

Глава I. "Буржуазные" журналисты

 

Борис Николаевич Петровский не узнавал старой, милой Москвы. Ему временами казалось, что все эти грязные улицы с валяющимися на них трупами лошадей, длинные хвосты очередей, в которых стоят озлобленные, голодные люди, интеллигентные продавцы и продавщицы газет, папирос и маленьких, скверных, но дорогих пирожков, красные надписи, красные тряпки, красные флаги и люди во френчах и в высоких сапогах, — что все это вместе взятое — не картина сегодняшней Москвы, а какой-то нелепый, трагикомический сон человека с не в меру развитой фантазией.

Борис Николаевич раньше возмущался, затем удивлялся, но после эти чувства в нем притупились, и он ходил по улицам некогда столь любимого им города, холодный, скучный, почти апатичный.

На Арбате он хотел сесть в трамвай, но это оказалось невозможным. Люди висели на подножках, сидели на буферах, а внутренность вагона представляла собой
какую-то сплошную человеческую массу. Там стояли, сидели, ругались, визжали и плакали.

Люди в московском трамвае. Фото из серии "Советская Россия на снимках зарубежных фотокорреспондентов"

Махнув рукою, Петровский поплелся по Арбату.

"За два дня совершенно износил подметки, а они теперь дороги. Ноги болят, извозчики недоступны, хлеба нет, обедал два раза и все равно голоден. Как здесь люди живут?!" — думал Петровский, шагая в сторону Смоленского рынка.

"Бывшие" распродают остатки имущества. Фото из серии "Советская Россия на снимках зарубежных фотокорреспондентов"

По тротуарам шлялись вооруженные люди, толкая прохожих и крепко ругаясь. Не со злобой, впрочем, а так... от доброго сердца.

"И какие все уголовные рожи, — пронеслось в голове у Петровского. — Чувствуют себя господами положения, правят Москвой... Сволочь!" <…>

— Значит, все белогвардействуете? — улыбаясь, спросил Василий Степанович.

— Да, по-старому, то есть, собственно, теперь не "белогвардействую", а работы ищу. Завтра думаю договор с "Россией" подписать, да в поездку отправиться.

— Разъездным корреспондентом?

— Да... На Украину, к гетману в гости. <…>

— Без Украины Великороссии не просуществовать... — как-то нерешительно проговорил Василий Степанович.

— Поеду на Украину, в Крым, на Дон. Дам серию художественных корреспонденций (вы знаете, что я их умею писать!), а затем возвращусь в Москву. "Утро" в секретари зовет... — ответил Петровский. <…>

— Куда теперь намереваетесь? Делопроизводителем в Совдеп? — спросил Петровский, пожимая руку Новинскому.

— Нет, на Дон, а то на Украину! — ответил Новинский и зашагал по тротуару.

— Все там будем, брат Аркадий! — сказал Бабин и, попрощавшись, вместе с Громыко и Бандуровской повернул на Поварскую.

Петровский и Снегов молча поплелись по Арбату.

Переночевав у Снегова, Петровский рано утром отправился на вокзал и, с большим трудом достав билет, покинул большевистскую Москву…

Глава X. Поляки идут

 

Польские войска все ближе и ближе подходили к городу, тесня во всех пунктах большевистские банды.

М-ские коммунисты, чувствуя свой скорый конец, зверели в полном смысле этого слова. Чрезвычайка работала без устали. Ежедневно расстреливали десятками, хватали на улицах всех более или менее подозрительных, арестовывали и высылали из города. Атмосфера была невыносимая.

Борис Николаевич по-старому работал в качестве выпускающего газет и с замиранием сердца следил за военными сводками, красноречиво говорящими об успехах польских войск.

Иногда вечерами к нему заходил Норинг. За стаканом чая завязывался разговор на политические темы. Петровский все время числился беспартийным, но, конечно, в присутствии Норинга он не мог хвастаться своей беспартийностью и поддерживал разговор в "красном стиле".

— Что, товарищ, каковы дела? Неужели придется оставить М-ск? — спрашивал обыкновенно Петровский.

— Может, и придется…

— Сумеем вовремя эвакуироваться?

— Да, конечно, но нам придется уехать в последнюю очередь, ибо "Звезду" надо издавать до последнего момента.

— Конечно, конечно… — соглашался Борис Николаевич, а сам обыкновенно думал: "Вот этого-то последнего момента я и ожидаю. Ты, голубчик, поедешь в одну сторону, а я — в другую. Пути наши разные…"

Ночью, лежа в кровати, слушая постоянный грохот эвакуационных автомобилей, частые выстрелы и пьяный шум "коммунистической" толпы, Борис Николаевич шептал:

— Ой, Господи, скорее бы, а то нервы не выдержат!

— Бодрись, Боренька, милый, — в ответ шептала ему осунувшаяся жена его Анна Михайловна. — Больше терпели, а теперь подходит уже конец страданиям.

— Да… Прямо не верится, что скоро, проснувшись, я смогу вздохнуть свободной грудью и сказать: "Нет большевиков!".

— А боя в городе не будет?

— Конечно, не будет. Сбегут, как крысы, предварительно набив себе карманы. Ты не можешь себе представить, какая идет кругом "эвакуационная" вакханалия! Далманович и инженер Доберман (ужасный прохвост!) миллионерами стали…

Утром этого же дня в номер Петровских зашел управляющий "Европы" — маленький добродушный еврейчик из беспартийных Зицерман и спросил Петровского:

— Вы не коммунист?

— Нет.

— Вам, товарищ, придется сегодня же покинуть "Европу", ибо ее займут коммунистические отряды.

— Ах, черт возьми, куда же ехать?!

— Подыщите комнатешку… Мне приказано всех некоммунистов выселить немедленно.

В городе не было свободных квартир, и положение Петровских было довольно затруднительное, но, случайно, их выручила молочница, доставлявшая им ежедневно молоко. Узнав от Анны Михайловны о предстоящей ночевке под открытым небом, молочница предложила ей:

— Переезжайте к нам на дачу: три версты от города, но у нас хорошо, зелено, приятно, а главное, — она понизила голос, — к полякам ближе.

— Идет!

Петровские переехали в тот же день. Ходить на службу было трудновато, но Борис Николаевич стоически переносил все неудобства. Однажды — это было в первых числах августа — придя в ночную редакцию, Петровский встретил там Норинга.

— Вам сообщу новость, — начал Норинг. — Вы офицер?

— Да.

— Придется вам отправиться на фронт. Мне очень жаль расставаться с вами, вы необходимый для газеты работник, но что же делать, если приказано все отсрочки аннулировать и командировать всех бывших офицеров на фронт.

У Петровского похолодели руки и ноги. "Все пропало", — мелькнуло в голове, но затем неожиданно сорвалось с уст:

— А вы командируйте меня на фронт в качестве военного корреспондента! В качестве такового я буду полезней, чем рядовой боец.

Норинг на минуту задумался.

— Ладно. Согласен. Идемте, мандат напишу.

У большевиков делалось все очень быстро, а потому спустя час Борис Николаевич имел уже мандат и прогонные деньги.

— Как вы отправитесь?

— На подводе. Ведь от моей дачи бой происходит в двенадцати верстах.

Забрав десятка три советских газет, Борис Николаевич зашагал домой.

— Зачем ты этой дряни столько принес? — спросила его Анна Михайловна, когда он пришел на дачу.

— А видишь ли, отныне я — большевистский военный корреспондент. Должен отправиться на фронт, но я ведь не сумасшедший и не поеду туда, где иногда так неосторожно стреляют. Слышишь, как бухает? Это — шестидюймовка. Ну вот, а я, сидя здесь, буду писать корреспонденции "с фронта". Это все-таки лучше Немировича-Данченко, который, сидя в Иркутске, описывал в свое время маньчжурские бои. Впрочем, описывать я буду несколько хуже, ибо он все-таки из головы врал, а я буду из газет врать. Видишь — "Воронежские Известия" описывают бой с казаками? Я возьму эту информацию, дам ей другое название, казаков переделаю в поляков, деревню "Н" — в деревню "Д", подпишу вымышленными инициалами и баста!

Анна Михайловна захохотала…

На другой день утром Борис Николаевич хотел сесть за работу, но вдруг дверь с шумом открылась, и в комнату ввалились вооруженные люди.

— В чем дело?

— Из Чека, с обыском.

Борис Николаевич предъявил свой мандат военного корреспондента, но это не помогло.

— Приказано обыскать всю дачу.

Обыскали, но ничего не нашли. Уходя, один из чекистов грубо заметил Петровскому:

— Коли вы военный корреспондент, так отправляйтесь на фронт, а не прохлаждайтесь на даче!

Про Немировича Петровский чекисту ничего не сказал и пообещал завтра выехать на фронт.

— А ведь, пожалуй, куда-либо придется поехать, а то это животное, чего доброго, Норингу наболтает, и он меня прикажет арестовать.

— Куда же ты поедешь?

— В ближайшую деревню. Кстати, масла и муки попытаюсь купить.

— Что же, поезжай, деньги есть, но смотри — не влопайся в грязную историю.

— Не беспокойся, не влопаюсь.

Борис Николаевич нашел крестьянина-дачевладельца и условился с ним относительно подводы. На следующий день уехали, провели целый день в деревне у родственника дачевладельца, а, переночевав, рано утром услыхали сильнейшую артиллерийскую канонаду. Оба поспешили восвояси. Анна Михайловна встретила своего мужа испуганная, бледная.

— Большевики отступают!

— Ну и прекрасно, слава Богу, нам только это и нужно. Складывай вещи и марш в подвал, а то может здесь разыграться бой, и нам тогда не поздоровится.

— А в подвале?

— Своды каменные, земельный настил — даже шестидюймовая не прошибет.

В доме все засуетились, ибо стрельба становилась все ближе и ближе. Отступали обозы, проезжали санитарные двуколки. Борис Николаевич начал надевать пиджачную пару.

— Чего ты наряжаешься?

— Не могу же я поляков в таком шарлатанском виде встречать!

Спустя полчаса все уже сидели в подвале. Всем ясно было, что польские войска сейчас займут город. Пробегали последние большевистские цепи… Скакали конные… Один из них на минуту остановился у дачи. Увидев одну соседскую девочку, высунувшуюся из избы, он спросил:

— У вас есть коммунисты?

— Ня ведаю. А што?

— Не выдавайте их! Скажите им, чтоб они рвали свои документы. Поляки уже на горе. Ну, счастливо оставаться! Не поминайте лихом…

Русский кавалерист-большевик пришпорил коня и ускакал. А с ним ускакала и русская государственность из этого края. В природе стало тихо-тихо, словно перед грозой. Но грозы и не было, ибо минут через пятнадцать открылась дверь подвала, просунулась головка девочки, которая громко закричала:

— Вылезайтя! У нас ужо легионы!

Польские кавалеристы

 Все вылезли. Мимо дачи стройными рядами шли прекрасные познанские войска. За ними ехала кавалерия.

— Мы сендзимы на коникув, выпендзимы большевикув! — пели солдаты.

Борис Николаевич заплакал. Анна Михайловна перекрестилась и тоже заплакала.

Это были слезы радости.