Художница, которая устроила перформанс о картинах из коллекции Белгазпромбанка: «Конечно, мне страшно»

«Запомните этот день — никогда еще интерес белорусов к искусству не был так велик», — в разговоре с художницей Надей Саяпиной мы вспоминаем цитату, которая не раз мелькала в Сети после того, как картины из коллекции Белгазпромбанка были приобщены к делу и стали недоступны для посетителей галереи «Арт-Беларусь».

В этот момент для многих белорусов искусство стало символом борьбы, а картина «Ева» Хаима Сутина, жемчужина изъятой коллекции, метафорой жажды перемен. Надя Саяпина откликнулась на эти события как художница. Придумала перформанс «Достояние», во время которого деятели культуры и искусства прикрепили к своим спинам репродукции работ и на протяжении нескольких часов стояли напротив QR-кодов на стенах.

Нужно ли художнику быть активистом, революционером и борцом, как это — обнажаться ради идеи, и что хуже для человека искусства: безденежье или отказ от своего призвания — в нашем разговоре с Надей.

«Может быть, я просто развлекаюсь, пока нормальные люди работают?»

Всегда интересно: как в то время, когда все хотят «войти в IT», человек принимает решение стать художником. Тем, чей источник дохода не постоянен, а жизненные перспективы не ясны.

В Надиной истории ответ надо искать в детстве, в семье:

— Мне хочется верить, что все дети — художники. По крайней мере, если у них счастливое детство. Я тоже была художником, и в дошкольном возрасте делала какие-то неожиданные творческие вещи. Например, иллюстрированные брошюры со стихами. Ну, я считала это стихами, хотя рифмы там не было и даже слова разобрать трудно — я ведь толком не умела писать.

Но я помню, что у мамы эти брошюры всегда вызывали неподдельный восторг, и она пыталась их расшифровать: видела в этом детском наивном взгляде какую-то философию.

Два сюжета из брошюр, которые мне запомнились в силу того, что они абсурдные и смешные, почему-то связаны со змеями.

На одном из рисунков разговаривают змея и солнце. И солнце спрашивает: «Змея, ты куда ползешь?». А змея отвечает: «Я ползу куда хочу!».

Сюжет второй брошюры был более сложным. Это инструкция на тему того, что делать, если к вам в желудок заползла змея. По-моему пятилетнему мнению, нужно было свеситься с дивана, поставить внизу таз с вареньем — и ждать, когда приманка сработает. (Смеется.)

— Это похоже на историю из «Маленького принца». Но там над мальчиком, который рисовал удава, проглотившего слона, все смеялись и говорили, что на рисунке — шляпа.

— Мои начинания никто не высмеивал. А вот у мамы, которая обладала хорошими задатками художницы, был эпизод, когда ей сказали, что все это несерьезно, непрофессионально, бессмысленно. Прозвучало что-то вроде: «Не судьба, занимайтесь рукоделием».

Этот ее не сделанный выбор сказался на мне. И, хотя огромное место в моей жизни занимала музыка, мне захотелось попробовать, как это, когда изобразительное искусство — это основное дело твоей жизни, а не хобби. Не рукоделие.

Так я окончила БГУКИ, получив специальность «художник-педагог декоративно-прикладного искусства», а потом магистратуру по искусствоведению.

И все равно на протяжении всей жизни возникают моменты, когда я снова и снова начинаю сомневаться в том, что я художница. Это тот самый синдром самозванца, когда кажется, что ты не профессионал, и что это за работа такая, и как так жить вообще. Может быть, я просто развлекаюсь, пока нормальные люди работают? (Улыбается.)

— На самом деле, этот бестактный вопрос интересует всех: как художник зарабатывает на хлеб, если у него нет громкого имени и за его картинами не охотятся ценители?

— Вопрос закономерный. Именно поэтому моя работа делится на две части.

Одна из них более свободная, творческая и честная. Та, которой я горжусь. Это искусство, в котором я развиваюсь, много думаю и высказываюсь — в самых разных формах.

Но сделать так, чтобы это стало заработком, колоссально сложно.

— А возможно вообще?

— Возможно, но у нас нет такой системы. Ни государственной, ни частной поддержки.

Все мероприятия построены на том, что «скажите спасибо, что вас вообще пригласили участвовать и дали площадку». Если и есть какие-то выплаты, то их хватает только на материалы или реквизит, необходимый для творческого проекта. О гонорарах речь не идет.

За рубежом это работает по-другому: если человек делает перформансы, инсталляции — словом, не материальное искусство, а то, что существует в моменте — ему выдают средства на продакшн и гонорар.

Но в моем мире так не бывает, поэтому у меня есть вторая часть моей деятельности. Я называю ее сферой художественных услуг. Это та самая «нормальная работа». Делаю открытки, магниты, выполняю интерьерную роспись — работу, в которой очень мало свободы. Редко кто из заказчиков хочет услышать твое мнение: люди предполагают, что у них есть не только деньги на заказ, но и вкус. К сожалению, часто это не так. (Улыбается.)

Кстати, многие думают, что услуги художника элитны — и он может заработать на таких заказах серьезные деньги. По факту это непостоянный и довольно низкий заработок. Точнее, он намного ниже среднего. Кроме того, стоит учесть, что когда экономическая ситуация трудная — вот как сейчас, например — люди в первую очередь отказываются от таких услуг. Им просто не до этого.

— Вы не думали когда-нибудь о том, что стоит найти более комфортный способ жить и зарабатывать?

— Я живу с этим вопросом каждый день. Вот сегодня тоже об этом думала: «Как жить, когда нет постоянства, заработка, понимания, что будет дальше. Нужно найти работу, нужно куда-то устроиться!».

Но спустя 10 лет относительной свободы непонятно даже, куда и как устроиться. Если и попадается что-то подходящее под мое образование и умения, то возникает ощущение, что я меняю шило на мыло. Зарплаты в этой сфере невысоки, а ресурсов будет потрачено много. Например, за те два года, что я работала в студии по росписи стен, я не сделала ни одной работы, ни одной выставки, я выпала из искусства вообще. Только спустя время я поняла, как тяжело мне это далось. Вернувшись в искусство после перерыва, чувствуешь себя нулем. Начинаешь все заново, маленькими шажочками, познаешь новый для тебя мир. И страшно снова все это потерять.

— А переехать туда, где художнику заработать легче?

— Когда очень тяжело, такие мысли бывают. Но вот в чем дело: я правда хочу делать что-то хорошее здесь. Мне очень важно — пусть это максималистские идеи — что-то менять. Я вижу, что растет новое поколение — и мне интересно чем-то делиться с этими людьми, а взамен узнавать от них что-то новое. Развиваться, а не ныть постоянно, как все плохо здесь, и пытаться уехать туда, где все хорошо. Да и «все хорошо» это, как мы понимаем, всегда под вопросом.

«Было тревожно и боязно. Но я пошла на это»

Пусть искусство создает бытовые трудности и делает жизнь менее удобной, чем она могла бы быть. Зато оно дает возможность прожить эмоции — даже самые трудные и заново познакомиться с собой:

— Мамы не стало, когда мне было 16, — вспоминает Надя. — Она успела меня поддержать, когда я решила, куда буду поступать. И это была очень важная для меня поддержка: чувствовалось, что я могу сделать то, что она в свое время не решилась.

Болезнь мамы была долгой, и у меня, вроде бы, было время, чтобы принять это. Но, оглядываясь назад, могу сказать, что тогда я не прожила эту потерю. Скорее, я пыталась себя отвлечь, перенаправить свои мысли в другое русло: влюбленность, много музыки вокруг, постоянное открытие нового для себя, подготовка к поступлению. Помню, что это было время про сжатые кулачки и мощное стремление к творчеству: нужно было сражаться за место среди тех, кто знал и умел больше, чем я.

Проживание прошлого, в том числе и этого периода, пришло ко мне позже. И я занималась живописью как медитацией. Такую живопись можно назвать абстрактным экспрессионизмом, потому что это работа с тем, что внутри — с твоими эмоциями. Так я восстанавливалась сама, а со временем начала работать в области арт-терапии, чтобы поделиться этим опытом с другими.

— Кстати, у вас есть проект о психологических травмах, которые пережили другие люди — «Ис-под-неё». В нем вы полностью обнажаетесь, чтобы на вашем теле появились все те уничижительные слова, которые женщины слышат в адрес своего тела. Что вы сами чувствовали, став чистым листом для оскорблений?

— Я понимала, что проект будет сложным для меня, и знала, на что иду. У меня достаточно много комплексов, нет уверенности в своем теле, и я далеко не тот человек, который легко обнажается. Мне сложно даже появиться в полупрозрачной одежде на вечеринке. Я начинаю нервничать, кто и что обо мне подумает, как будто тысячи людей не зарабатывают на жизнь рекламой нижнего белья. (Улыбается.)

Но когда речь идет о художественных проектах, пойти на такой шаг как полное обнажение проще. По крайней мере, мне так казалось.

Главным для меня было то, что этот проект может помочь другим. Мы показали, что мое тело, совсем не соответствующее модельным параметрам, может быть красивым. А еще мы показали, что перечеркивает эту красоту. Те мысли, что в голове у одних людей, а на языке — у других.

Эти слова бьют наотмашь. И пока мы не выведем их наружу, ничего не изменится. Ни одна, даже самая прекрасная, фотосессия не поможет изменить твое мироощущение, пока все эти слова живут в тебе.

— Изображение женской телесности в искусстве иногда создает проблемы для художника: сейчас художнице из России Юлии Цветковой грозит тюремный срок до 6 лет за изображения вагин — ей предъявили обвинение в распространении порнографии. Что вы думаете об этом деле?

— Я думаю, что есть большое количество художниц, которые изображают вагину, но их не арестовывают. Да и много ли мы знаем осужденных фотографов, которые снимают в жанре ню, где степень обнажения моделей и позы нередко отсылают к порно? Государство демонстрирует не страх перед изображением и тем, как оно влияет на общество, а притеснение активизма — Юля же активистка, в первую очередь, которая открыто выражает свою гражданскую позицию (Юлия много писала о феминизме, правах ЛГБТ, антимилитаризме, — Прим. редакции).

В этом случае ее работы, по-моему мнению, просто стали поводом — тем, за что можно зацепиться, чтобы другим неповадно было.

Обидно, когда искусство оказывается виноватым. И понятно, что большое количество людей напуганы и теперь ищут в своих работах то, за что их можно привлечь к ответственности, отказываются от идей, которые схожи по тематике и форме.

— Надя, вы сказали о том, что когда искусство становится частью активизма — намеренно или нет — у автора могут быть проблемы. Вы не первый раз выражаете свою гражданскую позицию — и в перформансе «По живому» про события в Украине периода Евромайдана, и в недавнем «Достоянии». Вам не страшно?

— Конечно, страшно. Потому что ты видишь, что происходит вокруг, и никогда не знаешь, как применят законодательства конкретно в твоем случае. Ты не знаешь, что в твоих действиях окажется наказуемым.

Вы упомянули про видео «По живому», которое было снято во время арт-резиденции в Одессе. Могу сказать, что я вряд ли решилась бы на съемку подобной работы в Минске. Ведь это могло бы быть воспринято как одиночный пикет или что-то в том же духе. В этом видео я выражаю не столько гражданскую, столько гуманистскую позицию — но вряд ли я бы смогла объяснить это белорусским силовым структурам, если бы они пришли узнать, что тут происходит.

(На видео Надя стоит на фоне Дома Профсоюзов в Одессе, где в 2014-ом году, в результате столкновений между сторонниками и оппонентами Евромайдана, возник пожар и погибло 48 человек. Во время перформанса на лице Нади пишут слова, которые говорили об этой трагедии — и становится ясно, как легко обесцениваются человеческие жизни, — Прим. редакции).

Эта работа вроде бы про политику и гражданскую войну, но на самом деле про примирение и про то, как от этой политики и войны уйти в сторону. И подумать о людях, которые становятся «политическим телом», которых используют как пушечное мясо.

В перформансе «Достояние», по-моему, про политику тоже не было ничего, но я понимала, как это может быть истолковано другими. Это ведь удобно: назвать перформанс акционизмом, подрывом устоев, нарушением общественного порядка.

Поэтому было тревожно и боязно. Но я пошла на это, потому что как художнице мне было сложно не отреагировать на то, что искусство — то, что важно для нас, то, что нужно всей стране, то, что необходимо сохранить, во что бы то ни стало — оказывается под замком. Мы не понимаем, в каких условиях хранятся картины, когда мы сможем их увидеть, что с ними произойдет потом. Мы снова оказались не в праве знать, что происходит.

И мне важно было сказать о том, что мы должны помнить эти работы, и думать о людях, которые становятся посредниками между искусством и зрителями — несут его на себе, чтобы оно было увиденным, услышанным.

«Нельзя навязывать людям свои идеи и ценности — чуждые им и непонятные»

Современное искусство необходимо художнику для самовыражения. Но вот нужно ли оно зрителю? И как найти баланс на этих качелях между тем, что важно для тебя лично, и тем, что важно для массовой аудитории? Надя тоже ищет ответы на эти вопросы.

— Сейчас часто говорят, что искусство стало символом борьбы. И нередко осуждают людей, имеющих отношения к сфере культуры, за то, что они прямо не выражают свою позицию, не становятся рупором народа. Что вы об этом думаете?

— Я не та художница, которая ставит гражданскую позицию в центр искусства, и мне очень не нравится эта претензия.

Но я понимаю, откуда она. Сейчас ощущается сильная потребность в переменах, и всем хочется консолидации вокруг общей идеи. У людей много эмоций. И страхов, конечно, тоже. Многим нужна поддержка, а не подначивания и упреки.

Это можно сравнить с человеком, который хочет прыгнуть с пирса в воду, но очень боится — по какой угодно причине. И здесь есть три подхода: говорить, что ты рядом и все будет хорошо; подставить — просто столкнув в воду, ничего не спрашивая; и провоцировать — да ты трус, вообще ничего не можешь, ты никогда этого не сделаешь.

А страх от этого только увеличивается. И в ответ на такое давление рождается сопротивление: «Я никому ничего не должен».

Да, хотелось бы, чтоб искусство говорило о том, что важно для людей. Но я за то, чтобы каждый художник сам выбирал момент и форму для своего высказывания.

— В одном из интервью по мотивам «Осеннего салона» Виктор Бабарико сказал о том, что белорусским художникам нужно объединить свои усилия, если они хотят сделать современное искусство популярным. Как вам кажется: это реально?

— Чем более разобщенное общество, тем меньше у него сил. Об этом же выражение «разделяй и властвуй» — проще управлять небольшими групками с разными интересами, чем людьми, объединенными общими целями. Так и в искусстве: благодаря объединению мы становимся более сильными, наши голоса звучат громче. Появляются краунд-компании и галереи, налаживаются связи тех, кто создает объекты искусства, и менеджеров, которые помогают им встретиться со своим зрителем.

Поможет ли консолидация популяризировать искусство в Беларуси? Сложный вопрос. Ведь интерес людей к искусству не может расти, когда их базовые потребности не учтены.

Тем не менее мы видим: когда белорусов действительно что-то задевает, как в ситуации с картинами из коллекции Белгазпромбанка, они не остаются равнодушными.

— У вас есть интересный опыт взаимодействия с неискушенным зрителем, в чьи потребности вряд ли входит приобщение к искусству. Я говорю о художественном проекте в деревне Новый Двор, когда вы интегрировались в жизнь местных жителей. Нужно ли им это было?

— Этот вопрос мы часто обсуждаем в художественном сообществе: нужно ли «причинять добро»? Нужно ли вот так патриархально, сверху, думая, что мы знаем, как надо, требовать от людей внимания и понимания, жаловаться, что им неинтересно искусство? Почему мы уверены, что несем им свет, что-то, что изменит их мировоззрение и потребности? Как будто они от этого перестанут хотеть есть.

Но с другой стороны… Искусство ведь было всегда. Оно сохранялось даже в самые сложные времена, переживало чуму, революцию, войны. Значит, людям это все-таки нужно. Значит, оно помогает им жить, меняет их взгляд на реальность.

Что касается работы в деревне Новый двор — она была схожа с социологическим исследованием. Мы изучали историю этого места и ментальность местных жителей, что не всегда было просто. Дело в том, что в Новом дворе действовало Магдебургское право, и к жителям соседних деревень, у которых такой свободы не было, местные относились без особой симпатии. Это настороженное отношение к чужакам сохранилось и по сей день: для них есть даже особое название — «навалач» (буквальный перевод — «сброд», — Прим.ред.). И, конечно, заслужить доверие «навалачы» было непросто.

Особенно с учетом того, что даже здесь, в деревне, не обошлось без цензуры.

Оказалось, что старый автобус, который мы разрисовали для детей — это флаг ЛГБТ. Хотя это была просто радуга. И просто автобус, который мы с удовольствием раскрасили вместе с ребятами. Для них он был чем-то вроде волшебного единорога — у него были глаза, язык и добрая надпись на английском: «Следуй за своей радугой». Как понимаете, призыв этот тоже оказался очень неправильным и опасным.

Из-за этого решили пересмотреть и роспись стен, которую делали в школе по детским эскизам. И, конечно, выяснилось, что червяки — это фаллический символ. В рисунках, которые нарисовали сами дети. Кто и как мог заставить детей изображать фаллические символы на стенах школы, я сказать затрудняюсь.

Грустно, что все это произошло в конце нашей поездки, накануне фестиваля, и мы потеряли то доверие местных, которое они только-только начали испытывать.

Погрузившись в жизнь деревни, у нас получилось понять, что действительно важно для этих людей. Оказалось, что вовсе не «Беловежская пуща», рядом с которой они живут, не туристы, не национальный бренд. А их собственная традиция, связанная со свадебным обрядом, который уже начали забывать.

Мы решили возродить этот обряд, и когда шли в знакомых для местных нарядах, говорили те фразы, которые знакомы им с детства — все мгновенно вступали в эту игру, некоторые бабушки начинали плакать и делиться чем-то личным. Им было так приятно, что мы узнали их традицию, заинтересовались и возродили ее.

А еще мы оставили работу в духе граффити: написали на стене пословицы, которые в ходу в этой деревне. Местные, видя знакомые слова, радовались и хихикали. Это им понятно и нужно, а не дико модные, но совершенно абсурдные для них лозунги и рисунки.

Вот что важно: слышать людей, находить новые формы для того, что находит у них отклик, а не навязывать им свои идеи и ценности, чуждые и непонятные.

— Вам трудно оставаться непонятой в своем искусстве? Видеть 9 лайков под серьезной работой?

— Часто мне нужно и важно, чтобы эти девять лайков поставили люди из моего поля, те, чье мнение для меня значимо. Но когда они их ставят и первая радость проходит, я начинаю думать: «Так, стоп. Это что, опять искусство ради искусства? Мне же важно, чтобы новые люди видели мои работы, чтобы зритель реагировал».

Поэтому да, не скрою, мне грустно, когда важные для меня проекты не находят отклика. Я человек мнения — оно очень сильно может повлиять на мое состояние. Я по этому поводу сокрушаюсь — ведь такая зависимость очень ограничивает в искусстве, стараюсь воспитывать себя и помнить, что важен не только фидбек, но и то, что чувствую я сама. Я учусь радоваться, независимо от количества лайков. (Улыбается.)