Бывшие политзаключенные о том, через что прошли сами, и о нынешних товарищах по несчастью
Понятие «политзаключенный» не теряет актуальности в Беларуси на протяжении десятилетий. Находясь под стражей, человек вынужден сталкиваться с системой, которая ломает не столько тело, сколько дух: плохие (а иногда бесчеловечные) условия содержания, угрозы, давление через других задержанных и заключенных. Про нечто подобное уже заявляли адвокаты фигурантов «дела Тихановского», а также люди, отбывавшие административный арест в столичном Центре изоляции правонарушителей за участие в протестных акциях. Мы узнали у тех, кто когда-то носил статус политзаключенного, с чем им пришлось столкнуться в местах лишения свободы, а также спросили, что помогло им преодолеть трудный период.
«Говорилось, что моя жена будет меня искать, как ищет жена Завадского»
Активист Павел Виноградов неоднократно привлекался к ответственности за оппозиционную общественную и политическую деятельность. Вскоре после разгона акции протеста 19 декабря 2010 года его обвинили в участии в «штурме» Дома правительства и прорыве оцепления милиции. Как и многие другие участники тех событий, он проходил по статье 293 (массовые беспорядки) Уголовного кодекса. В период рассмотрения уголовного дела Виноградов пробыл в изоляторе около четырех месяцев, пока суд не назначил ему наказание — четыре года лишения свободы. Вместо четырех лет Павел пробыл в колонии четыре месяца и в сентябре 2011 года был освобожден указом президента.
Во время нахождения в СИЗО, по словам Павла Виноградова, следователи пугали его потенциально большим сроком, а также обещали посадить в камеру к заключенным низкого социального статуса, если он не будет давать показания. Были и другие угрозы.
— Еще говорили, что устроят проблемы моему отцу. Говорилось о том, что меня закроют в ЛТП, что моя жена будет меня искать, как ищет жена Завадского.
Прямого давления со стороны сотрудников СИЗО и колонии Павел Виноградов не ощущал, однако были отдельные попытки его деморализовать.
— Я не могу доказать, что это происходило с подачи администрации, но я уверен в этом: дважды — один раз в СИЗО, другой в «зоне» — мне подкидывали лезвие в ботинок. И это не для того, чтобы нанести серьезный порез, а сигнал, что заразиться ВИЧ в этих местах просто.
По словам Виноградова, в целом условия в СИЗО гораздо хуже, чем в колонии. На «зоне» можно гулять до отбоя, есть своеобразные кружки по интересам и возможность заниматься спортом, в клубе можно смотреть кино. А вот в следственном изоляторе, помимо прочего, особые проблемы создавало постоянное «перенаселение» камеры примерно в полтора-два раза от ее возможности принять постояльцев, причем из-за этого люди вынуждены были спать по очереди.
— «Движ» был постоянный: люди, которым не хватало места ночью, чем-то занимались — играли в шашки, домино, что-то читали. Очередь в туалет была круглые сутки, ведь там еще моют посуду, бреются и так далее.
Активист отмечает, что плотность заключенных в некоторых камерах еще выше. После вынесения приговора можно попасть в так называемую «осужденку» — камеру, где ожидают этапирования в колонию. Там людей может быть больше положенного примерно в три раза.
Во взаимоотношениях с другими заключенными, по словам Виноградова, его статус «политического» не играл никакой особенной роли.
— Обращали внимание не на статью, а на личные качества человека, на поступки. Когда я отказался просить помилования, то на меня стали смотреть по-другому — появилось некое уважение, которого, может, раньше не было. Хотя отношение, скорее, сразу положительное, ведь там находятся люди, по их мнению, обиженные властью и сильно не любящие милицию.
Сообщения адвоката Сергея Тихановского о распространении в СИЗО ложных слухов о его низком социальном статусе Виноградов считает поводом для опасений.
— Условия могут ухудшиться очень сильно. Места заключения — это довольно консервативная среда, мужской коллектив в замкнутом пространстве. Естественно, сразу станет гораздо тяжелее. Попасть в категорию заключенных низкого социального статуса можно разными путями, их довольно много. Непонятно, что за способ там был. Грубо говоря, если тебя посадили в одну камеру с такими заключенными, а ты в течение некоторого времени не заставил их из нее убраться или сам оттуда не «уехал» любым способом — от нанесения себе увечий до вынесения дверей — то ты приобретаешь такой же статус автоматически. Может, там была совершена какая-то провокация — это тоже часто приводит в эту категорию. Вариантов очень много, но что там случилось — непонятно. Ранее уже были случаи с «политическими», у которых были подобные проблемы. Но тогда обращались за помощью к верхушке криминального мира — людям, находящимся либо в заключении, либо на свободе. Или авторитетные в криминальной среде личности сами высказывались об абсурдности подобных предположений.
За почти полтора десятилетия Павел Виноградов отбывал административные аресты в Центре изоляции правонарушителей на Окрестина в общей сложности 19 раз и прекрасно знаком с ситуацией там, но не скрывает, что удивлен последними сообщениями оттуда об ухудшении условий содержания.
— Я не помню такой «жести», про которую сейчас рассказывают люди, это вообще беспрецедентно. Особенно то, что не дают воды. У меня диабет, так что окажись я на месте этих людей, тем более летом, то я на каком-нибудь литре в день не выживу. Самое жесткое, что я помню в старом ЦИПе, еще до ремонта, это когда меня из-за конфликта с администрацией зимой посадили в угловую камеру на первом этаже. Я был в двух штанах, в трех носках, двух кофтах, пальто, валенках, но просыпался ночью от стука собственных зубов. Там я пробыл два дня в одиночестве, что является нарушением правил внутреннего распорядка, ведь арестованному может стать плохо или он решит совершить суицид.
Активист считает, что сложнее всего в период заключения было переносить мысли о том, через что вынуждены проходить его близкие в силу создавшейся ситуации.
— Родные за меня переживают, вынуждены таскать мне передачи, разговаривать с адвокатами, терпеть сотрудников правоохранительных органов и работников ЦИПа, СИЗО, колонии. Терпеть вранье: звонит моя жена в ЦИП или РУВД, а ей говорят, что к ним я не поступал, хотя сам в тот момент там нахожусь. Мне было неприятно, что мои родственники вынуждены все это переживать.
По словам Виноградова, в заключении его поддерживало осознание собственной правоты и чувство морального превосходства над представителями «системы».
«Если надо посадить, они посадят»
Правозащитница Энира Броницкая стала первой женщиной, признанной политзаключенной в Беларуси. Это произошло тоже в период президентской избирательной кампании, только 2006 года. Энира обвинялась по статье 193−1 Уголовного кодекса (незаконная организация деятельности общественного объединения, религиозной организации или фонда либо участие в их деятельности. Эта статья появилась в УК накануне президентских выборов 2006 года, и была отменена только в 2018 году. — прим. TUT.BY). Она провела в изоляторе в общей сложности около полугода: одну половину срока в СИЗО КГБ — «американке», а вторую — в СИЗО МВД — «Володарке».
Оказавшись в СИЗО КГБ, Энира Броницкая первое время не получала абсолютно никакой информации о собственном уголовном деле. Там отсутствовала возможность регулярных визитов адвокатов, а также встреч с родственниками — с ними женщина не смогла увидеться ни разу за два с половиной месяца в «американке».
— Две недели я была в совершенном неведении, ко мне не пускали адвоката. Я вообще не могла узнать, что мне предъявляют. Основное объяснение, что там нет условий. Конечно, они как-то это делают, но СИЗО КГБ достаточно маленькое, там одна или две малюсенькие комнаты для встреч с адвокатами.
В ее случае давление было прежде всего психологическим и исходило от следователей, ведущих дело.
— Они манипулировали ситуацией отсутствия информации извне: встречи без адвокатов; разговоры о том, что ты уже никому не нужен, и про то, какой срок тебе светит — лет через 20, может быть, и выйдешь. В нашей системе им особо не нужно искать никаких доказательств, им не нужны ваши показания. Если надо посадить, они посадят. Тут больше вопрос оговора друг друга и того, как люди ведут себя в этих ситуациях. Психологическая ситуация у многих людей в такой момент сложная. Но я более чем уверена, что если это политическое дело, о чем мы сегодня говорим, то все будет сфальсифицировано.
В плане бытовых условий Броницкая называет СИЗО КГБ «элитным местом», даже несмотря на имевшиеся на тот момент проблемы. Питание там было неплохим, что связано, судя по всему, с небольшим количеством арестованных — менее восьмидесяти человек примерно в двадцати камерах, так что у бригады поваров была возможность готовить пищу приемлемого качества. А вот на «Володарке» еда была гораздо хуже.
— Питание тогда было просто ужасным. Я, например, практически ничего не ела из того, что там давали. Оно несъедобное, три раза в день по сути одна и та же еда: утром сухая перловка, в обед в нее доливали рассол и получался рассольник, мяса вообще не помню; давали какую-то кильку раз в сто лет. Там есть спецвыпечка — делают свой собственный хлеб. Он более кислотный, от него конкретно пучит, а по консистенции напоминает пластилин. Некоторые люди, у которых нет передач, живут только на местной еде, так что у нас даже говорили о «хлебной фигуре»: у людей начинает пухнуть живот, а в остальном они худеют.
Энира Броницкая говорит, что в СИЗО КГБ в момент ее пребывания там не было женщин-конвоиров, что создавало определенные проблемы. С охранниками достаточно часто приходилось общаться по бытовым вопросам, поэтому она может сказать, что там работали более образованные и культурные сотрудники, чем на «Володарке».
— В основном ребята, которые там были, имели высшее образование или находились в процессе его получения. Это уже определенный человеческий уровень. Конечно, негативное отношение тоже было. В какой-то момент мне сказали, что из-за таких, как я, случаются оранжевые революции. Но настроенных так было немного — всего один-два охранника. В целом у меня не было к ним особых претензий. А вот охранники на «Володарке» намного более низкого уровня. К примеру, если в камере кто-то провинился, то заставляли скручивать матрасы, и ты не мог ни лежать, ни сидеть.
На «Володарке», по ее словам, условия были гораздо хуже не только в плане быта, но и контингента.
— В СИЗО КГБ мне было достаточно комфортно с моими соседками. Конечно, там разные люди, но одна из них была достаточно образованная женщина, она понимала, за что я сижу, что происходит и была поддержка. Поэтому я предполагаю, что у людей, которые сегодня находятся в КГБ, не будет проблем с соседями. На «Володарке» я впервые столкнулась с людьми, которые жили в информационном поле белорусского телевидения. Я надеюсь, что сегодня в силу развития и доступности интернета ситуация меняется, но тогда мне говорили о том, что я продалась американцам, пытаюсь что-то «дестабилизировать» — вот такие шаблоны, которые вбиваются в головы пропагандой. И если у людей нет альтернативных источников информации, то это у них уже на подкорке. Хотя я достаточно быстро смогла наладить какой-то человеческий контакт, но было какое-то недоверие.
Энира Броницкая уверена, что широкое освещение подобных политических дел работает на пользу людям, оказавшимся под стражей, так как уменьшает масштабы произвола, позволительного в их отношении.
— Когда мы туда попали, то внешнее внимание работало. Я верю, что охранники специально не позволят себе плохого отношения к «политическим» из-за слишком большого внимания, даже если адвокат к ним не попадает. И это внимание есть сейчас — это очень хорошо.
Однако она считает, что даже если прямое воздействие из-за опасности огласки сводится к минимуму, то в распоряжении администрации остаются другие средства оказания давления, прежде всего через других заключенных.
— Мелкие гадости могут быть, но надо заметить, что к женщинам всегда, к счастью, относились лучше. На «Володарке» нас вообще никто не выделял. Там была большая проблема с соседками, и это то, что я уже слышу по поводу сегодняшней ситуации — все эти слухи про Тихановского. Вот это может использоваться намного больше, чем специальное негативное отношение со стороны охранников — они сами руки марать не будут. Я знаю истории из соседних камер, где не было «политических» и где находится человек, который сразу сотрудничает с администрацией. Этот человек будет давить на тебя, будет тебя доводить. Когда я сидела, было громкое дело по модельным агентствам, и я знаю, что в соседней камере находилась одна из руководительниц, а сокамерница ее доводила, влияла на ее психологическое состояние, и это было специально организовано администрацией и следствием. В отношении мужчин все намного хуже. Конечно, не 90-е годы, но тюремные понятия есть, и это однозначно может использоваться и создать большие проблемы для этих людей.
Броницкая убеждена, что поддержка родственникам заключенных необходима не меньше, чем самим оказавшимся под стражей людям.
— Сложно, когда ты думаешь про близких людей, которые остались на воле, и понимаешь, что они волнуются за тебя больше, чем ты сама. Когда я вышла, то узнала, что мою семью очень поддерживали, и я вижу, как поддерживают родственников тех, кто сегодня задержан. Не менее важно, чем поддерживать того, кто сидит, дать ему понять: мы не оставили твою семью. Потому что это было намного сложнее, ведь я знала, что мои родственники страдают из-за меня, а я, конечно, этого не хотела.
Энира Броницкая считает самым трудным в заключении отсутствие вестей из внешнего мира и неизвестность относительно любых вещей, касающихся заключения
— Информационный вакуум — это огромная проблема. Когда меня перевели в «Володарку», там есть транзитные камеры, и ты можешь сутки-двое находиться там. Эти камеры в ужаснейшем состоянии, и это такой особый ад. Я про это вообще ничего не знала, это было просто черное нечто, и я подумала, что это явно какое-то наказание за мой отказ давать показания. Только на вторые сутки мне объяснили, что меня куда-нибудь переведут. Вот сложно при этом отсутствии информации. Я надеюсь, что сейчас людям дают переписываться, потому что так можно получить хоть какую-то информацию.
Главным, что помогает перенести заключение, Броницкая считает не только поддержку родственников и друзей с воли, но также способность переключаться и сохранить психологическое равновесие невзирая на обстоятельства.
— Очень поддерживали письма родных и знакомых. Я в день получала до десяти писем и сама отправляла штук пять — у нас тогда это не ограничивали. Это, конечно, очень помогало: ты отвлекаешься, занимаешь свое время, это морально поддерживает. И еще важна психологическая подготовка: ты должен принять тот факт, что вообще ни за что не отвечаешь, кроме как за поддержание своего тела. Я предполагаю, что некоторым людям, особенно достаточно активным, как Виктор Бабарико — человек, который всю жизнь руководил — трудно смириться с тем, что они вообще не могут повлиять на ситуацию. Для многих это огромный стресс. И надо принять это, хотя знаю, что многим это сделать не удается. Еще мне помогал спорт: я всю камеру замотивировала заниматься. Много читала, рисовала — в какой-то момент нужно все это просто принять и отвечать за себя.
«Гэта метады злачынных груповак»
Поэт и общественный деятель Владимир Некляев был кандидатом в президенты в 2010 году, но так и не стал участником событий на площади Независимости 19 декабря: по пути туда на него напали неизвестные и жестоко избили, он был доставлен в больницу, а затем прямо оттуда в СИЗО КГБ — там он провел около пяти месяцев.
— Нельга не лічыць катаваннем тое, што мяне з палаты рэанімацыі голага — я ляжаў там пад кропельніцамі - невядомыя людзі ў чорным, адкінуўшы ў сцяну маю жонку, пацягнулі на начны мароз. Між волі - з веданнем пра тое, што здарылася з Ганчаром, Захаранкам, — тады падумалася, што мяне цягнуць забіваць, бо мне не далі апрануцца. Калі цябе голага цягнуць на мароз, то гэта значыць, што людзі ведаюць, што гэтая вопратка табе больш не спатрэбіцца. Можна як заўгодна вырабляць сябе героем, але гэта страшна.
По словам Некляева, уже находясь в СИЗО он сразу подвергся серьезному давлению, в том числе и физическому.
— Пасля пачаліся начныя допыты, даволі жорсткія, пачаліся здзекі людзей, якія не былі супрацоўнікамі «Амерыканкі» — іх наўмысна туды падключылі. Іх баяліся нават турэмшчыкі. На допытах ім трэба было ведаць тое, што я сам не ведаў: яны былі перакананы, што мне Расія дала грошы, але ім трэба было дазнацца, чые гэта дакладна грошы. Там прымяняліся не надта цывільныя метады: увесь час былі праверкі, вобыскі, ставілі да сцяны, а ледзь адвярнуўся — дубінкай у пах.
Методы психологического воздействия были различными: от прямой лжи и подтасовки фактов до угроз причинения вреда близким поэта.
— Мяне ноччу падымаюць на допыт і паказваюць зманціраваны імі ролік, у якім на ўсёй плошчы можна ўбачыць паваленых акрываўленых людзей. І мне кажуць: «Вось, глядзіце, колькі забіта людзей па вашай віне! Вы іх заклікалі на плошчу, яны прыйшлі». А я не генерал, я паэт, таму з’яўляюцца думкі: «Як? Па маёй віне загінулі? Госпадзі!». Я біўся галавой аб сцяну, пакуль да мяне не пусцілі адвакатаў. Маё першае пытанне было аб тым, колькі людзей загінула — і выявілася, што гэта ўсё мана. Вось гэта пераносіць значна цяжэй, чым фізічнае ўздзеянне. Мая жонка на наступны дзень пасля падзеяў Плошчы склікала прэс-канферэнцыю, пакуль не з’ехалі міжнародныя назіральнікі і журналісты, дзе распавяла аб сітуацыі. І ў гэты час мне кажуць: «Напішыце сваёй жонцы, каб яна спыніла гэтую актыўнасць, ці ў іншым выпадку мы яе ў Валадарку „ментам“ аддадзім, а вы ведаеце, што яны там з ёй зробяць». І ты чуеш гэта пра сваю жанчыну і нічога не можаш зрабіць. Я ім толькі казаў, што калі асмеляцца, то я проста ўскрыю вены — знайду спосаб.
Тем не менее, Некляев считает, что нынешние события еще хуже того, что произошло с ним самим почти десять лет назад.
— Гэта не ізде ні ў якае параўнанне з тым, што робяць у турме з людзьмі зараз — з тым жа Ціханоўскім. Ёсць інфармацыя пра Севярынца, што ён ледзь не на самагубства пайшоў, а ведаючы яго характар, волю і мужнасць, я магу дакладна сказаць, што змусіць яго да гэтага маглі толькі невыносныя ўмовы. Але фізічнае ўздзеянне, дрэнныя ўмовы — гэта адно. А вось калі нешта адбываецца з роднымі, то гэта проста сталінская методыка. Што ажыццяўляюць, скажам, у адносінах да жонкі Ціханоўскага, калі ёй не дазваляюць навад падыйсці да мужа, перагаварыць з ім, даведацца аб яго стане; ці калі разам з Бабарыкам-бацькам арыштоўваюць сына.
Некляев убежден, что такой прессинг редко бывает из-за излишнего усердия силовиков по собственной инициативе. Чаще всего подобное происходит по команде от руководства.
— Катаваць самі турэмшчыкі не будуць, гэта ім без патрэбы. Іх задача прыняць і ўпакаваць. Гэта магчыма толькі тады, калі паміж начальствам, МВДэшным ці турэмным, ёсць асабісты канфлікт — тады яны самі, па сваёй ініцыятыве вось гэта прыдумаюць. А так гэта толькі па загадзе. Гэта метады злачынных груповак, калі пахан загадвае «апусціць» чалавека, законы банды, злодзеяў.
Несмотря на все, что с ним происходило, Владимир Некляев не ощутил враждебности или жестокости от большинства сотрудников СИЗО. Но были и исключения.
— Самі ахоўнікі, у асноўным, людзі як людзі, аднак былі некаторыя, пра якіх можно сказаць, што працуюць там не столькі за зарплату, колькі за магчымасць здзекаў над людзьмі. Аднойчы мяне ноччу павялі да старшыні Камітэту Зайцава (Вадим Зайцев был главой КГБ с 2008-го по 2012 год, а причиной его отставки, как это обозначил Александр Лукашенко, стала «нездоровая морально-психологическая обстановка, которая сложилась в отдельных подразделениях КГБ». — прим. TUT.BY). І вось яны мяне трымаюць каля сцяны гадзіну-дзве, і я з адным спрабую размаўляць: пытаюся аб тым, чаго ён сюды прыйшоў, якія тут грошы. А калі дазнаўся, то яму кажу, што ў ахоўнай службе банку альбо нават крамы ён бы меў больш і не займаўся б бруднай справай. А ён мне ў адказ дубінкай у пах і кажа: «Вот почему я здесь! А там я этого не могу». Адзін следчы вырашыў паказаць, які ён круты. Раней для падшыўкі справаў выкарыстоўвалі драўляныя плашкі, якія з двух бакоў трымалі паперы і злучаліся вінтамі. Я ўбачыў такую і кажу: «Напэўна, яшчэ з часоў Цанавы засталася. Няўжо няма магчымасці нешта новае закупіць?». А ён мне адказвае: «Так, але гэта дзеля іншага. Дайце-ка мне руку». І засунуў туды мае пальцы, пачаў закручваць, пакуль не пасінелі.
С переводом Некляева под домашний арест улучшились бытовые условия, но морально его переносить было по-прежнему тяжело — прямо в квартире поэта натуральным образом поселились его надзиратели.
— Калі мяне перавялі з турмы пад хатні арышт, вось тут пачалося новае катаванне, таму што ў тваёй кватэры знаходзяцца два ўзброеныя чалавекі, днём і ноччу. Кватэрка ў нас с жонкай невялікая, двухпакаёўка: яны занялі большы пакой, а нам засталася спальня. Такога нідзе няма. Што такое хатні арышт: ці табе бранзалетку вешаюць на нагу, каб адсочваць, ці варта стаіць за дзвярыма. А тут у хаце. Ты ў сваёй хаце ўранні стаіш у чарзе ў прыбіральню. Альбо калі ў спальню, дзе ты ноччу спіш з жонкай, адчыненыя дзверы, а там сяздіць чалавек з пісталетам.
Владимир Некляев не знает, откуда черпал силы для того, чтобы перенести все испытания, которым он подвергся после выборов, но убежден, что возможности человека больше, чем кажутся.
— Чалавек не ведае свае магчымасці. Я быў гатовы да ўсяго, нават да таго, што са мной могуць разабрацца больш жорстка, чым у выніку разабраліся. Я разумеў, што я раблю і на што я іду. І сілы ў мяне было ў дзесяць разоў болей, чым звычайна — маральных, псіхалагічных. У звычайнай сітуацыі я б гэтага не вытрымаў. Калі б сёння мяне запусцілі на гэты канвеер, то не ведаю, стрываў бы я ці не. А тады нейкая звыш дадзеная сіла дазваляла ўсё гэта трываць. Я напісаў нават пра гэта апавяданне «Змены сувязяў». Не кажу высокія словы, але гэта было матывавана тым, што меў на мэце — зрабіць свабоднай Беларусь. І гэта давала неверагодныя сілы.
«Они будут убеждать тебя в том, что про тебя все забыли»
Журналистка Ирина Халип, жена кандидата в президенты на выборах 2010 года Андрея Санникова, который провел за решеткой в общей сложности около полутора лет, находилась под стражей в СИЗО КГБ полтора месяца.
Она также считает, что отсутствие связи с внешним миром делает жизнь заключенного гораздо хуже.
— Самое тяжелое, что довелось перенести в СИЗО — это как раз не бытовые проблемы, с этим очень быстро смиряешься, к этому очень быстро привыкаешь. Самое трудное — это информационный вакуум. За несколько лет до того, как это случилось, Павел Шеремет, ныне покойный, меня учил: если ты когда-нибудь сядешь, запомни одну вещь — они будут убеждать тебя в том, что про тебя все забыли, что ты осталась одна на всем белом свете, что ты позавчерашняя новость, никто за тебя не борется. И он был совершенно прав, потому что именно этот метод они и используют, когда хотят сломать человека. Мы не знали, что происходит на воле, что происходит с нашими близкими, к нам не пускали адвокатов. Адвокат для арестанта в данном случае не защитник с юридической точки зрения, а почтальон, потому что он приносит вести с воли. Поэтому недопуск адвоката — это тоже такая изощренная пытка. Письма нам тоже не приносили, от нас письма не уходили. Начальник тюрьмы не скрывал этого и с хохотком говорил, что потом мешками их будем выносить. Где-то в архивах КГБ, наверное, эти мешки и остались.
Особенно уязвимой Ирина Халип была из-за того, что ей ничего не было известно о том, что происходит с ее на тот момент трехлетним сыном, и этим, по ее словам, пытались воспользоваться следователи.
— Я знала, что мой муж арестован, но я не знала, что происходило в тот момент с нашим трехлетним сыном. Адвоката я видела один единственный раз за полтора месяца, потому что со мной не проводились никакие следственные действия. Был дежурный допрос, и за пару минут до него адвокат мне успел сказать, что за нашим с Андреем ребенком уже приходили органы опеки. И больше никаких известий. Вот честно скажу, я тогда думала, что лучше бы меня пытали физически, чем этот ад. Если мне все-таки удавалось заснуть, то мне снились кошмары: я видела, как моего трехлетнего ребенка в наручниках — его тоже арестовали и ведут по коридору тюрьмы. Это, конечно, ад неописуемый. Потом приходили какие-то люди и говорили, что дадут мне по максимуму и выйду я через 15 лет, а мой сын за это время вырастет в детдоме бандитом.
Журналистка говорит, что отметила для себя сходство способов воздействия из арсенала белорусских силовиков с теми, которые применялись представителями репрессивной машины ушедшей эпохи.
— В рождественскую ночь на 7 января меня потащили к председателю КГБ Зайцеву. Он говорил, что все арестованные пойдут по статье 293, а я по более серьезной 357 — заговор с целью захвата власти. Я хохотала ему в лицо и говорила, что в этом случае готова взять вину на себя: это же так весело — блондинка и заговор с целью захвата власти. Все это было, конечно же, методом психологического воздействия. И тем, кто сейчас сидит, следует быть готовыми к чему-то подобному, потому что методы у них не меняются. Я, к счастью, много книг прочитала в своей жизни, в том числе Варлама Шаламова, Солженицына, Евгении Гинзбург, и поэтому все, что они делали, для меня не было открытием и новостью, просто я про себя ставила галочку: почти век прошел, а они по тем же методичкам работают.
Ирине Халип удалось сразу наладить контакт с другими заключенными. От них она видела поддержку как в быту, так и в эмоциональном плане.
— Сокамерницы мне очень сильно помогли. Хотя из-за нас ухудшились условия их содержания, потому что резко сократили список разрешенных к передаче продуктов, а им сказали — вот, благодарите политических. Слава Богу, у меня были замечательные сокамерницы. Мне передачу смогли передать только на пятый день, до этого не принимали. И первое, что сделала моя сокамерница, когда меня привели — она выдала мне резиновые розовые тапочки и отсыпала сигарет. Так что сокамерницы очень поддерживали. Мы все время смеялись, все время друг друга отвлекали от каких-то тяжелых мыслей, мы изо всех сил пытались держаться, придумывали какие-то темы для шуток. Один раз меня даже вызвал начальник тюрьмы с такой фразой: я не могу понять, о чем можно разговаривать до четырех утра — ему доложили, что мы до четырех утра разговаривали, потому что по ночам плохо спится в тюрьме, мысли всякие одолевают. А если болтать о косметике, о детях, о друзьях, вспоминать смешные истории, тогда нормально, вот мы этим и занимались.
Халип отмечает, что мысли о родных сильнее всего заставляли ее держаться и не опустить руки.
— Я знала, что мой муж находится где-то неподалеку, что он тоже арестован и, возможно, в соседней камере. И я понимала, что хоть убейся, но я должна держаться — кто его знает, когда мы снова увидимся. У меня были всякие тяжелые мысли, но это заставляло меня громче всех смеяться — вдруг он услышит и поймет, что я жива и со мной все в порядке. Кроме всего прочего я понимала, что рано или поздно меня вернут к моему сыну, и я должна к нему вернуться не истеричкой со сломанной психикой, а нормальным человеком.