"Работаю по контракту с парижской галереей". Интервью с белорусским художником, живущим в Голландии

Если говорить о художнике Андрее Задорине кратко, то его жизнь в чем-то сильно похожа на судьбу Марка Шагала, уехавшего в Париж, но продолжавшего жить воспоминаниями о родном Витебске. Что-то подобное делает в Голландии и Андрей. Старательно пишет свое белорусское детство, реконструирует, воссоздает, продвигаясь не в ширину, а в глубину, пишет писатель Владимир Степан в газете «СБ. Беларусь сегодня».

Андрей Задорин прилетел из Голландии, где живет. Мы созвонились, встретились под колоннами Национального художественного музея. Была задумка сфотографировать художника на фоне его картины «Путник». Но не повезло. В том зале висели полотна нашего учителя Мая Данцига… Кружили по Минску, благо тепло, и говорили, вспоминая молодые годы, однокурсников, учителей, выставки тех лет. Он рассказывал, как живется на Западе, сравнивали. В тот вечер я так и не включил диктофон,

Разговор состоялся на следующий день.

— Когда ты выставлялся в Минске в последний раз?

— В 2005 году на католическое Рождество была маленькая выставка в Музее современного искусства, приуроченная к выходу календаря. Я привез три работы, четыре собрал по близким, знакомым, несколько взял в музее. Через два с половиной дня мы уехали. В декабре будет тринадцать лет. Была еще попытка сделать совместную выставку на галерее нашего музея, но она не состоялась по разным причинам.

— А тебе хотелось бы выставиться на родине?

— Я как-то в последнее время остыл к выставочной деятельности. Работаю по контракту с парижской галереей, даже не знаю, где и у кого находятся мои холсты, в каких странах. Иногда узнаю, что они выставляются в Майами в салоне. Но тот мандраж из молодости, когда в 1988 году выставился в Москве в Манеже на всесоюзной молодежной выставке, помню. Там стояла огромная очередь, как в Мавзолей! Зима, холод, а люди мерзли по нескольку часов, чтобы посмотреть наши работы. У моей картины собралась такая толпа, что полотна не было видно… Знаешь, как-то был на выставке импрессионистов, видел, как люди стояли у картины Ван Гога. Молчали и пыхтели.

— Как ты стал рисовать?

— Родители предполагали, что я пойду в технический вуз, так как с математикой, а особенно с геометрией дружил и оценки получал хорошие. Когда же собрался идти в искусство, то родители отнеслись к этому тревожно. У них было предубеждение, что художники — алкоголики и лоботрясы. Однажды я оставил у них акварель, боялся замочить под дождем, отец увидел и испугался. Там была изображена обнаженная модель…

Если говорить о моих моделях, то это — дочь. Она никогда не позировала специально. Иногда я просил ее постоять-посидеть, рисовал, фотографировал… Вся ее жизнь прошла среди картин, и она все это как-то понимала и чувствовала, но художником не стала. Однажды съездила в Лондон, и я стал расспрашивать, а сходила ли она в такой-то музей. Дочка ответила: нет. Я разозлился, а она пояснила, что была в библиотеках и книжных магазинах, что это ей интереснее и нужнее.

— Как бы ты определил свою тему в искусстве?

— Она определилась сама. Когда я окончил институт, а потом служил в армии, то познакомился с художником Самариным. Он сказал, что надо пожить, подумать и тема сама появится. Так и произошло.

Перед аспирантурой я написал свою школу и Староборисовский тракт. Я ездил туда, где прошло мое детство. Родина у меня, как я понимаю, Самохваловичи. Все, что я делаю, связано с детством, с маленькими помещениями, в которых мы жили. С солнцем, падающим на пол, с елками вдоль станьковского шоссе… Вот это то, на что я опираюсь. Оно есть во мне, и все.

— Кто на тебя повлиял?

— Когда я думал, что писать, то увидел открытки Эндрю Уайета. Это было откровение простоты. А потом были его книга и большая выставка в Питере, на которую мы с женой специально поехали. Она произвела фантастическое впечатление. А технически я украл и соединил несколько идей. Когда я приехал в 1990 году первый раз в Париж и попал в Лувр, меня поразил Давид и его «Портрет мадам Рекамье». Поразил тем, как легко и просто можно сделать гениальную вещь. Второй — Терборх и его «Бокал лимонада» с втягивающим внутренним пространством. Я попытался соединить одно с другим. А третье — Рембрандт. Когда-то давно я купил книгу с полностью запоротой печатью. Все репродукции зелено-коричневые. Потом, через много лет, голландский искусствовед, писавший текст к первому каталогу, заметил, что я воспитан на плохой печати Рембрандта… Смешно, а мне нравился болотно-коричневый колорит, но не глухой, а прозрачный.

— Ты представляешь своего зрителя?

— Не очень представляю… Но видел. Однажды в 2001 году в Бельгии я выставил одну из первых картин, написанных со старых фотографий. Она называлась «Мой без вести пропавший дед». На ней изображено много лиц, а за ними лес. Мы приехали туда с Таней и увидели женщину, которая старательно, по кускам, фотографировала картину. На ней тяжелые лица с долгими взглядами. Галерейщик, увидев холст, сказал: «Кому это надо?» Оказалось, надо.

Как-то я привез большую темную картину, ее повесили. Я уехал, а через полчаса позвонил хозяин галереи и сказал, что пришел человек, посидел перед полотном и тут же купил.

Была у меня работа из раннего периода, когда писал довольно условно, «Вечный переезд». Там мальчик и мать тянут тележку со скарбом. Ничего тяжелого я в нее не вкладывал. Мне она казалась романтичной. Ее купила женщина из Амстердама и пригласила нас в гости. Встретились в ее маленькой, почти как монастырская келья, комнате. Эта женщина пережила японский плен и на ее глазах погибли родители — им отрубили головы… Она сказала, что моя картина — ее жизнь, что она больше двух лет не может жить на одном месте.

Вот такие встречи со зрителями… Я не пишу диалоги. Ведь человек размышляет в одиночестве. Взгляд его устремлен в бесконечность. Вот этот взгляд я и пытаюсь словить.