Матренин дом

История жизни Матрены Никифоровны Маркович типична. Ее ярко окрашенный дом стоит на берегу реки. Вокруг — огород, сад, много цветов. Птицы щебечут, пчелы жужжат. До прошлого лета хозяйка даже на зиму из деревни не уезжала. Нет в ее долгой жизни великих подвигов. Жизнь как жизнь. Этим и интересна. Сегодня в деревне Старинка Ушачского района она, наверное, самая старшая. Я долго объяснял, уговаривал, а Матрена Никифоровна никак понять не могла, чем и кому может быть интересна. Хотя слушаешь ее — и словно листаешь страницы Великой Отечественной.

— Я родилась в 1927 году. К 1941–му успела окончить четыре класса, а потом заболела. Конечно же, помню, как началась война. Немцы появились в нашей деревне на пятый день, на исходе июня. Погода хорошая, жарко. Ох, и много же было солдат! Машины большие шли, мотоциклы ехали. Родительский дом стоял у самой дороги, у моста, так что все видела. Боялись мы их. Собрались все женщины и стояли возле дома. А они «яйко, млеко» требовали. Мы, конечно же, несли, а как не дашь? Они же с оружием все. Но при немцах мы недолго пожили: лето, осень и зиму, а к весне оказались в партизанской зоне. Партизаны немцев выкурили, чуть не до самого Полоцка. Вот в партизанской зоне мы и жили до 44–го.

— А как жили, Матрена Никифоровна?

— А так и жили... Огороды пахали. Коров еще не позабирали, кони были. Мама, папа, старшая сестра Настя, я и Шура младшая. А мальчики, которые рождались, — умирали... Ночью партизаны приходили, а днем немцы появлялись. Спрашивали про партизан, но никто не выдавал. Не было в деревне предателей. Немцы всю стену нашего дома своими плакатами оклеили. Предлагали и агрономам, и ветеринарам в управу приходить, работать.

Потом в нашем доме партизанские разведчики стояли. Партизаны нас подкармливали. Соль давали, продуктами делились, которые у немцев отбирали. Ну а как по–другому?

— А когда страшнее всего было?

— Все время страшно. Вот здесь, за речкой, поселок стоял... А когда блокада началась, так из семи домов пять немцы спалили. И наш сгорел... К маю 44–го здесь собралось очень много людей. И не только из нашего района, но и из других, далеких. И партизан много, и тех, кто убежал со своих мест. Немцы решили партизан окружить, вытеснить из лесов и уничтожить. А партизаны многие с семьями. Боялись оставлять. Вместе с ними и мы начали отступать, все кинули. Пошли на Мотырино. Ночью шли, а днем в лесу сидели. Так почти до Крулевщизны добрались. Кружили долго по лесам, а пробиться никак не удавалось. Хотели пройти у станции, а там бронепоезд немецкий как дал по нам. Мы опять в лес. Народу шло много–много, может, несколько тысяч. С телегами, некоторые коров вели, детей малых на руках несли. Гоняли фрицы людей по лесу, не давали выйти. Так и не смогли мы вырваться...

Уже потом немцы прочесывать начали и всех из леса выгнали. На поле приказали сидеть, не ходить, а вокруг пулеметы и минометы, пушки большие. Много людей сидело, дети плакали. А через нас пушки по лесу стреляли, над нашими головами снаряды летели... Возле дороги и партизаны убитые лежали, и партизанки, и простые люди... Очень много убитых — что молодых, что старых.

Матрена Никифоровна замолчала, уголком платка глаза промокнула и показала, как лежала у дороги молодая и стройная девушка–партизанка, убитая прямо в сердце.

— Потом погнали нас на Ушачи. Уже там расформировали, разделили — мужчин в одну сторону, а женщин в другую. Некоторых, кто с малыми детками был, так и отпускали. Потом погнали нас, как скот, на Лепель. Пригнали, а там уже колючей проволокой огорожено место и пленных много–много. И нас туда. Три ночи за проволокой сидели, пока не начали тех, кто помоложе и покрепче отбирать, чтобы в Германию отправить.

Три месяца я с сестрой провела в плену. Кормили плохо. С консервными банками за какой–то баландой кислой стояли в очереди. А на работу нас гоняли каждый день. Заставляли кусты вырубать, оплетать окопы, песок возить, дороги ровнять... Помыться негде... А потом тиф как покатил! Много лежало больных прямо на соломе, немцы к ним подходить боялись, а врачи, те, которые из наших, приходили.

— Матрена Никифоровна, а что с родителями случилось?

— Маму с маленьким ребенком отпустили домой, а папу взяли в плен и в Германию завезли. Потом опять нас на Крулевщизну погнали. Пришли туда, а вагонов, чтобы нас везти, на станции уже нет, все заняты. Босиком шли. Так тяжело было идти, что уже и не могла. Мозоли на пяте — не ступить. Говорю: «Сестрица, не могу больше, пусть убивают! Не поднимай ты меня...» Но она меня не бросила. Мою руку себе на плечо положила и тянула так. Конвоиры нас охраняли, но их не очень много было. Решили мы убегать. Вокруг дороги жито высокое и канавы глубокие. Мы в канаву спрыгнули, когда конвоир был далековато, и лежали, пока обозы не проехали. Пробрались по житу на хутор. Жили там старик со старухой, они нас приняли и разрешили три ночи переночевать. Потом начался бой, и мы на кладбище спрятались. Так там и немец с нами прятался. Когда наши солдаты появились, мы решили к дороге подойти. Рады мы были очень, что немцев погнали, и решили домой идти. Идем, а дороги не знаем, у солдатиков наших спрашиваем. Иногда нас даже подвозили на машинах.

Уже возле деревни с дороги сбились. А вокруг все заминировано. Немцы мин много оставили. Повезло, что не подорвались. Мама дома была. Коровы не было. Тяжело было очень. Перекапывали поле, картошку искали, щавель рвали, пироги из травы и жмыха пекли, черный боб ели. Даже и не знаю, как мы выжили...

Замуж вышла в 1950 году. Два родных брата моего мужа на войне погибли. Вот с родителями мужа я и прожила тридцать лет. Хорошо жили.

Иногда внук Кирюша подойдет и просит, чтобы я ему про войну что–нибудь рассказала. Я тогда и вспоминаю, как в лагере была. Пригонят с работы, под стеной барака сидим уставшие, чуть живые. Был у нас охранник долгоносый, мы его Геббельсом обзывали. Очень злой и вредный. Даже огонь не позволял разжигать, чтобы сварить что–то или погреться.

А партизаны сидели в бараке за решеткой. Баночки пустые высунут через решетку и просят воды. Все боятся подходить. Никто из женщин не осмелится. А я решила, что пойду, подумала, что, может, успею, проскочу незаметно. Тем более что и партизан многих знала. Набрала воды и подала через решетку, а они мне опять пустые банки возвращают и еще просят. Тут фашист как стеганет меня хлыстом по спине. А я не кричу. Иду к своим, фиги показываю и шепчу: «Вот тебе, Геббельс, вот!» Мне хоть и больно, а на сердце легче стало...

Я хотел Матрену Никифоровну сфотографировать, но она заупрямилась, начала отказываться. Внук, который молча слушал ее рассказ, стал упрашивать. Тогда Матрена Никифоровна согласилась, но предупредила, что ей надо переодеться.

Во дворе хвалила дочек, зятьев, внуков и правнуков, но не улыбалась. Я даже пожалел, что заставил эту немолодую женщину волноваться, вспоминая проклятущую войну.

Фото автора.

Автор публикации: Владимир СТЕПАНЕНКО