Вечный поклон

В наше сложное время белорусская Хатынь особенно тревожно и остро напоминает и предупреждает: «Помните! Это не должно повториться нигде и никогда»

Печальный символ

Каждый раз, когда приближается эта очередная печальная дата, вновь и вновь перечитываю свои журналистские записи. Их много, и в словах, строках острой болью и глубокой скорбью бьется тяжелая и непреходящая память о страшной трагедии Хатыни. Перебираю в мыслях то, что видел, слышал, чувствовал во время своих поездок в Хатынь. А таких поездок десятки, ведь мои встречи с Хатынью начались в декабре далекого 1968 года, когда была сдана первая очередь мемориала. И продолжаются сейчас.

Однажды я услышал от украинца: «Ну сколько можно говорить о Хатыни? За это время такие события произошли в мире, столько войн, столько стихийных бедствий, столько людей погибло. Вот у нас чернобыльская катастрофа, потрясшая весь мир, от которой люди умирают и сегодня. А вы, белорусы, все про свою Хатынь…»

Мой собеседник, а это был журналист, говорил с раздражением и даже злостью. Ну что ж, учитывая некоторые обстоятельства трагедии Хатыни и многих других белорусских деревень, разделивших ее печальную участь, можно понять его позицию. Дескать, пора забыть об этом. Но кто бы и что бы ни говорил, Хатынь — горький символ великой трагедии, который на века сохраняется в народный памяти. Да, этот символ вошел в судьбу нашей Родины, и сюда приезжают люди со всех континентов. Рабочие, крестьяне, политики, писатели, ученые, студенты, бизнесмены, президенты… Как сообщил мне директор мемориала Артур Зельский, за время, как открыт мемориал, его посетили свыше 36 миллионов человек.

«Вот вам урок негасимой...»

Равнодушных не бывает. Ну вот подходят люди к обугленному срубу бывшей хаты Ивана Желобковича и видят имена, выбитые на почерневшей табличке, вмурованной в печную трубу-стелу. Семь имен — значит семь сгоревших заживо человек, вся семья Ивана Желобковича. И среди них два имени, при виде которых содрогнется каждое сердце, — Желобкович Лена, 4 года, Желобкович Миша, 2 года. В таком возрасте эти дети приняли мученическую смерть.

Разве может настоящий человек без комка в горле и слез на глазах воспринять этот скорбный столбик имен. Не думаю. По крайней мере, я не видел такого, а мне приходилось бывать в Хатыни с многочисленными делегациями, в том числе и зарубежными. Послушайте, как проникновенно, с глубокой болью и горячим призывом к ныне живущим не забывать ужасов той войны писал о Хатыни английский поэт Мик Гобдей:

Помните, люди! Колен не сгибайте

Перед насильем. Не забывайте:

Ходят по свету убийцы доныне.

Вот вам урок негасимой Хатыни:

В пекле пылающего сарая

Жизни себе не купили изменой,

Старый и малый сгорел, повторяя

Светлое имя Отчизны нетленной.

Страшно вам станет,

Хоть вы не повинны

В зверствах нацизма.

Но в нашей крови мы

Вечно должны сохранить, 

как святыни,

Жгучие зарева здешних хатыней,

Помнить должны мы, какою ценою

Этот народ расплатился с войною.

Не забудем, не простим.

Да, очень остро почувствовал нашу трагедию английский поэт. Пусть идут годы и стремительно летит время, но Беларусь никогда не забудет, какие она вынесла неисчислимые страдания и испытания, сколько жизней своих сынов и дочерей отдала для Победы. Как нам забыть каждого третьего жителя республики, погибшего в пламени страшной войны? Как забыть 149 хатынцев, которых фашистские изуверы заживо сожгли 22 марта 1943 года? Представим себе тех самых детей Желобковича — четырехлетнюю Леночку, двухлетнего Мишу. И еще — совсем крошечного Толика Яскевича, которому тогда было всего семь недель. И еще 75 детей, сгоревших в сарае вместе с родителями.

«Сыночек, не шевелись»

К сожалению, из восьми хатынцев, чудом спасшихся в тот страшный день, сегодня в живых только один — Виктор Желобкович. На его долю выпало самое ужасное — он, девятилетний мальчик, горел в сарае вместе со всеми. Как выжил? Выполз вместе с мамой из горящего сарая, и каратели в дыму их не заметили. Он лежал на земле вниз лицом, мама все время шептала: «Сыночек, не шевелись, лежи тихо. Не бойся, я с тобой». Вдруг мальчику обожгло плечо. «Мама, — прошептал он, — мне больно». Но тут какой-то толчок прошелся по матери, она вздрогнула и замолчала. Еле живого мальчика поздно вечером обнаружили мужики, прибежавшие в Хатынь из соседней деревни Мокредь. Мама же погибла от автоматной очереди карателей.

Владимир Яскевич, зарывшийся в картофельную яму и тем спасшийся, умер в сентябре 2008 года в возрасте 78 лет.

Именно ему передал свою хату в соседней деревне Козыри Иосиф Каминский, который отлитый в бронзе стоит в своей родной Хатыни и держит на вытянутых руках черного обгоревшего мальчика, сына Адасика. Могучий белорус, чудом выбравшийся из пылавшего сарая, воскресший из мертвых, он как свидетель донес до нас ужасающую правду о фашистских зверствах на белорусской земле.

День Победы у трех березок

…Перечитываю свои записи от 9 мая 1982 года. Я заранее договорился с хатынцами встретиться в их родной деревне именно в День Победы. Согласились, хотя знаю: каждая такая поездка в убитую деревню была для них очень и очень непростой.

Как только приехали в Хатынь, подошли к вечному огню, постояли, склонив головы, у трех березок. Затем разошлись по своим родным срубам, то есть пошли к тем местам, где когда-то стояли их хаты.

— Идемте к нашей усадьбе, — пригласил меня Александр Желобкович. — Одному мне там очень тяжело, вдвоем будет легче.

Пришли, и Александр Петрович, кадровый военный, майор, вдруг как-то сник, будто потерял голос. Здесь было очень живописное место. Под ласковым майским солнцем омытые свежим дождем зеленели молодые листья деревьев, блестела шелковистая трава. Деревья обступили место, где чернели обугленный сруб и печальный комин.

— Вот здесь стояла наша хата, — медленно произнес Александр Петрович. — Рядом был сад. Очень красивое место. Тополя росли, они так и остались здесь. Понятно, уже молодые, но и те, высаженные моим отцом, в тот день все-таки не сгорели, не взял их огонь.

— А как вы спаслись? — спрашиваю у Желобковича.

— Мне тогда шел двенадцатый год, и все хорошо помню. Меня спас отец. В тот день рано утром он посадил меня на коня и строго наказал: «Люди говорят, что к нам идут немцы, быстрее скачи на хутор и не возвращайся, пока за тобой не приедем». Я так и сделал. Аж до вечера ждал, когда за мной приедут, так и не дождался. И ночью ждал. На второй день мужики взяли меня с собой и пошли в Хатынь. Не было деревни, только кое-где еще дымились пепелища и в воздухе пахло гарью. Подошли к сгоревшему сараю, вижу — моя мама лежит в крови лицом ко мне. Видно, она выползла из горевшего сарая, но ее убили.

«Где мой отец?» — спрашиваю. Мужики отвечают, что его тяжело ранили, потому партизаны забрали на лечение. Обманывали меня. Когда я попал на хутор Старый Млынок, там был Иосиф Каминский. И он сказал: «Сынок, я видел — твой отец в сарае был. Наверное, сгорел…»

Верба на пепелище

— Я все понял, — продолжал Желобкович. — Мужики из соседних деревень похоронили в трех ямах обгоревшие трупы тех хатынцев, которых можно было опознать. Пепел ссыпали в одну яму. Вот как все было. Простите меня за эти страшные воспоминания…

Александр Петрович смолк, вытер платком глаза.

— А вот хата наша не умерла, — вдруг сказал. — Смотрите, здесь верба выросла.

Я посмотрел и увидел нечто неожиданное. Как раз на том месте среди сруба, где когда-то стояла печь, росла стройная верба. Она красовалась своей зеленой кроной. Уронила долу свои тонкие ветви, густо усыпанные нежными листьями. И эти ветви чем-то напоминали девичьи косы, опущенные вниз и поникшие от горя и печали.

Хотя и в иной форме, но жизнь в Хатыни продолжается…