«Находил в законах лишь жестокость и несправедливость». Исповедь сотрудника белорусского НКВД

В 1920—1930-е годы белорус Иосиф Ятченя служил в ГПУ — НКВД БССР, являлся резидентом спецслужб в одном из районов республики. А в 1937-м был репрессирован и чудом избежал расстрела. Перед смертью он передал внуку свои дневники и воспоминания. Теперь они (благодаря редакторской работе журналистки Анастасии Зеленковой) выходят отдельной книгой. Предлагаем вашему вниманию ее фрагмент.

«Павличенко понимал, что кулак, да еще беглый, все равно окажется виноват»

В районном центре Паричи (теперь городской поселок в Светлогорском районе Гомельской области. — Прим. TUT.BY) с января 1930 года стало функционировать отделение ГПУ. Начальником был назначен Залман Кауфман, уполномоченным — Николай Федорович, помощниками — Макаров и я.

Когда я работал резидентом, мне особенно по душе было распутывать сложные и загадочные преступления. Но раньше все это делалось негласно. А теперь, став официальным сотрудником службы госбезопасности, я почувствовал большую ответственность. Оперативно-следственная работа представлялась мне неисчерпаемым наслаждением. Я втянулся в неё с невероятным рвением.

Среди аппарата районного значения я единственный не был членом коммунистической партии. Как-то душа моя туда не рвалась. Из-за этого часто имел врагов сразу на двух фронтах: районные партийные руководители обвиняли меня, беспартийного, в том, что я с подследственными обращаюсь гуманно, сослуживцы, члены партии, ставили мне в вину, что я одинаково отношусь и к партийным, и к беспартийным преступникам. К тому же я презирал ложь, клевету, пьянство, распутство, подхалимство и другие пороки, бесчестящие человеческую личность.

Многие оперативные сотрудники долго не задерживались на своей должности, большей частью по причине непригодности. В итоге мне как человеку, знающему этот район, приходилось тянуть лямку за двоих. А работы хватало.

В ноябре 1931 года в деревне Ракшин (тут и далее — теперешний Светлогорский район. — Прим. TUT.BY) вечером в момент ужина выстрелами в окно был убит председатель колхоза Белый и его жена. Следствие вел сотрудник Генько. Он арестовал восемь человек из числа крестьян, которые числились в картотеке как недовольные колхозной системой. Прямых доказательств их вины Генько не добыл. Но в итоге все были осуждены «тройкой» к разным срокам.

Шло время, а дело это не давало мне покоя: чутье подсказывало, что мужики сидят зря и семьи их несут незаслуженный позор. И вот однажды я получил донос, что в деревне Чирковичи у родича скрывается бежавший из ссылки кулак Павличенко родом из деревни Ракшин. Я его арестовал и на втором допросе рискнул обвинить в убийстве председателя с женой.

Павличенко был неглупый человек, он разбирался в той сложной политической ситуации и понимал, что кулак, да еще беглый, все равно окажется виноват. Он задумался, попросил закурить и рассказал по порядку, кто убил и как это происходило. Оказалось, что убили братья Бобрики, бежавшие вместе с ним из ссылки и обосновавшиеся по подложным документам рабочими свиносовхоза ст. Галич соседнего района. Через два дня братья Бобрики и их отец были арестованы и доставлены в Паричи. Оружие они спрятали на кладбище.

Арестованный младший Бобрик — учитель до высылки, хитрый, изворотливый и коварный — кажется, уже ускользал из этого дела, но какое-то чутье мне подсказывало, что должно быть в этом деле такое болото, в котором арестованный непременно обязан погрязнуть. И точно. Долго я бился — целых двадцать часов, однако открыл это болото без единой доли угроз и насилий. И вы не можете себе представить, какое наслаждение вдруг разлилось по моим жилам. Невиновные восемь человек будут выпущены из тюрьмы! А виновные пусть получат по заслугам. (…).

Мне была объявлена благодарность. Начальнику отделения Кауфману — выговор в приказе, а Генько было приказано из органов освободить. На место Генько прибыл некто Граблюк, который скорее был годен торговать, чем работать в службе безопасности.

«Судебный исполнитель Гулис — член партии, пьяница и взяточник — более года не мог выполнить судебное решение»

Производя следствие, я нередко был в затруднительном положении, особенно когда чувствовал невиновность того или иного арестованного. Я прибегал к существующему в то время закону, чтобы найти в нем подпору моей осторожности, но находил там лишь жестокость и несправедливость. Несоразмерность наказания за преступление часто терзала меня. Я видел, что закон судит о деяниях, не касаясь причин, их побудивших.

В каждом отдельном случае, которое мне приходилось расследовать, всегда придерживался права установить подоплеку совершенного преступления, стараясь не обращать внимания на политическую ситуацию или рекомендации районных властей. За это и был в немилости оных. Я слушал, что мне говорили, но делал, как подсказывала совесть.

Приведу два случая для характеристики руководящих лиц, стоящих у власти.

В апреле 1932 года прокурор района Иванов в деревне Романищи (теперь Октябрьский район. — Прим. TUT.BY) проводил собрание граждан. Когда он стал докладывать по вопросу весенней посевной кампании, сидящая на передней скамейке крестьянка Мария Вежновец (60 лет) начала его бить дручком. Иванов упал. Люди бросились их разнимать. В итоге Вежновец была задержана до прибытия власти районного значения. В райкоме партии подняли шум и гам, распустив слухи, что совершен террористический акт. Поскольку ЧП произошло на моем участке, расследовать поручено было мне.

Я выехал на место. Выяснилось, что ранее Вежновец жила с женатым братом, однако как только утратила трудоспособность, он выгнал ее из дому без средств существования. Вежновец подала в суд на раздел имущества, и ей присудили некоторую долю. Однако судебный исполнитель Гулис — член партии, пьяница и взяточник — более года не мог выполнить судебное решение. Мария нищенствовала. Несколько раз она жаловалась на произвол прокурору Иванову. Но и тот отнесся наплевательски. Все это «террористка» и рассказала во время допроса, не отрицая своей вины в нанесении побоев прокурору. Вот и весь террористический акт!

Дело было передано прокурору республики. Он распорядился следующим образом: дело о побоях прекратить, Иванова от занимаемой должности освободить, Гулису присудить 20 суток административного ареста и уволить, а Вежновец освободить из-под стражи. Дело об имуществе по суду было исполнено в течение суток.

«Оружие тем беднягам подложил агент»

Но такой счастливый конец был не всегда. Население деревень Дуброва, Гороховище, Тукачи и Чернин скрыто и открыто проявляли недовольство колхозной системой и порядками местной власти. Уполномоченный Федорович, в сферу которого входили указанные населенные пункты, завел агентурную разработку под грифом «Берлога». В донесениях в наркомат он, не имея ничего, кроме своих досужих вымыслов, рапортовал, что, дескать, существует тайная повстанческого характера организация, имеющая даже оружие.

Когда поднакопилось материалов, из Минска последовало распоряжение арестовать эту организацию и расстрелять. Я был послан в деревню Дуброву к одному из участников этой «организации» произвести обыск и арестовать его. Во время обыска недалеко от избы в незапирающемся гумне я обнаружил в соломе мешок с негодным оружием: обрезы от винтовок, ржавые патроны, два револьвера системы «Смита-Вессона». Уже тогда я почувствовал, что этому бедняге оружие кто-то подложил. Мысль эта не выходила у меня из головы.

Арестовано было 82 человека, исключительно безграмотных и малограмотных горемык. За три месяца следствия Федорович и Кауфман всех их протокольно слепили в одну кучу и тем самым придали этой куче повстанческий характер. Все были осуждены тройкой на разные сроки.

За это дело, столь блестяще обтяпанное, эти два мерзавца Кауфман и Федорович получили повышение по службе в центральном аппарате. Уже когда они оказались в Минске, из деревни Дуброво с донесением ко мне пришел агент «Шумский». Благодаря наводящим вопросам я установил, что оружие тем беднягам подложил он по указанию Кауфмана и Федоровича. Оружие, отобранное за несколько лет у разных лиц, взяли со склада отделения…

«Кто не жил тогда, не может представить той паники, которая охватила всех»

Обстановку, в которой мы жили в 1937 — 1938 годах, трудно описать словами: ты был в постоянной тревоге, в ежедневном, ежечасном ожидании обыска и ареста, которые не давали покоя ни днем, ни ночью. Кто не жил тогда, не может представить той паники, которая охватила всех. Каждый день, чаще по утрам, приносили известие, что ночью кого-то взяли.

Таинственность помогала распространять пытку на семью и друзей арестованного. Мужчины и женщины исчезали из своих домов, с места работы или с улиц, и о них невозможно было узнать правду. Отсутствие известий не было вызвано перегруженностью аппарата НКВД. Оно было политикой. Свои злодеяния и зверства сталинцы стремились совершать под покровом ночи и тумана.

Народ был затерроризирован до крайности этими слухами, непрестанно возраставшими, тем тревожным состоянием, бессонными ночами. Никто не уверен был в том, что он завтра не попадет под страшный ежовский суд за какое-нибудь слово, сказанное бог знает когда, или даже просто за знакомство с кем-нибудь из арестованных. Режим окончательно сбросил с себя и последние дырявые остатки социалистической демократии. Невыносимо тяжёлая, душная атмосфера охватила всю страну. Печать и свобода слова были придушены до крайности.

1 ноября 1937 года я получил телеграмму от моего начальника (…) старшего лейтенанта Максименко прибыть в город Минск. Я сразу почувствовал подвох. Но служба есть служба.

Провожая, жена плакала:

— Я чувствую, что нас настигнет несчастье, ты не вернешься, тебя арестуют. Что я буду делать, ведь мне скоро рожать?

Я убеждал Катерину как мог, но и сам не верил в свои слова.

Прибыв в Минск, я узнал от Максименко, что меня хочет видеть большое начальство. Мы отправились в здание НКВД (находилось на месте, где теперь размещается левое крыло здания КГБ в центре Минска. — Прим. TUT.BY).

Принял нас комиссар III ранга начальник контрразведки службы безопасности Жабрев.

— Вы свободны, — обратился Жабрев к Максименко.

А мне указал рукою на диван.

Пока он рассматривал целый ворох бумаг и что-то писал, я успел рассмотреть кабинет и самого хозяина. Это была обставленная дубовой тёмно-коричневой мебелью комната, в которой с лёгкостью разместился бы взвод солдат. На большом столе стояло три телефонных аппарата, на окнах — железная решётка.

Сам Жабрев был выше среднего роста, под 50 лет, широкоплечий. Его пухлое лицо расписывали багровые жилки, мокрые мутные глаза смотрели куда-то вдаль печально, устало. Он напоминал глупого субъекта. Его защитного цвета мундир был не особо хорошо вычищен, волосы не очень гладко причесаны. Жабрев показался мне таким же заржавленным, как железная решётка в окнах его кабинета.

Закончив просмотр бумаг, Жабрев взглянул на меня своими тусклыми глазами — я тут же вспомнил старую слепую злую собаку, которая когда-то бродила на Бытенском кладбище, спотыкаясь о могилы. Он спросил меня, давно ли я работаю. Я ответил. Полистав моё личное служебное дело с порядочно подшитыми в нем бумагами, Жабрев нажал автоматический звонок. Сейчас же прибежал начальник отделения Михаил Чернышев.

Передавая ему мое личное дело, Жабрев скучно сказал:

— Займитесь им.

«На заводах и фабриках только зарождалась мысль о конвейерной системе, а специалисты НКВД работали на полную мощность»

Уже в кабинете Чернышева двое других обыскали меня. Отобрав деньги, пистолет, удостоверение личности, они обрезали на моей одежде пуговицы и крючки. Затем мне объявили, что я арестован, заполнили анкету, как на преступника, вызвали автоматчика и отправили во внутреннюю тюрьму, прозванную «американка».

Меня втолкнули в одиночную камеру № 5. В камере не было ничего интересного, кроме нацарапанной надписи на стене: «Бьют, издеваются, калечат ни за что». Я расположился на железной голой кровати, прикованной к стене. Если бы зуб, выбитый из челюсти, способен был чувствовать, он, вероятно, чувствовал бы себя так же одиноко, как я. Иногда бывает, что умереть гораздо проще, чем жить. Но нет, надо бороться за жизнь.

С этого злосчастного дня я лично принадлежал не всей организации НКВД, как ранее, а одному из опаснейших ее отделов — контрразведке. Оставалось только ждать. Ждать, как ждет мешок с углем, прежде чем его бросят в топку.

Мало того что они считали все для себя дозволенным — убивать, калечить, подвергать садистским издевательствам свои жертвы, так они отказались даже от традиционного ритуала, как-то: открытый суд, приговор, защита, экспертиза.

Эти разносчики смерти даже не наказывали, а устраняли человека. На заводах и фабриках СССР в то время еще только зарождалась мысль о конвейерной системе, а специалисты НКВД работали на полную мощность со своими жертвами на допросах: стоять по несколько суток подряд, без сна, пищи, воды и тому подобное.

В два часа ночи в мою одиночку втолкнули двух человек. Один из них — Дыдырко Владимир Кондратьевич — профессор, житель г. Минска, второй — Ивко Владимир — инженер-путейщик, командир железнодорожного полка из г. Витебска. На другую ночь обоих взяли на допрос и к шести часам утра надзиратели едва живых уволокли в камеру. Не выдержав истязаний, Дыдырко подписал, что он агент немецкой разведки, а Ивко — что участник военного заговора командарма Белорусского военного округа Уборевича.

Меня на допрос не брали до 2 января 1938 года. За этот срок через мою камеру и конвейер пропущено было много арестованных разных общественных положений, подписавших под пытками обвинения. А куда уводились, одной ночи известно. Да палачам.

ИЗ НКВД — в бухгалтеры

Как сложилась судьба Иосифа Ятчени?

— Как бывший сотрудник он знал, что главное — ни под какими пытками не признавать вину, — рассказывает TUT.BY редактор книги Анастасия Зеленкова. — В итоге он провел в «американке» почти год, но ничего не признал. В 1938 году, когда наступило некоторое затишье (НКВД вместо Ежова возглавил Берия), его выпустили на свободу.

После этого Ятчене было объявлено решение особого совещания госбезопасности СССР: «Обвиняемому Ятченя Иосифу Степановичу, рожд. 1900 г., по 58 ст. уголовного кодекса запретить проживать в пограничной полосе на расстоянии 100 км. Из-под стражи освободить».

Через некоторое время Ятченя с помощью знакомого устроился на работу в бухгалтерию березинского Маслопрома. До этого он никогда не работал в этой сфере, но особенного выбора не было.

— Во время войны ему пришлось спасаться сразу от двух противников — советских властей, считавших его «неблагонадежным», и немецких оккупантов, для которых он был бывшим сотрудником органов, — рассказывает Анастасия Зеленкова. — Ятченя некоторое время работал бухгалтером при оккупационном режиме, а затем ушел в партизанский отряд.

После войны он работал бухгалтером в районном Маслопроме. В 60 лет вышел на пенсию. И только когда ему было 65 лет, сел за воспоминания. Умер Ятченя в 1986-м.

Заказать «Дневники офицера НКВД» можно на платформе Ulej.by. Сбор финансирования продолжается до 19 июля 2019 года.