«Зенон Позняк до сих пор на меня обижен». Барду и актеру Виктору Шалкевичу - 60 лет
Встретиться с бардом, актером и шоуменом Виктором Шалкевичем — задача не из легких. Он то в Минске, то в Гродно, то на репетиции, то на очередном интервью. Смеется, что это вовсе не популярность — дескать, просто дает «возможность заработать на себе». В свои 60 он ходит, «высоко задрав голову, не потому что гордый, а потому что не разучился мечтать».
— Давайте в «Батлейке» встретимся через два часа. Нормально? — раздался телефонный звонок. В плотном графике шоумена между репетициями и интервью образовался небольшой перерыв.
Нормально.
По-настоящему, гродненской «Батлейки» уже давно не существует. На месте когда-то легендарного кафе сейчас совсем другое заведение. Но здесь, в торце здания кукольного театра, по старинке все еще собираются гродненские интеллектуалы. И призраки прошлого отсюда никуда не ушли.
«Моя картина жизни практически написана»
Сидим за столиком. Шалкевич смеется, шутит и, кажется, энергии у него хватит еще на десяток таких же интервью, будь в сутках чуть более часов. Серость за окном актеру нипочем. Говорит, что энергию черпает в любимом деле, вернее — делах. Шалкевич сейчас живет в нескольких измерениях. Он и актер, и ведущий аукционов, и бард, и шоумен.
Говорит, что достиг такого возраста, когда не на всякую работу соглашается, и наконец дорос до шикарной возможности выбирать то, что по душе.
— Ощущаете, что 60?
— Возраст воспринимается в сравнении с чем-то. Мне как-то один из приятелей рассказывал: после развода или ссоры с женой пошел на площадь встречать Новый год, приклеился к какой-то компании, и вроде все хорошо. Было. До того момента, пока какая-то девушка не обратилась к нему: «Отец, закурить не найдется?». Тут-то он и осознал тяжесть прожитых лет. Конечно, возраст ощущается в первую очередь физически: здесь ножка поболит, там что-то кольнет. Я всегда говорю, что моя картина жизни практически написана. Но надо сделать еще несколько штрихов, чтобы она выглядела законченной и гармоничной. Вот тогда можно будет сесть и байки рассказывать: «Сижу я, значицца, как-то с бойцами на Малой земле», — смеется Шалкевич. А потом серьезно добавляет, что пока не хочет никого ничему учить. Еще не время.
— Я не хочу осчастливить все человечество, лучше я осчастливлю несколько людей вокруг себя. Да, я, может быть один из тех, к мнению которого кто-то где-то прислушивается. Это приятно. Иногда говорят: «Я вырос на ваших песнях». Вот тогда, конечно, возраст ощущается в полной мере. Иногда смотришь на сегодняшних молодых людей и четко понимаешь, чем ты от них отличаешься: у тебя верхний этаж лучше меблирован. Нас наши родители воспитывали трудом, — а жил я тогда в Порозово (городском поселке в Свислочском районе), — люди работали как бешеные. Меня в третьем классе уже за плуг поставили. Издевались, конечно, над самым младшим в семье. Я ж ходить за ним в силу возраста не мог, но потом научился. Или каждый год корове сено надо было заготавливать. От Порозово до Нового Двора — 12 километров — и хорошо, если на машине кто-нибудь довезет, а так шли пешком. Потом еще 8 километров по пересеченной местности, через болота и леса. И вот место, где косили траву. А потом снова туда надо было идти — ставить в снопы, а после забирать высохшую траву. Трудно было, но зато все прекрасно понимали, откуда в доме сало, колбасы и над потолком висит свиная нога.
— Скучаете по Порозово? Есть какая-то ностальгия по былым временам?
— Скучать можно по людям, которые там жили когда-то. Что касается ностальгии, то, честно говоря, некогда ностальгировать. Если бы в моей жизни сейчас ничего не получалось бы, то да, можно было сесть в кресло и вспоминать былое. Но пока есть о чем мечтать, писать и куда стремиться.
— Например?
— Например, есть страны, где я бы хотел еще побывать. ЮАР, Австралия, Израиль. Почему такой выбор? В Израиле должен побывать каждый христианин, в ЮАР — говорят, интересно. В Австралии — родственники объявились. Еще хочу дописать новые роман и оперу, что-нибудь еще начать. Времени на все планы особо нет. Есть еще песен новых недописанных масса. Знаете, как Пушкину было легко? До него никто, кроме Жуковского, на русском языке не писал. А сейчас что? Надо выбирать темы очень тщательно, ведь некрасиво говорить о том, о чем кто-то уже хорошо сказал до тебя. Но опять-таки, ты же не можешь все время писать про «гэтага селяніна», как наши классики Колас и Купала. По мере того, как человек растет, он оставляет какие-то темы позади и ищет новые смыслы.
Из тетра кукол уволили из-за Позняка
— Вот ваш новый альбом «Такая доўгая зіма» — первый после десятилетнего перерыва — есть там новые смыслы?
— Есть. Там девять новых песен. Вот, например, «Міцкевіч ніколi не ездзіў у плацкартным вагоне». Предыстория появления песни такова. Для меня минские вокзалы (и жд, и авто) представляют собой интересное зрелище. Около автобусного к тебе пристают цыгане. Или вот чувачок бегает и собирает на проезд. Уже третью неделю собирает и все никак не может уехать. До него другой собирал — до Великих Лук. Так полгода все не мог насобирать. И я у него спрашивал: ну что ты, все еще не уехал? И вот он пропал. Видимо, все-таки собралась необходимая сумма. Так вот. Однажды пришлось ехать домой в общем вагоне. И вот сидят вокруг меня уставшие люди. И я — в белой рубашке. Тоже уставший, запыхавшийся, потный, потому что билет купил за пять минут до отправления и бежал на поезд. И вот в этом всем и приходит прекрасная фраза на мове — Міцкевіч ніколі не ездзіў у плацкартным вагоне. Так и закрутилось. Или вот я иду по городу и вижу надпись — «альдекор-натяжные потолки-страховая кампания-памятники» (говорит нараспев). Все в одном месте. Ну ведь прекрасно!
— Шалкевича можно чаще всего увидеть в Минске, в Гродно или в поезде?
— И там, и там. В Минске я вот уже лет 30 веду аукционы, в Гродно — живу.
— Не хотелось из Гродно переехать куда-нибудь?
— Нет. А зачем? Вот вы где «таритесь»? В Белостоке? И я там тарюсь. Опять-таки до Европы ближе. Доехал до Варшавы или Вильнюса, а там самолет до Копенгагена или Амстердама, например.
— Но ведь были времена, когда ваши концерты в Гродно запрещали и из театра вы ушли.
— При этом запрещали только в Гродно. В Минске такого никогда не было. Да, были проблемы, когда я прочитал на сцене Дворца культуры ветеранов пьесу «Триумф белорусской демократии». Тогда директор мне сказал: «Знаете, Виктор, вы прочитали такое произведение, которое никому не понравилось — ни левым, ни правым. Лучше вы найдите другое место для ваших выступлений». И мы без проблем нашли. А из театра…
— Было обидно?
— Нет. А что сделать? Я не переживаю. Что касается Театра кукол, то оттуда я ушел два года назад. Мне, конечно, предлагали остаться, но я решил показать характер и ушел. История там настолько непонятная, что ах! Попросили написать заявление, чтобы я по собственному желанию уволился, ну я и уволился, и абсолютно об этом не жалею. Не люблю делать из себя «мученика за идею». Как сказал мой друг: вы что, не знали, какие у Шалкевича убеждения?
— А какие у Шалкевича убеждения?
— Хорошие и правильные. Я нормальный. Знаете, я уже в таком возрасте, когда гнуться не хочется, а ломаться — тем более. Да и что была за причина такая — якобы донесли до губернатора, что я что-то там пропагандирую со сцены?!
— Пропагандировали?
Нет. Это была частушка:
«Цямнее край зубчаты бора…
І тчэ, забыўшыся, рука,
Заміж персідскага узора
партрэт Зянона Пазняка».
При том три строчки — это Максим Богданович, между прочим
— То есть можно сказать, что вас уволили из театра из-за Зенона Позняка?
— Знаете, и с ним у меня тоже напряженные отношения. Говорят, он мне не может простить песню «Жлобская нацыя».
— А, может, помириться?..
— А я не с кем и не ссорился. Может быть, я не прав, но я ж не червонец, чтобы всем нравиться, — смеется Шалкевич.
«Аукцион — это своеобразный театр одного актера»
— Помимо концертов, вы вот уже почти 30 лет ведете в Минске аукционы
— Да, все началось в начале 90-х. Сначала в Брест пришла Международная финансовая корпорация, затем она появилась в Гродно. Мне предложили стать ведущим. Я съездил на стажировку в Брест, посмотрел, как проводят аукционы там. Потом приехали господа из Минска, посмотрели, как я это делаю, и предложили вести аукционы в столице. Так и понеслось. За это время было много разных лотов. Продавали и туалеты, и сараи. Эта деятельность мне нравится. Аукцион — это своеобразный театр одного актера. Людей в зале надо к себе расположить, знать правила и внимательно следить за присутствующими, предугадывать их настроение и действия.
— Собственно, все то же самое, как и на сцене театра?
— Да. И не важно, сколько зрителей перед тобой — тысяча или три человека. Конечно, это обидно, когда на концерт или спектакль приходит мало зрителей. Один из наших педагогов всегда повторял две фразы. Первая Салтыкова-Щедрина: «Клянусь, если перестану писать кровью сердца, заброшу перо и чернильницу». И вторая: «Священнодействуй или убирайся вон со сцены». Есть такие места, где нет полуправды. И надо быть предельно искренним, когда на тебя устремлены глаза. Не важно, сколько человек в зале.
— У вас много романтических песен. А романтики-то в жизни много было?
— У меня вся жизнь — романтика. И умру романтиком. Вот ведь какая история. Все зависит от того, в каком свете ты воспринимаешь жизнь, что видишь вокруг. Мне на улице всегда хочется задрать голову, почувствовать что у тебя там сзади крылья, распушить хвост и так пробежать раз-два-три, как гусь делает и, фы-ы-ы-ыр, взвиться в воздух. Я всегда хожу с задранной головой, не потому, что я гордый, а потому что я пытаюсь что-то увидеть там. То на звездное небо смотрю, то еще куда-то. Мне, например, очень жалко, что зима проходит, а я Ориона толком не видел, или Большого пса, или Сириуса. Или вот я в декабре как-то шел… А в небе караваны гусей куда-то перлись. Куда, зачем?.. Ладно, и я пойду. Дальше надо жить.
