«Я орала на него, а муж смотрел на меня, как иностранец». Как жить, если близкий упал в яму депрессии

То, что сейчас происходит в стране, может легко спровоцировать депрессивный эпизод у людей, которые к этому расположены. А депрессия — это, напоминаем, гораздо хуже, чем просто плохое настроение. О том, как вести себя, если близкий человек упал в эту яму, написала блогер Ольга Савельева.

 — Мой муж в депрессии, — написала мне Маша. — И я, кажется, всё. Больше не могу. Как вы справились?

Я подумала, как бы понаглядней ответить на вопрос «как?».

Однажды у нашего знакомого Вовы заглохла машина. Он ехал с дачи, и она просто раз — и погасла. И не заводится. Нужно отбуксировать хендайчик в сервис, где его оживят: зажгут искру или поменяют неисправную деталь.

Вызывать эвакуатор стоит от двух тысяч рублей. Плюс там что-то около 50 рублей за каждый километр вглубь Подмосковья. Очень дорого.

Вова — парень продуманный.

Он взял машину каршеринга — за 8 рублей в минуту и отбуксировал на ней свой хёндайчик в сервис. Это просто забавная зарисовка.

Теперь про депрессию на основе этой метафоры.

Пока мой муж болел депрессией, я была немножко Вова. Я ехала по трассе, и буксировала партнера с заглохшим двигателем.

Так вот про «как»: критично важным условием этой буксировки было то, что мы едем в сервис, а не просто катаемся по трассе.

Потому что одно дело, когда мы двигаемся (медленно, больно, изнурительно) к решению проблемы, и совсем другое — когда мы просто бездумно выжигаем бензин, неконструктивно тратим жизненную энергию.

Маша спрашивает: «Вам не обидно было? Не хотелось орать? Развестись? Бросить?».

Хм.

Обидно — не то слово.

Мне было страшно, жалко и зло.

Жалко — себя. Потому что я не кошка, у меня всего одна жизнь, и я хочу нестись по трассе на полной скорости, а не ползти по обочине с моргающей аварийкой и прицепом.

Я никому ничего не должна — и мужу тоже. Плюс я вполне себе независима: концентрация моих финансов и автономности вполне достаточна, чтобы хлопнуть дверью и сказать: «Да пошло всё!».

Я могла уйти в любой момент, уйти было бы проще и желанней, но уйти можно ногами, а сердцем я бы осталась с ним. И получилось бы, что ушла, но не ушла. Так зачем такие уходы, если в них заложены ментальные камбэки?

Я никому не должна, но себе я должна. Должна стать счастливой. А для этого мне необходим вот этот… исправно функционирующий хендайчик. Поэтому — буксир до сервиса.

Маша пишет: «Мне не хватает терпения, я всё время ору на мужа, а он будто не слышит».

Так и есть, Маша. «Не слышит» — очень точная формулировка. Не слышит всем телом.

Депрессия — это когда определяющий жизненный глагол звучит как «не хочу».
Не что-то определенное не хочу, а в принципе — не-хо-чу. Ни хорошего не хочу, ни плохого.

И жить приходится сквозь это «не хочу»: ходить на работу, покупать пельмени, ждать автобуса на остановке — потому что надо.

Не хочу, но надо.

Я помню мужа в жерле этой напасти. Даже то, что раньше его вдохновляло — теперь стало «не хочу».

А для меня вот это «не хочу» — в некотором смысле было настоящим психологическим насилием.

Потому что это «не хочу» — заразительно как зевота. Мне приходилось хотеть за двоих, а где взять на это силы, если тебе страшно, обидно и зло?

Хочется тоже лечь и лежать.

— Не хочешь поспать?

— Не хочу.

И вот провалился он в эту глухую нехочушную кроличью дыру, и орать на него — бесполезно.

Это как едет, скажем, Вова за рулем каршеринга, смотрит в зеркало заднего вида и кричит своему хёндайчику: «Ты заглох! Ты сломан, старый драндулет! Толку от тебя никакого!».

Зачем орать? Хёндайчику все равно. Точнее он не слышит.

Он едет, конечно, выглядит даже вполне исправным: колеса крутятся, омывайка прыскает, дворники моют лобовое, габариты работают… Но по факту он почти мертв, ори на него — не ори.

Надо спасать и чинить, а не орать.

Я тоже кричала, конечно, на мужа иногда, когда нервы сдавали, и толстым прутом безжалостной правды целилась в него («Возьми себя в руки! Сколько можно не хотеть? Ты пугаешь меня! Я больше не могу!»), только он был уже глубоко в себе и не со мной. Слушал меня как не говорящий на моем языке иностранец, который пытается по невербалике понять, что же такое от него хотят…

И это фехтование правдой только силы отнимало: проорусь — и сижу потом пью успокоительные и обезболивающие — от ноющей головной боли.

Вот зачем орала? Кому?

А еще мне казалось, что муж меня разлюбил. Потому что когда любят — так не поступают: не сходят с семейной дистанции, не бросают вот так, одну, на полной скорости…

Однажды у меня случилась истерика и настоящий нервный срыв.
Я кричала, захлебываясь слезами:

— Я больше не могу! Я устала! Ты понимаешь?!

И вдруг муж обернулся и сказал тихо, глухо и растерянно:

— Я понимаю. Я тобой очень горжусь. И очень хочу помочь.

Хендайчик мигнул аварийкой.

Я вдруг поняла, что моя правда известна моему мужу. Это и его правда тоже. И он просто не знает пока, что с ней делать, как выбраться и как починиться.

Но это не значит, что он не хочет.
Хочет! Хочет! Он хочет!

И там, на буксире, он изо всех сил крутит колеса, старается.
Он не выбирал эту болезнь, и это повсеместное «не хочу» не выбирал, и единственное, что он хочет — выбраться из этой дыры …

А еще он меня любит. Просто эта любовь пробивается робким зеленым росточком сквозь асфальтную тяжесть «не хочу», но она жива! Жива.

«Что делать?» — спрашивает Маша. Ей хочется совета, покоя и определенности.

Не бросайте своих, если любите. Или бросайте, если это больше не свои.