«Культуру и совесть мы потеряли». Громкие суды, «Донбасс» и Беларусь - глазами режиссера Лозницы

В прошлом году на трех важнейших кинофестивалях — Берлинском, Каннском и Венецианском — у Сергея Лозницы один за другим вышли документальный фильм «День победы» о праздновании девятого мая в Трептов-парке в Берлине, резонансная игровая картина «Донбасс», где Донбасс — не регион, а явление, и монтажная работа «Процесс» о деле промпартии 1930 года как части сталинских репрессий. Одну из своих картин «В тумане» Лозница снял по одноименной повести Василя Быкова в копродукции с «Беларусьфильмом». И в день премьеры, еще в 2012 году, прошелся по красной дорожке Каннского кинофестиваля под песни Каси Камоцкой. Известный циник и режиссер беспросвета «Счастье мое», «Кроткая» и, наконец, «Донбасс» рассказал в интервью AFISHA.TUT.BY о своих визитах в Минск, пленке цивилизации и о том, что мы потеряли.

«Какой-то человек расхваливал фильм, и я сказал: «Виктор, не верьте!»

Мы познакомились с европейским интеллектуалом, любимцем Канн и одним из лучших кинорежиссеров современности Сергеем Лозницей на фестивале документального кино в Загребе. Автор, который родился в Барановичах и вырос в Киеве, уже давно живет в Берлине, но снимает все о нас. О белорусах, украинцах, россиянах, о том, что когда-то было для нас общим, и о том, что от этого общего нам досталось. Так и завязался разговор.

— Насколько я знаю, уже после переезда в Германию во время работы над своими документальными фильмами вы подолгу жили в Беларуси. Что это были за визиты?

— Не подолгу, но какое-то время там проводил. Я тогда работал на Санкт-Петербургской студии документальных фильмов и по дороге в Берлин предпочитал заехать в Минск к моему другу Виктору Аслюку (белорусский режиссер документального кино. — Авт.). Мы познакомились в 1997-м году на кинофестивале «Россия» в Екатеринбурге, где он представлял свою картину «Андреевы камни». Мне она показалась любопытной. После показа я подошел и стал слушать, что ему говорят. Какой-то человек расхваливал фильм, и я не выдержал, вступил в разговор и сказал: «Виктор, не верьте!». Он как-то так посмотрел на меня и, когда все расступились, взял за руку и сказал: «Ну пошли». С тех пор мы дружим. Когда была возможность монтировать в Минске, а у Виктора была монтажная, я ею пользовался. И несколько раз мы со звукорежиссером Володей Головницким делали в Беларуси звук.

— В титрах нескольких ваших документальных картин — от «Фабрики» до «Представления» — указана благодарность Виктору Аслюку. За что вы его благодарили?

— Когда я только начинал, он мне многим помог. Я не только делал у него монтаж, но и спрашивал совета: показывал свои еще не законченные фильмы и мы их обсуждали. Кроме того, благодаря Виктору я познакомился с Володей Головницким: мы с ним встретились, посмотрели друг на друга — и все стало понятно, точно так же, как и с Виктором. К сожалению, сейчас я нечасто могу бывать в Минске.

— Вы переехали в Берлин в 2001 году, но еще достаточно долго работали на питерской студии. Не удавалось найти продюсера в Германии?

— Я его тогда не искал, меня все устраивало. Это было прекрасное время: один раз в год я получал от студии тридцать тысяч долларов на короткометражную картину и возможность делать то, что я хочу. Этих денег было недостаточно, чтобы жить, но хватало, чтобы делать кино и быть независимым. В 2003 году на эту сумму мы могли позволить себе несколько месяцев экспедиций, в моем распоряжении были пленка, техника, лаборатория. Я писал обтекаемые заявки вроде «Путешествие из Петербурга в Москву», получал финансирование и отправлялся на поиски. Мог выехать, имея лишь идею.

«Традиция была прервана насилием, дальше — выжженная земля»

— Вы уже почти двадцать лет живете в Германии, а ваше кино все равно кружит вокруг постсоветской территории. Вам никогда не казалось, что, находясь вне этого контекста, в своих фильмах вы можете что-то исказить?

— Во-первых, отразить то, что есть на самом деле, без искажений, невозможно. Большой секрет заключается в том, что без наблюдателя ничего нет, а когда он появляется, явление таково, каков наблюдатель. Я совершенно не претендую на объективность, и мое искажение таково, каков я. В этом прелесть, стиль и узнаваемость. Во-вторых, я, может, не живу в Киеве, Минске или Москве и мой язык «отплыл» от языка этих городов, но не думаю, что я далек от проблем живущих в них людей, от того, что там произошло и не произошло, от того, что мы в общей истории Украины, Беларуси и России потеряли. Как говорит моя знакомая, «можно вывезти девушку из Глубокого, но нельзя вывести Глубокое из девушки». От моего рождения до настоящего момента здесь не случилось ничего, чего бы я не знал, что бы меня поразило или поменяло. Лишь иногда случаются неожиданные вещи, как вдруг проявившееся чувство собственного достоинства, но оно все равно было, просто куда-то на время исчезло. Я прекрасно чувствую все, что там происходит, и как бы то ни было, нахожусь не вне, а внутри этого контекста.

— А что мы потеряли?

— Произошла большая человеческая катастрофа — мы потеряли лицо. Потеряли культуру: когда нас представляют Чеховым, Толстым, Достоевским, Гоголем, это уже не мы, а 19-й век и начало 20-го. Традиция была прервана насилием, дальше — выжженная земля, из которой сейчас что-то лишь едва проклевывается. Мы потеряли совесть: многие вещи, с которыми приходится сталкиваться, бессовестны, но они больше не вызывают ни удивления, ни возмущения. Мы потеряли правду: повсюду лгут и это стало нормальным. Появилась двойная мораль, — она не бывает двойной, но она появилась.

— Отсылая к вашему документальному фильму «Процесс» о заказанном Сталиным деле промпартии, может ли нам, сегодняшним, этот процесс показаться беспрецедентным?

— Он никакой не беспрецедентный. В 1920−30-е годы юриспруденция и суд как осуществляющая правосудие институция были уничтожены. Основой советского «правосудия» стал принцип «признание — царица доказательств». Его теоретические обоснования лежат на совести Вышинского, который и был судьей на всех сталинских процессах против «врагов народа».

Судебные приговоры последних лет, да что там лет — уже десятилетий, вынесенные без какой-либо доказательной базы, например, по делу «Юкоса», говорят о том, что произвол никуда не исчез и законность не была восстановлена. Чем отличается процесс промпартии 1930 года от процесса над Олегом Сенцовым? Единственное отличие — подсудимый не признал своей вины. Правда, это никого не волнует: дело основано на насильно выбитых показаниях, каких-либо доказательств вины не существует, а заявление свидетеля о пытках во время допросов не принимается к рассмотрению. В результате как Олегу обещали двадцать лет, так и дали двадцать лет. Кто бы что ни говорил в процессе прений, подсудимый получает столько, сколько требует прокурор. Судебная система сегодня — такая же фикция, какой была в 1930-м. Поразительно лишь то, что общество при этом хранит гробовое молчание, ему как будто все равно. То есть любого человека можно выдернуть из его жизни и засунуть в тюрьму, достаточно положить на него глаз. В Российской Федерации — у меня нет данных по Украине и Беларуси — доля оправдательных приговоров составляет всего один процент (в Беларуси в 2018 году было вынесено менее 0,2% оправдательных приговоров. — TUT.BY). Это даже математически невозможно, чтобы следственные органы были правы в девяноста девяти случаях из ста. Если они дают такой прекрасный результат, суд можно и вовсе упразднить.

«Когда появилась возможность наесться, проблемы морального порядка отошли на второй план»

— Ваш документальный фильм «Событие» показывает дни августовского путча 1991 года. Вы помните себя в это время?

— Помню. С «Радио Свобода» в наушниках я топал по Красноармейской улице в направлении Крещатика. Мне было интересно посмотреть, что происходит с городом, но я был изумлен тем, что он живет своей размеренной, хоть и немного взволнованной, жизнью. Все ждали, что будет происходить в Москве, переживали за Ельцина на танке и судьбу его товарищей-демократов.

— А вы?

— Я тоже переживал. Вообще-то я пришел на Крещатик, чтобы поучаствовать в чем-то, но он был пуст и спокоен. Основные события происходили в Москве и Петербурге, как это можно видеть в моем фильме. В Киеве у Республиканского стадиона был небольшой митинг тех, кто хотел отделиться от Советского Союза, но для меня на тот момент эта идея была далекой и не совсем понятной. Я постоял, послушал речи выступающих и потопал дальше.

— 90-е для многих были временем больших надежд и веры в светлое будущее. Почему, как вы думаете, мы в наших уже независимых государствах не смогли это великое будущее построить, а пришли к той самой потере культуры и совести?

— Культуру и совесть мы потеряли еще раньше: Гумилева расстреляли, Есенина удушили, Маяковский застрелился, Мандельштама уничтожили в лагере, Цветаева повесилась, Мейерхольда переехали машиной, Вавилова заморили голодом, Хармс умер от голода в «Крестах», Пастернака затравили за Нобелевскую премию, Домбровского избили в фойе Центрального дома литераторов, после чего он скончался, Бродского выставили из страны и так далее. Но чтобы вернуться в нормальное человеческое состояние, нужно было совершить определенные усилия. Только когда появилась возможность пользоваться природными ресурсами, благами человечества, технологическими достижениями и наконец наесться, проблемы морального порядка отошли на второй план. Эта территория все еще решает вопросы пропитания.

— Виктор Аслюк говорил, что многое из того, что вы в 90-х предсказывали о будущем развитии этого пространства, сбылось. Что можно было предвидеть уже тогда?

— Можно было предвидеть все, что и произошло. Окунувшись в историю и поняв логику развития, это было несложно. Как ни печально, у советской элиты, интеллекта нации, не было проекта будущего, все оказались не готовы к тому, что эта грандиозная махина — Советский Союз — рухнет. Я помню те ощущения, все было странно и неожиданно.

— Сегодняшний прогноз хоть сколько-нибудь оптимистичен?

— Дело не в оптимизме или пессимизме — неплохо было бы понимать, что происходит и каковы тенденции. Мне кажется, мы уже сто лет находимся в свободном падении и распадаемся, а сил, которые могли бы противостоять этому распаду, я не вижу.

«Из машины выскочил мужчина и бросился с криками в защиту привязанного к столбу»

— А как период жизни в Советском Союзе сказывается на сегодняшнем жителе уже независимых стран?

— А что и по какой причине могло серьезно измениться? В Советском Союзе люди не доверяли власти — согласно опросам перед нынешними выборами в Украине власти доверяло восемь процентов населения. Если вы спросите, как тот или иной человек приобрел колоссальную собственность, вам ответят: «Украл». Не встречал никого, кто бы сказал, мол, заработал. Что это значит? — никто не воспринимает собственность как что-то заработанное потом и кровью. А как иначе из социализма, где никто ничем не владеет, прыгнуть в капитализм, где вдруг появляются владельцы заводов? Откуда у этих владельцев заводов деньги, чтобы заводы приобрести? Власти просто нужно было взять надежных ребят и дать им право на княжение — в результате получился гибридный капитализм, где договоренности между обществом и властью как таковой не существует. И как только власть зашатается, к владельцам заводов придут и скажут: «Подержал — и хватит, отдавай обратно». Это и подталкивает людей выводить капитал за границу, где он безусловен.

— Во время съемок фильма «Донбасс» в Кривом Роге вы наверняка использовали атрибутику ЛДНР. Как это совместилось с мирной жизнью неоккупированной территории? Случались ли какие-то казусы?

— Мы еще до съемок в газетах, радио и местном телевидении предупредили, что будет сниматься кино, поэтому сражаться идти не нужно. Казусов не было. Хотя украинские продюсеры поначалу и высказывали опасения, в итоге люди с удовольствием принимали участие в съемках, играли и тех, и других. Жизнь порой опровергает наше о ней представление.

— Многие были обескуражены тем, что в фильме «Донбасс» регион выглядит беспросветным.

— Никакой фильм не может быть объективным. Я ставил цель описать не регион, в котором идет война, а те проявления, техники и качество человеческой натуры, которые позволили войне в этом регионе вспыхнуть, как вспыхивают эпидемии. Если угодно, я описывал болезненные проявления, которые парализуют общество и способствуют его распаду. Не думаю, что на художественную картину стоит обижаться, на документальную тоже, ведь это такая же фантазия. В искусстве мы имеем дело с фантазией. Мишель Уэльбек написал роман «Покорность», в котором Францию «захватило» «Мусульманское братство», но Франция на это не обижается, хотя роман не очень комплиментарный. Мы же до сих пор считаем, что художественное творчество является продолжением политики, но искусство и политика — две разные дорожки. Кино — не газета «Правда».

— Вы говорили, что в Донбассе «порвалась пленка цивилизации». Почему именно там она порвалась?

— То, что произошло в Донбассе, не случайно, я не могу такое представить во Львове или Киеве. Кривой Рог тоже показал, что здесь бы такого не потерпели. Когда мы снимали сцену, в которой привязанного к столбу украинского солдата избивает толпа, мимо проезжала машина, которая вдруг резко, пересекая встречную полосу, направилась к нам. Нас было человек семьдесят, из которых сорок крепких мужчин, кто-то стоял с автоматами — все, как вы видите в фильме. Из машины выскочил мужчина и бросился с криками в защиту привязанного к столбу. Если кто-то, несмотря ни на что, бросается на защиту человека, которого линчует толпа, это дорогого стоит.

«Василь Быков пожелал ни пуха ни пера»

— Когда вас обвиняют в пропаганде, вы парируете тем, что пропагандист, в отличие от вас, четко знает, что хочет вложить в голову зрителей. Это звучит, будто вы делаете кино без художественной идеи.

— У меня есть художественная идея, но у нее нет того качества насилия, которое свойственно пропаганде, она не направлена на то, чтобы вас заставлять или наставлять. Мне важно лишь побудить к размышлению, и мне очень приятно, когда фильм вызывает дискуссию и несогласие. Если вы хотите только соглашаться — идите в армию. Но мир устроен не так, что один прав, а все должны ему в рот смотреть, а так, что в споре рождается истина. Я тоже могу ошибаться и никогда не сделаю фильм с точки зрения своей абсолютной правоты.

— Перед тем как снять фильм «В тумане» по повести Василя Быкова, вы говорили с Быковым по телефону. О чем?

— Я просил разрешения на постановку. Василь Быков мне его дал, пожелал ни пуха ни пера и попросил не приглашать его к участию, потому что ему, как он говорил, оставалось не так много времени на свои замыслы. Он как раз писал воспоминания.

— Вы довольны сотрудничеством с «Беларусьфильмом»?

— Доволен, хотя оно и было фрагментарным. Я не мог не предложить Министерству культуры Беларуси возможность участия в фильме по повести белорусского автора. Мы снимали в Латвии, киностудия предоставила нам технику, сотрудников, костюмы и десять процентов бюджета. Этим сотрудничество ограничилось, но для меня важнее его символическая ценность. Я также доволен тем, что картина была показана в Минске, других городах Беларуси и моих Барановичах, что белорусские посольства довольно активно показывали «В тумане» по всему миру. Думаю, вам нужно очень серьезно отнестись к выращиванию собственного, белорусского кино, создать условия, чтобы оно появилось и начало заявлять о себе.

— Сначала нужно создать условия для культуры в целом, а потом появится кино.

— Это может происходить одновременно. Но решения тех, кто стоит у государственных кранов, раздающих финансирование, должны быть напрочь лишены идеологической подоплеки. Я только вернулся из Будапешта. В политическом смысле в Венгрии сейчас очень непросто, правительство и парламент занимают вполне определенную особую позицию. Но кинематографисты, даже те, кто остро критикует власть, получают финансирование и активную поддержку. Венгры поняли: кто бы что ни говорил, а представлять страну на международном уровне и заявлять о ее существовании очень важно. Культура гораздо шире, чем политическая целесообразность и сиюминутность. В появлении произведения искусства, влияющего на художественную среду, выгоду найдет каждый. Поэтому нужно искать талантливых людей и давать им возможности, а не заниматься цензурой, которая в художественном произведении все равно не работает.