«Я всадник. Я воин. Я в поле один». Умер поэт-шестидесятник Виктор Соснора

Поэт Виктор Соснора умер на 84-м году жизни в Санкт-Петербурге. Об этом в фейсбуке сообщил его ученик, патролог Вадим Лурье.

Соснора родился в Крыму в 1936 году, начал публиковаться в конце пятидесятых, одновременно с официальными публикациями стал публиковаться в самиздате и за границей.

Попав в опалу, он тем не менее был выпущен за границу по приглашению генерального секретаря французской компартии Мориса Тореза, рассказывал Радио Свобода культуролог Юрий Помпеев. «Он был поэтом протеста, поэтом внутренней свободы, которая вспыхнула тогда в людях нашего поколения», — вспоминает он.

В Ленинграде вокруг Сосноры образовался литературный кружок, он дружил с Лилей Брик, его поддерживали Борис Слуцкий, Константин Симонов и Николай Асеев. В последние годы он тяжело болел.

«Я всадник. Я воин. Я в поле один»

Виктор Соснора верил в «языковые гены», отличающие поэтов от людей, и хранил верность обету: «Я был быком, мой верный враг, // был матадором, // потому // свой белый лист, как белый флаг, // уже не подниму», пишет Михаил Трофименков в «Коммерсанте».

Кумир Ленинграда 1960-х, Соснора в отличие от ровесников — Александра Кушнера или Николая Рубцова — не входил ни в какие поэтические общины, не нуждался в соратниках, был царственно одинокой Вселенной.

В юного Соснору влюбились с полстроки великие старики. Николай Асеев написал предисловие к его первому сборнику «Январский ливень» (1962) и на пару с Лилей Брик, с которой ради такого случая помирился после тридцатилетней ссоры, оповестил мир о рождении наследного принца авангарда: во Франции Соснору привечал Луи Арагон, в США — Давид Бурлюк. На другом литературном фланге академик Лихачев восхищался его вариациями на мотивы «Слова о полку Игореве».

Но поэзия Сосноры не сводима к традиции футуризма и сюрреализма, как не сводима к архаическому стилизаторству. Его Русь истекала и кипела красками и хмелем, кровью и жаром. «За Изюмским бугром // побурела трава, // был закат не багров, // а багрово-кровав, // желтый, глиняный грунт // от жары почернел». Его ритмические видения бывали темны и грозны: «Но зато на трубах зданий, // на вершинах водосточных // труб, // на изгородях парков, // на перилах, на антеннах — // всюду восседали совы (…) Город мой! Моя царица, // исцарапанная клювом // сов, // оскаленных по щучьи, // ты, плененная. Нагая // и кощунствуют над телом эти птицы». Бывали дурашливо нежны, как картины Анри Руссо: «На картине, // на картине // тигр такой, что — // ужас! // Лошадь подошла к картине, // стала тигра // кушать».

Но все эти видения столь чувственно достоверны, что не остается сомнений: Виктор Соснора воочию видел и жертвоприношение ста тысяч быков, и перебранку ежа с ершом, входил в камеру Оскара Уайльда и бражничал с Мефистофелем. Его огромная культура никогда не иссушала поэзию.

Поэт без идеологии не нуждался в эзоповом языке: в отличие от Бродского, говоря о Риме, он говорил именно о Риме, а не об СССР.

Его Китеж — не сусальный миф, а обесчещенный, варварский город. Наделенный фасеточным поэтическим зрением, он, как человек эпохи барокко, взирал на мир как на огромную театральную сцену, никогда не оставаясь безучастным к трагедиям, на этой сцене игравшимся.

«Я всадник. Я воин. Я в поле один» — так он видел себя и пророчествовал: «Заговорят пушки // и запоют Музы!». «Тот, кто прошел войну, мирную жизнь не приемлет» — я слышал, как это выпевал птичьим клекотом давно и безнадежно глухой (солдатом он прошел ядерные испытания на Новой Земле) поэт Соснора, похожий на расколотое молнией дерево.

Даже для человека, слывшего мэтром эпатажа, его рассказы о войне — это было чересчур. С тем, что он — сын акробатов-эквилибристов — потомок апостола Иоанна, Барклая де Толли, мистиков-раввинов и ясновельможных панов, еще можно было смириться. Но от рассказов, как эвакуированный из Ленинграда шестилетка попал под оккупацию, выжил, единственный из партизанского отряда, и дошел с отцом, чудно обернувшимся польским комкором, до Одера, освоив забавы ради ремесло снайпера, бросало в дрожь. Однако, обнаружив в анналах Войска Польского подполковника Соснору, с ужасом понимаешь: да, и это он тоже видел.

Пережив всех друзей, понятый современниками на ничтожно малую долю — как поздний Мандельштам — своих смыслов, он жалел об одном:

«Мне уже героем не стать. Если только как этот, который храм сжег, Герострат, сжечь Кремль, что ли. Да тоже неохота. Там хотя бы храм был, а это что, сборище каких-то домов. Нет, героем уже никак не стать». Простительное кокетство: сам Соснора отлично знал себе цену как подлинному воину, герою поэзии.