В войне брода нет
В войне брода нет
Михаил Зиновьевич Киселев похож на артиста. Высокий, статный, неторопливый. В квартире чисто и светло. Он вдовец. Легко поднял журнальный столик, переставил ближе к окну. Подкатил два мягких кресла, предложил устраиваться. Закатал рукав белой рубашки. Правая рука прострелена. На рану, даже старую, смотреть тяжело, а взгляд отвести еще тяжелее... «Это все война...» — как–то буднично промолвил Киселев и задумался. Ему было 15, когда началась Великая Отечественная.
— Не было тогда в нашей деревне радио. Но был телефон в сельсовете. Из Быхова в наше Трилесино позвонили и сказали, что началась война. А день был такой ясный и хороший... Все пошло прахом. Мужчин мобилизовали, а отца призвали уже в июле. Никаких вестей от него не было. Уже в наше время через интернет мы узнали, что он пропал без вести в декабре 1941 года...
В июле все окрестные деревни и нашу немцы взяли без боя, прошли маршем. Хотя под Могилевом и Рогачевом шли бои. Наши войска начали уходить в огромный лес у деревни Забужа, это в полутора километрах от Трилесино. Попали в окружение. Что делать? Все вооружение, особенно стрелковое, закапывали. Даже несколько орудий спрятали. А с началом осени все эти солдатики начали выбираться из леса и устраиваться в окрестных деревнях. Местные жители их переодевали, чтобы на своих были похожи. Ведь до линии фронта далеко, не перейдешь.
— Тогда и началось партизанское движение?
— Нет, позже. Где–то в апреле 1942 года. Тогда из деревень солдаты опять потянулись в лес, а с ними и местные жители. Отряды были малочисленные и разрозненные, пока не появился Сергей Гришин. С его приходом открылась новая страница партизанского движения в наших краях.
— Почему так массово шли в партизаны: ненавидели, боялись новой власти?
— Новая власть организовалась к осени. В нашем сельсовете сидел бургомистр волости и полиция. Возглавлял ее сын бургомистра. Все — из нашей деревни... Помню, пришел к нам полицай, он вроде даже нам каким–то далеким родственником доводился, и потребовал, чтобы мать ему валенки отдала и отцовский тулуп. А я болел полиартритом. Лежал пластом и не мог двигаться, так болели все суставы. Валенки и тулуп на мне надеты. Мать хотела свою шубу отдать, но полицай отказался. Сорвал с меня, что хотел, и ушел. И у других теплую одежду, зерно силком забирали. Не знаю, дошло ли это добро до немцев, но себя они не обидели.
— А партизаны как действовали?
— В конце апреля прошла их первая операция. Партизаны переоделись в немецкую форму, на повозке приехали в нашу деревню и заявили бургомистру с полицаями, что те должны ехать с ними в Быхов на совещание. Вывезли за деревню на карьеры, где глину добывали, и, зачитав приговор, расстреляли. Потом и остальных полицаев переловили, казнили. Власть немецкая и кончилась.
— Немцы мстили?
— В августе 1942–го в деревне Красница случилась беда. Накануне партизаны перехватили на лесной дороге мотоциклистов и убили. Немцы решили отыграться на мирном населении. Рано утром примчались в Красницу. Согнали людей в колхозный амбар. До этого партизаны советовали всем уходить в лес: мол, немцы жгут деревни вместе с жителями. Люди не верили, говорили, что не сможет человек человека жечь. Нас даже старик один, он еще в Первую мировую побывал в немецком плену, успокаивал и рассказывал, какие это добрые люди. В Краснице мало кто уцелел — лишь те, которые в лес успели убежать да попрятаться в погребах. Остальных загнали в амбар и живьем сожгли. И все дома спалили.
Дней через десять такой же налет совершили немцы с полицаями и на нашу деревню. Я их первым увидел. Схватили с мамой, что успели, и в болото. Многие так сделали. А кто не успел — старики, женщины с детьми малыми, больные, — тех согнали в хату и подожгли. Из той адской хаты двоим удалось выбраться. Один из счастливчиков — младший сын бургомистра. Мать, когда начали расстреливать, прикрыла мальчишку собой. И еще девочка спаслась. Ее только ранили. Немцы думали, что в хате все мертвые, и караулить не стали. Мальчишка разбил окно и вытащил девчонку. Деревня вся наша сгорела. Только три хаты на краю остались нетронуты огнем.
— Вы видели, как горел ваш дом?
— Видел. Залез на дерево и смотрел... С болота мы в лес перебрались. А на следующий день немцы окружили тот лес, где были партизаны. Так началась первая блокада Добужского леса. А ведь, кроме партизан, там и местного населения много собралось. Дней десять немцы людей гоняли. Даже авиацию применили, но сами вглубь не шли — боялись. Думали, что возьмут народ измором, а не вышло! Два дня партизанский лагерь бомбили, даже не подозревая, что он бутафорский. А вот партизаны умудрились один самолет сбить. Я собственными глазами видел, как он, пролетев над рабочим поселком, упал на опушке леса.
Наконец, группа партизан и местных жителей решила вырваться из блокады и пройти через старые торфяные карьеры. Наскочили на засаду, но с боем вырвались. Там была и моя тетя с детьми, в той кровавой каше.
— Дом сожгли, а где жили?
— Землянки выкопали. Зимой 1942–го я заболел тифом. Трое суток лежал без сознания, все думали, что я умру. Если бы не болезнь, то мог бы и в Германии на работах оказаться. Часто налетали полицаи, хватали молодежь. Брата моего старшего так поймали. Завезли в Могилев в лагерь. Оттуда отправляли эшелоны с молодежью в Германию. К счастью, брат оказался в кузове последней машины, шедшей на станцию. Конвоир сидел у кабины и отвлекся. Брат и двое хлопцев из нашей деревни перемахнули через бортик и в кусты. После этого он в партизаны подался.
В мае 1943 года собрались на лужайке все, кто уцелел из нашей большой деревни. Старики, старухи, дети, женщины. Решили разделить колхозную землю, чтобы посадить что–нибудь. Выживать–то надо. Слышим, моторы гудят. Из соседней деревни две машины с солдатами и мотоциклы с пулеметами едут. Все, кто пришел, — врассыпную. И я побежал. А на мне отцовское пальто городского покроя и сапоги. Немцы приняли за партизана и давай стрелять прицельно. Бегу, а пули, как пчелы, жужжат. Попали. Упал. Кровь из руки фонтаном. Поднялся. Вроде ногами шевелю, а стою на месте. Опять упал, не могу подняться. Подбегают двое. Первый — свой, мы с ним в одну школу ходили, он на год всего старше. Он уже меня добить хотел, но немец не дал. Забрал меня в машину. Сделали перевязку, смотрю, а возле машины мать с сестренкой стоят. Немцы решили, что партизан здесь нет. Но если честно, то они были. Хорошо, что стрелять не начали — тогда всех бы и перебили.
— Повезло вам.
— Тогда я этого не понимал... Привезли меня раненого в гарнизон, стоявший в деревне Следюки. Это на шоссе Могилев — Гомель. Начались допросы, они без кнута не обходились. Потом повезли в Быхов. Переночевали кое–как. Утром немец–конвоир завел меня в столовую и кофе с бутербродом накормил. Дальше пошли пешком. У конвоира была какая–то бумага, он ее всем показывал вместо пропуска. Только потом я догадался, что это он меня в быховскую больницу привел. Сдал медицинской сестре и ушел. Пока сестра куда–то ходила, я направление со стола украл — и в карман. Ложиться в больницу отказался. Меня перевязали и даже бинт один дали с собой. Решил я обратно тем же путем двигаться. На мосту меня пропустили, когда я им направление показал. Там еще число стояло — 6 мая 1943 года. Так я его навсегда запомнил.
Дорога домой оказалась тяжелой. Встретил и того полицая, который меня убить хотел. Он меня обматерил, но отпустил, сказав, что другие прикончат. Не знаю, под какой счастливой звездой я родился... В рабочем поселке, где я в школу ходил, не было ни души. Даже ни одной собаки. На нашем пепелище тоже безлюдно. В лесу только нашел мать, сестренку и младшего брата. До сентября бродили с ними по лесам и болотам.
Сентябрь 1943 года. Блокада. Наши войска уже подошли к Прони. Немцы начали теснить партизан и мирное население на открытую местность. Цепью прочесали леса. Многих выгнали у нашей деревни. Все трудоспособное население отобрали и погнали на передовую, к реке Проня. Заставили рыть окопы. Дней десять ночами мы работали, а потом ночью немцы приняли решение отступить. И опять нас куда–то погнали. В деревне Осовец, где мы ночевали, мужчины решили, что надо бежать. Обокрали немецкую повозку с продуктами — и деру, куда глаза глядят. Заблудились. До утра просидели в канаве под мостом. Чуть не попались немецким кавалеристам.
Добрались все–таки до своего болота. Посреди него в небольшой деревушке на острове родственников и односельчан встретили. Правда, радость наша оказалась короткой. Через пару дней появились немцы и всех из той деревеньки прогнали. Иди, куда хочешь...
Наша семья вернулась в землянку. Через день, утром, подхватились от грохота канонады. Один снаряд взорвался совсем рядом. Засыпало выход из землянки. Мы с братом начали откапываться. Выглянул я, а вокруг жесточайший бой идет. Красноармейцы атакуют, а немцы бьют с высотки.
— Что потом было?
— Фронт остановился, и семь месяцев наша семья жила в прифронтовой зоне. Армейские подразделения нас и спасали. Малолетним еду давали из полевой кухни. А еще мы ходили под пулями копать картошку на линии фронта.
В апреле 1944–го меня призвали в армию. Служил я, можно сказать, до 1989 года. В звании полковника вышел в отставку.
— Михаил Зиновьевич, вы упоминали мальчишку и девчонку, которые смогли выбраться из пылающего дома. Что с ними случилось, знаете?
— В прошлом году я ездил в родные края. У девчушки той уже внуки–правнуки. А младший сын бургомистра погиб, взорвался на мине...
Автор публикации: Владимир СТЕПАНЕНКО