А Иванов уже представил свой новый роман — «Пищеблок»: пионерский лагерь со страшилками, линейками, дружбой и предательством, вампирами, маскирующимися под добропорядочных граждан, и попытками героев понять, кто перед тобой — друг или враг.
Важнее смотреть вперёд
Юлия Шигарева, «АиФ»: Алексей, наше общество сейчас переживает пик интереса к истории. Режиссёр Лев Додин в одном из интервью сказал: «Для возникновения нации надо осознать свою историю, а это долго и мучительно». Этот нынешний наш интерес — сигнал, что формируется какая-то общность новая?
Алексей Иванов: Массовый интерес к истории у меня вызывает некую настороженность. При всём уважении к истории обществу должна быть важнее современность. Безусловно, необходимо помнить, что было в прошлом, однако смотреть нужно вперёд. Но если мы не развиваемся, если в будущем нам обещают лишь повторение настоящего, то в поисках перспективы мы обращаем взор в прошлое. Это симптом остановки.
— Действие в вашем новом романе «Пищеблок» происходит в пионерском лагере в 1980 г. Мне показалось, что 1980-е у вас получились более привлекательными, чем 1990-е в «Ненастье». Вам в том времени было лучше, чем в перестройку? И к слову, современные дети, не знающие, что такое линейки, зарницы, страшилки в палате на ночь, — они чего оказались лишены?
— Что значит — «получились»? Для меня они и были теплее. Меня, ребёнка и подростка, государство опекало со всех сторон. Я не чувствовал какого-то особого давления.
Однако не стоит судить о времени с точки зрения ребёнка. В детстве ты не видишь разницы между запретами государства и запретами родителей. Родители не разрешали уходить со двора, государство не разрешало выезжать за рубеж. Для ребёнка это были одинаково непререкаемые запреты, а взрослый человек видел разумность одних и нестерпимость других. И государственная опека была тягостна для взрослых. Молодого человека она травмировала лишь при выходе в самостоятельную жизнь, когда вдруг выяснялось, что отношения мужчины и женщины совсем не такие, как убеждали книги и телевизор. И отношения с культурой тоже не такие, и выбор жизненного пути тоже не такой. Лично у меня «глаза открывались» вместе со всем обществом, потому что этот период совпал с перестройкой и гласностью. Вся страна была в шоке, не только я, и для меня общественная драма правды определила нерасторжимость маленького меня и большой нации.
Это огромная удача моей судьбы. Ощущение живой, творящейся истории вокруг тебя мобилизует и тонизирует. Вот этого и лишены современные дети — как они были лишены этого на излёте СССР, когда линейки и зарницы только имитировали твоё участие в истории, но не делали тебя даже отдалённо причастным к ней.
Ностальгия по «стране гипербореев»
— По СССР сегодня ностальгируем не только мы, рождённые в самом конце 1960-х — начале 1970-х, но и поколение наших детей. Почему это время вспоминают с теплотой даже те, кто в нём не жил?
— Не могу говорить за нынешнюю молодёжь, но мне кажется, что её «фантомная ностальгия» не о порядках в СССР, а о большом стиле СССР. А Союз, безусловно, этим стилем обладал. «Страна гипербореев», — говорил Лимонов. Любому человеку, а молодому в особенности, хочется иметь в своём бэкграунде большой стиль. Неважно, будет человек развивать его своими делами или будет спорить с ним — лишь бы он был. Тоска по СССР — это тоска по своей великой нации. Если бы мы сейчас ощущали свою нацию великой, никакой тоски по СССР не было бы. Во всяком случае, у молодых.
— Странная, как мне кажется, получается тенденция: в ваших романах «Сердце Пармы», «Золото бунта», в «Тоболе» мужчины-герои — действительно герои — воюют, побеждают, созидают. А в «Географе», «Ненастье» — как-то уже не совсем мужики и совсем не герои: даже собственные слабости победить не могут. Герои закончились в принципе?
— Категорически не соглашусь! Принято считать, что писатель всегда горюет об измельчании современника, но это не так. Герои моих романов о «современности» — люди сильные и способные на поступок. Немец из «Ненастья» — солдат, который на войне остался в заслоне, прикрывая товарища. В мирное время он почти увяз в криминале и даже кого-то убил, но запретил себе этот путь и сошёл с него, а на преступление согласился лишь потому, что спасал любимую женщину. А суть географа Служкина заключается в отказе от участия в бытовом зле. Хотя все прочие не отказываются, и никто Служкина за участие не осудит, да и сам он получит выгоду. Отказ от зла — мощная нравственная позиция. Жаль, что общество не видит в ней силы духа, но это проблема общества, а не моих героев.
— Это ведь не только у нас такая беда — в Европе то же самое. Никакого созидания — одно разрушение: то брексит, то теракты, даже извечное деление на мужчин и женщин пытаются похоронить. С чего такая страсть к разрушению, в том числе и к саморазрушению?
— Не преувеличивайте! Не знаю про США, но Европа живёт вовсе не жаждой отменить пол или замочить террористов в сортире. Проблемы ЛГБТ маргинальны, а террористами занимаются спецслужбы. Обычные люди живут нормальными интересами: как улучшить свою жизнь, как сделать общество более разумным и справедливым, как развивать прогресс и найти себе место в нём, как сохранить природу. Жизнь в Европе куда более нравственно здоровая, чем в России. Конечно, там хватает своих проблем, но, как говорится, нам бы их проблемы. Европа продолжает строить и беречь саму себя. До идеала там очень далеко, но никакого саморазрушения нет.
— Какой пинок должен получить мир вообще и наша страна в частности, чтобы вновь начать созидать? Эпохи созидания — когда и какими они были и какую цену общество за это созидание в итоге платило?
— Исторические примеры «созидательных» эпох вроде Петровской или Сталинской — это созидание для правящей верхушки, а народ-созидатель нищал и попадал в кабалу. Поэтому такое «созидание» и нуждалось в пинках. Для подлинного же созидания необходимо в первую очередь избавиться от возможности получить пинок. Ведь чаще всего пинки нацелены не под зад, а в лицо, потому что их отвешивают не те, кто сзади, а те, кто сверху, и мы на них преданно смотрим.
Созидание как таковое, видимо, существует лишь в двух форматах — либо самовосхваление, либо конкуренция. Самовосхвалением занимался Древний Египет с его грандиозными, но бесполезными пирамидами. Всё остальное созидание — от конкуренции с соперниками. Однако для этого нужно играть с соперниками по общим правилам. А говорить о цене созидания — вообще методологически неверно. Чем мы платим за здоровье? Отказом от вредных привычек. Разве это расточительно? Или это непомерная цена?