Истории от Юлии Чернявской. Втроем
Эта история началась тридцать пять лет назад. Теперь она кристаллизовалась, выстроилась, и ее можно рассказать как новеллу. Ее участники — реальные люди, потому придется изменить имена и кое-какие обстоятельства. Суть останется неприкосновенной. Две сути, потому что героев двое. Вернее, трое, но третья ничего не расскажет: она не умеет говорить.
В этом проекте автор рассказывает истории из собственной жизни, жизни знакомых и незнакомых людей, об исторических фигурах и тех, кого мы никогда не заметили бы на улице; о значительных событиях и сущих мелочах; о любви и ненависти, жестокости и доброте. Единственное, что объединит эти пестрые фрагменты в причудливое лоскутное одеяло, — понимание: только оно способно сделать мир светлее и терпимее.
Это странная новелла, потому что состоит из монологов — ее и его, рассказанных в разное время. Из двух разных историй об одном и том же.
Они познакомились три с лишним десятка лет назад: музыкант Сергей и студентка мединститута Аня.
Она была красивая, скажет Сергей. И добавит: она и сейчас красивая. Мы познакомились в Троицком зимой. Была там кофейня, около букинистического: поднимаешься по лесенке — и уже с первой ступеньки пахнет кофе. Не ведерным, как повсюду, из таких, помнишь, металлических емкостей. Тут пахло настоящим кофе, на песке, и с каждым шагом по этой лесенке все сильнее. Запах того кофе, особенно отчетливый в зимнем воздухе, — как запах свободы. В Троицком можно было просидеть целый день: там непременно оказывались знакомые, иногда целая компания, и ты в нее вливался, как река в море, а потом вливались другие, теснились, сдвигали столы, надо было только не забывать заказывать кофе и что-нибудь крепкое… И вот там, в торце стола сидела она. Как сейчас помню: играли Pink Floyd, «Стена», тогда все слушали «Стену». Все говорили за тем деревянным столом, только она молчала, и я молчал, а потом она поехала ко мне…
Он был умный, скажет она. Меня всегда привлекал ум. Мы познакомились… где? Не помню, может, в какой-то компании. Да, кажется, у какого-то художника в мастерской, помню чай в баночках из-под майонеза. Помню, лето было, все зеленело… Мы с ним зацепились языками, все говорили и говорили. Я и поехала к нему потому, что не договорили, вовсе не для того, чтобы… Ничего и не было. Мы сидели в кухне и разговаривали до утра. Он включил магнитофон, пели «роллинги», потом Pink Floyd, «Стена»: все тогда слушали «Стену». Потом поставил свои композиции. Мне понравилось, хотя чего-то не хватало… Но я ему не сказала. Хороший парень, умный, интересный — зачем обижать?
Что было потом? — спросит он. Ну, теперь это называют конфетно-букетным периодом. Мне не нравится эта формулировка. Любовь была сумасшедшая. Меня как по небу носило. Вот что было.
У меня давно уже была любовь. Год или, может, два, — говорит она. — Сумасшедшая любовь. Он был моим преподавателем английского. Такой, знаешь, барин… Красивый, вальяжный, ироничный. Английский знал в совершенстве, и французский, и немецкий. Даже, кажется, латынь. Он был старше меня на двадцать семь лет. Да, конечно, был женат, жена — такая приятная, интеллигентная дама. Тоже преподаватель. Я все про них разузнала по крупицам. Накручивала круги возле их дома. И жену видела, и сыновей. Ну, а что я еще могла? Букетик подснежников ему на стол подложить. Потом ландышей. Потом васильков. Это уже в последнюю сессию, и адью… Тогда мы с Сережей и познакомились. И наутро, после той ночи, когда музыку слушали, меня как шибануло: неужели это все? Пошла в институт, что-то наврала в деканате, попросила его номер. Звоню из автомата, сердце колотится… он подходит, я трубку кидаю. Потом поуспокоилась, опять набрала, зажмурилась от страха и говорю: «Здравствуйте. Я вас люблю!» А он в ответ: «Это вы, Аня?» Ну, так и началось.
Она разная была, проговаривает он, задумчиво, будто вспоминая старое кино, то добрая, то раздраженная. То ангел, то демон. Иногда пропадала — на неделю, на месяц. Я молился: только не исчезай совсем! Кто-то у нее явно был, я понимал, не идиот же, а все равно молился… Пусть придет от кого угодно, какая угодно, только пусть придет!
Я ему сразу сказала: так, мол, и так, прости, люблю другого, говорит она. А в ответ: «Ты только не исчезай!» Как-то был день… такой, особенно тоскливый. 31 декабря. Он с семьей, как всегда по праздникам, я покуковала дома одна, а после думаю: чего я тут сижу? И к Сереже поехала. Он не удивился, будто знал, что приду. Свечи зажег, шампанское разлил, говорит: «Ну, за твое счастье!» И тут я заревела — не могу остановиться … Сережу жалко, доброго, всепрощающего. И того, любимого, тоже жалко. А посередине я — перед всеми виноватая. Тогда вот у нас с Сережей и случилось.
Какой-то праздник был. (Это опять он, отпивает глоток чая.) Она у меня впервые осталась. Почему тогда? Не знаю. Я наутро ей предложение сделал. И потом сто раз, как попка-дурак, все долдонил и долдонил: «Выходи за меня…» Она отшучивалась. Злилась. А однажды возьми да исчезни. Только записку оставила: «Не звони». Ну, ее слово было для меня законом. Оно и сейчас закон.
И снова она. Понимаешь, долго так невозможно — перед всеми виноватой. Я выбрала. Хоть и понимала: он никогда не будет со мною. Он немолод, несвободен, у него больное сердце. Оно и так-то рвалось между двумя женщинами. А я медсестрой уже подрабатывала: насмотрелась на инфаркты у пятидесятилетних мужиков… Ладно, думаю, буду для тебя отдушиной. Кусочком счастья. Он мной гордился, водил меня в гости к друзьям: «Это Аня, моя студентка» — в общем, всем было все ясно, хоть они и делали вид, будто это в порядке вещей: ну, подумаешь, пришел преподаватель со студенткой… Я была уверена: его жена тоже все знает — и молчит. Иногда кто-то из друзей уезжал, в командировку или в отпуск, тогда ему давали ключи от квартиры: как бы, чтоб поливал цветы. Вместе со мной, ага. И вот в один прекрасный день выясняется: я беременна. Ни про какой аборт я не думала. Мне хотелось его ребенка, понимаешь? Ну, я ему сказала — а он побелел. Говорит: я вас не брошу, буду помогать, но ты же понимаешь: жена, семья. Я понимала. Но мать-одиночка — тогда клеймо было ужасное. В общем, решить-то решила, а все равно страшно. И рассказать некому. Подруг полно, а некому. Начали бы: аборт, аборт. Кто мог понять? Только Сережа. Мы уже года два не виделись, а я все равно знала: поймет.
Он аккуратно ставит чашку на стол. Она появилась через год и шесть месяцев. Худая, осунувшаяся. Говорит: «Ты меня все еще любишь?» — «Люблю». — «Тогда женись на мне. Я беременна». Помню, ходили всю ночь по городу, говорили. И я решил: рискну. А ребенок… что ж, разве трудно полюбить ребенка? И началось наше счастье. Помню, думал тогда: не зря терпел. Наконец-то я ее заслужил.
Она, теребя кольцо на пальце: Я — ему: так и так, жду ребенка. А он сразу, не раздумывая: выходи за меня. Отвечаю: но я люблю другого. Я хотела, чтобы честно! А он: моей любви хватит на двоих… И поправился: на троих. Вот это-то слово — «троих» — все и решило. И началась наша жизнь вместе. Я была готова его полюбить. Ценила его великодушие. Он хороший, Сережа. Вот только раздражал он меня. Даже этой своей хорошестью раздражал. Помню, думала: это все гормоны, стерпится — слюбится. Я, правда, очень старалась. Но с тем, другим, порвать не могла. Он, как узнал, что я замуж выхожу, заплакал… Такой взрослый, сильный — и вдруг заплакал. Что он мог сделать? Я его не виню… А Сережа знал, что мы видимся. Знал и не возражал. Понимал? Или просто боялся потерять?
Он. А потом родилась Сонечка. Она была чудесная!
Она. Сонечка мне тяжело далась, хоть и рожала я в своей же больнице. Двое суток мучилась. Это называется «слабая родовая деятельность». А тогда слово «слабая» звучало как насмешка. В общем, когда я совсем обессилела, ребенка из меня выдавливать начали. Полотенцем, локтями, потом щипцы в ход пошли. Про асфиксию мне сразу сказали, а вот про то, что у нее в двух местах позвоночник был сломан, я позже узнала. Уже когда стало понятно: что-то не так. Не сидит, не ползает, звуки издает странные. Потом приступы начались тяжелые, с судорогами. Мы обошли всех врачей, и все нам говорили одно: неизлечима.
Он улыбается невесело, одними губами. Он вообще так улыбается. Я не сразу понял. Думал: все дети такие. Все лежат-кричат. Соня ж у меня одна, первая и последняя: откуда мне было знать? Я просто ее любил.
Она говорит. Конечно, вначале Соня его раздражала. И здоровые дети раздражают, но там хоть знаешь: они вырастут, станут умными, самостоятельными. А тут никаких надежд. Его это здорово подкосило. И отца Сониного тоже. Он приходил, смотрел на нее, молчал… Похудел, осунулся, постарел. Мужчины иначе любят детей, чем женщины. Они любят, когда с ребенком поговорить можно, когда он их понимает хоть с пятого на десятое, лепечет что-то смешное…
Когда Сонечке было два года, я ее повезла на море. И там, в санатории, я вижу сон: будто много людей, все в черном, и кто-то говорит: он умер. Да кто же, кто? Он. И называют имя. Помню, проснулась в слезах, а за окном море шумит, птицы поют, шмели жужжат. Солнце. Сонька улыбается, лопочет что-то на своем языке, румяная, окрепшая… Ну, надо ж такому присниться! Думаю: через неделю вернемся, он позвонит, он ведь всегда звонил. Вернулась — а телефон молчит… Я от однокурсницы узнала. Будто в меня выстрелили. Это когда боли еще нет, только шок. Дальше я плохо помню. Сережа не понимал, почему я плачу. Говорил: «У вас же давно все кончено». Но я видела: у него камень с плеч. Это понятно. Только больно. А надо было Сонькой заниматься, институт закончить. Я нашла халтуру, делала цветы для похоронных венков. Время-то какое было: талоны, купоны… Я тогда поняла: всякий труд достоин уважения. Нельзя стыдиться своего труда.
Говорит он. Потом полегче стало. Въехали в новую квартиру. Через какое-то время машину купили. А главное — Сонечка пошла! С поддержкой, но пошла! А говорили: невозможно. Но я-то знал: она справится.
Говорит она. Сережа полюбил ее, да. Не сразу, но полюбил. Соня — барометр. Я по ней людей проверяю: она к плохому человеку в жизни не подойдет. А Сережу обожает. Подойдет, приласкается, что-то прокурлычет. Бескорыстная любовь, ни на что не злится, все прощает. Соню нельзя не любить, просто надо ее понять… Сперва про Соню знали только близкие: ни в институте, ни на работе никто не знал. Тогда будто и не было таких детей. То есть, были, конечно, только все по домам сидели или по интернатам. Считалось, что родители сами виноваты, что они алкоголики или ненормальные. Да что считалось — до сих пор считается. Ну и потом, я же оптимистка, жизнелюбка, все от меня и ждали этого оптимизма… я и вела себя так, как ждали. Мне понадобилось двадцать лет, чтоб научиться об этом говорить. Это теперь я знаю: диагноз — не позор. Диагноз — это особая форма жизни. Вот у нас такая форма жизни. У всех троих.
Он вновь улыбается — и вновь невесело. Все потихоньку налаживалось. Аня пошла работать — и удачно устроилась. Она вообще молодец: все успевает — и прибрать, и приготовить, и с Соней позаниматься, и на работе ее уважают… У меня ненормированный график — в наших обстоятельствах то, что нужно. Ее мама нам помогала. От сиделок мы сразу отказались: справлялись, да и Сонечка не очень-то к чужим… В общем, все шло своим чередом. А потом с Аней что-то случилось. Я вновь увидел эти чужие глаза, услышал чужие слова и понял: у нее опять кто-то появился. Вот во второй раз я не выдержал, ушел.
Она говорит сбивчиво, с жаром. Я от него ушла. Вернее, его отпустила. Я все время ему говорила: Сереж, что ты гробишь здесь жизнь? Ну найди, наконец, себе хорошую женщину. Все равно у нас ничего не получится. А если совсем честно, меня опять понесло. Он… неважно, кем он был. Ну, ладно, иностранец. Красавец. От меня без ума. И вот я уже опять беременная. Будущий папа в восторге. Помолвка. Кольцо вот с таким сапфиром! Но — веришь или нет — мне было плевать и на кольцо, и на то, что богат, и на то, что с Запада. Главное, чтобы был умный, талантливый. Как Сонечкин папа. Или как Сережа. Но еще важнее — чтобы полюбил Соню. Я ему честно сказала: у меня больная дочь. А он мне так гордо: больной ребенок — только у вас проблема. У нас это, мол, не проблема, в цивилизованной стране… Слова словами, но я-то видела: он от нее шарахается. И она от него. Когда все лопнуло, я поогорчалась немного, не без того. А потом подумала: и слава богу! У Сони есть мама и папа, Сережа, в смысле. И брат. Он уже почти взрослый, помогает с сестрой, я его всему научила.
Он сидит за столом, крутит в руках опустевшую чашку. Когда мы разошлись, было уже полегче, чем в первый раз. Только вот Соня… Она тяжело это переживала. Очень. Злилась, кричала. Приступы стали чаще. И мы выработали такой порядок: я прихожу к ним дважды в день, одеваю ее и веду гулять.
Она (неожиданно). Я вот еще о чем хотела… Когда умер Сонин отец, я все время ходила, как в тумане: училась в тумане, с Сережей общалась сквозь туман, дочкой занималась тоже сквозь эту пелену. А на вторую годовщину — сама толком не знаю, зачем — набрала тот самый номер. Трубку подняла его жена. Ну, уже вдова. Она говорит: «Алло, алло!», а я молчу. И вдруг она, как он когда-то, говорит: «Аня, это вы?» — «Я», — отвечаю. Она спрашивает: «Хотите со мной встретиться?» — «Да». Мы встретились в каком-то кафе в центре. Разговорились так тепло. О нем вспоминали. Оказалось, она и вправду знала и молчала. Щадила его, боялась за его сердце. Все приняла на себя. Ну, сидим, разговариваем… И вдруг она спрашивает: а правда ли, что у вас от него ребенок? Вот тогда я и рассказала ей все, как есть. Странно, да? Никому не рассказывала, а ей рассказала. А она возьми да обними меня прямо через столик. Заплакала, и я тоже. И вдруг она вынула из сумочки старинную серебряную ложку с вензелем, это подарок, Сонечке «на зубок». Представляешь, значит, заранее приготовила… Через несколько дней они всей семьей уезжали из Беларуси: мать и два сына, Сонины братья, мои ровесники. Это я к чему… как-то везло мне в жизни на людей. И сейчас везет. Может, поэтому я ничего не боюсь? Нет, все же боюсь: что будет с Сонечкой, если вдруг так случится — и я умру раньше нее?
Он — уже простившись, в дверях. Я веду Сонечку гулять, медленно-медленно, она держится за меня, и ей все интересно: и птицы, и шум листьев, и как трава к ногам льнет. Смеется от радости. А вот громких звуков боится. В парке я сажаю ее на колени. Ей уже тридцать три, но она почти невесомая. Как ребенок. И в этот миг я счастлив. Благодаря ей дважды в день я чувствую себя счастливым. Это чаще, чем многие другие. Лишь иногда меня прошибает страх: Боже, что с ней будет, если она меня переживет?