Жители белорусских деревень о репрессиях: "Было, што забіралі 18 чалавек за адну ноч"

«Люба, важу-важу кожную ноч па цэлай машыне людзей у Слуцак, а ніхто не варочаецца», — однажды признался жене шофер, житель деревни Черногубово. Крестьяне, которым революция обещала землю, стали едва ли не самым массовым классом, пострадавшим от репрессий. Есть места, где об этой трагедии помнят. Жители деревень Черногубово и Выня, что в Копыльском районе, где стоят памятники репрессированным сельчанам, рассказали TUT.BY истории своих дедов и родителей.

Деревня Черногубово. «Забирать людей приезжали «з кардона»

В деревне Черногубово стоят три мощных дубовых ствола. На крайних — по колоколу, на среднем — фигура Божьей Матери. Дубы в 1996-м привезли из лесхоза, а Деву Марию — аж из Минска, из Красного костела. Еще тут почти полсотни фамилий — это жители деревни, которых репрессировали в сталинское время.

Кого-то раскулачили и выслали в 1929—1930-х, кого-то отправили в лагеря, а кого-то — расстреляли в 1937-м и 1938-м. Памятник репрессированным появился в Черногубово еще в 1996 году стараниями Станислава Лисовского, выходца из этих земель. Краевед умер в сентябре 2016 года, в возрасте 77 лет.

Лисовский приезжал сюда, следил за памятником. Теперь его берегут местные жители: обкашивают траву вокруг, обновляют гравий и краску на дубовых стволах. Следят, чтобы буквы на плитах можно было прочесть. Фамилии репрессированных тут знакомы каждому, а многим они и вовсе родные.

— Павел Бильдюкевич, четвертый в списке, мой дед, — рассказывает Антонина Павлющик. — Его расстреляли в 37-м. Дед работал столяром на железной дороге, обвинили в связи с поляками, а еще сказали, что кулак: лошадь была, гумно. Забрали из дома в Слуцк в тюрьму, а сильно позже нам сказали, что его расстреляли в Куропатах. Его реабилитировали — но что с этого? Мы ж не знаем даже точно, где он похоронен. Я сама в Минске живу, несколько раз была в Куропатах. Но там кресты над неизвестными могилами стоят, ничего не подписано…

— А вот Татур Александр Иосифович, — местный житель Виктор Татур проводит рукой по фамилии деда. — Меня тоже хотели Александром назвать. Но есть мнение, если была несчастная судьба у человека — в его честь не надо ребенку давать имя. Но, знаете, почему-то по жизни меня все равно порой называют Александр. А отчество у меня — как у деда.

Когда Западная Беларусь была «под Польшей», отсюда до границы с буржуазным миром было немногим больше десяти километров. У многих черногубовцев в деревнях, однажды ставших польскими, осталась родня. Походы к родне на польскую сторону, а порой и просто доносы о таких походах легко становились расстрельной статьей.

— Знаю, что деду в 30-е предлагали стать председателем сельсовета — он отказался, потому что пришлось бы подписывать списки арестованных. Ему сказали: за тобой ночью придут. И он знал, что за ним придут, но никуда не ушел. Я всегда думал: почему? Ответ простой: он-то мог уйти, а семья? Бабушка была беременна моим отцом — он родился уже после того, как деда забрали.

Дочь Александра Татура рассказывала племяннику, что дед его в лучшие годы был зажиточным.

— Тетка говорила, что на Пасху он ездил на тройке лошадей. Он дом построил такой, что в нем во время войны целый взвод немцев жил. Эти немцы построили в Черногубово водокачку для паровозов, а потом уже русские солдаты жили в этом доме и обслуживали ее.

Когда Татура раскулачивали, у него забрали ценные вещи, землю, лошадей. В семье настало голодное время.

— Дед пошел в хозяйство, чтобы досматривать там своих лошадей. Рассказывали, возьмет водки, подпоит начальство, а тетка моя с мешочком прибежит и от лошадей немного зерна возьмет. Дома прятали жернова — крестьянам запрещали их держать. Бабушка намелет муки, из нее напекут блинов, затирки сварят — и покушают сами, и прадеду моему отнесут, — рассказывает Татур. — Лошадей-то, выходит, кормили в те годы, а люди голодные были. Иногда дед приносил детям белых булок с польской стороны. Они-то обычно и темного хлеба не видели — а тут белые булки! Кто-то донес, что дед ходит на польскую сторону: за булками, да к родне… Знаете, я сейчас работаю в хозяйстве, неподалеку от бывшей границы. И навевает мне там такие мысли. У нас речка Мажа течет, а за ней лес. Думаю, тем лесом он и ходил, полем же открытым не пойдешь.

Однажды за дедом Виктора Татура, как и обещали, пришли. «З кардона» — так местные называли ближайшую погранзаставу на польской границе. Машина увезла Александра Татура навсегда. Ничего конкретного о его судьбе не сообщали. Ходили слухи: кто-то видел его пару раз в камере в Слуцке, кто-то утверждал, что его отправили на Урал и там в шахте затопили, когда началась война. Кто-то говорит, что расстреляли в Куропатах. В 1953 году семья получила письмо, что Александр Татур был расстрелян, а потом реабилитирован. Вот и все подробности.

— Я точно знаю: идея памятника такого у Станислава Лисовского появилась еще в 70-е годы, когда я маленький был. У него самого репрессировали деда. Станислав ходил по Черногубово, говорил о памятнике, но от него отмахивались — считали эту затею нереальной. Помню, моя мать ему говорила: «Да ты что, за такое еще и пострадать можно, недавно только страдали». Но он не отступился.

На открытие памятника, вспоминают местные жители, приезжал настоятель Красного костела Владислав Завальнюк, были другие представители католической церкви, православной.

— Как вы считаете, почему памятников таких в Беларуси единицы, хоть пострадавших — очень много?

— Люди боятся, — считает Виктор. — Слушайте, мы ж открывали памятник в 1996-м официально, законно, с сельсоветом — а все равно налетели на нас. Группа из КГБ приезжала, говорили нам: «Что вы делаете?». Но потом посмотрели, что и священники вышли, и польский посол — и отстали от людей. Народу было много — деревня собралась!

Житель о том, как пытали отца: «Под ногти иголки забивали, пальцы в дверях давили»

Идем по Черногубово к местному жителю, отец которого стал жертвой репрессий. На перекрестке стоит грузовичок заготовителей, слышно, как в садах торопливо стрясают яблоки. Деревня кажется живой и не маленькой: деревянные дома аккуратные, справные.

— У нас деревня известна была хорошими плотниками, — рассказывает Виктор. — Кстати, эти плотники как раз были из тех, кто вернулся из лагерей. В Сибири они все дрова пилили на лесозаготовках, потом дома строили в деревне.

Возвращались, впрочем, немногие.

Хозяйка дома, куда мы пришли, Инна Дубовская, рассказывает про своего родственника Иосифа Шишковского. Он работал шофером в годы репрессий и однажды испуганно признался жене:

— Говорит: «Люба, важу-важу кожную ноч па цэлай машыне людзей у Слуцак, а ніхто не варочаецца». Вазіў-вазіў, а патом і самога забралі…

А хозяин дома, Феликс Дубовский, рассказывает, как следователи НКВД пытались выбить признания у его отца.

— У нас тут за одну ночь много мужиков забрали, в том числе и отца моего. В Слуцке их посадили в тюрьму, допросы вели. Отцу приписывали, что он хотел Ланьский мост взорвать. Река Лань вун как далеко — откуда он мог эту работу сделать?! Говорили: ты должен признаться, не признаешься — все равно сделаем что захотим. Понимаете? Ну и пытки были… Под ногти иголки забивали, пальцы в дверях давили, много еще… — мужчина, задумавшись, молчит пару секунд. — Но он выдержал. Вернули в камеру, и туда же скоро бросили и брата его двоюродного. Отец — к нему: «Мишай, как дела?» — «Знаешь, Юзеф, что? Если на вторую пытку — подпишу все, что им надо. Они кончат меня». Ну он и подписал. Потом, когда Ежова сменили (Николай Ежов возглавлял в 1937 году НКВД, на это время пришелся Большой террор. — Прим. TUT.BY), так сильно уже не пытали. Прошло время. Всех, кто признался, что враг народа — ночью забрали в грузовик. И все, нет их. Особенно расстреливали около Слуцка, в Боровухе. Мы заезжали — там и памятник стоит. А у отца в камере открыли двери: «Кто остался — вы свободны». Мой отец, да еще один человек, Байчик, вернулись. Надо идти, а идти невозможно — так отец истощал. Красное кирпичное здание, двухэтажное, где отца держали, в Слуцке и сейчас стоит. Отец как-то мимо ехал, говорит: «Вот тут я «отдыхал». Но вообще про пытки он нам стал рассказывать, только как пошла реабилитация — выпускали под расписку неразглашения.

Феликс Дубовский говорит: всю жизнь отец был беспартийным. Несмотря на это, какое-то время даже был председателем колхоза.

— Потом пошел огородником. Он такую махорку вырастил, что его в Москву на сельскохозяйственную выставку отравляли и там дали премию — велосипед. Потом соседи мне говорили: «У твоего отца первый велосипед в деревне был, а ты в деревне первого „Москвича“ купил», — повеселел Дубовский.

Местные жители все советуются, кто еще в деревне из старшего поколения может помнить про репрессии. Дружно направляют к Янине Наркевич. Янина Брониславовна, в девичестве Корзун, родилась в 1924-м.

— Было, што забіралі 18 чалавек за адну ноч, было і гэдак, — рассказывает женщина. — За связі з палякамі. Як гэта было? Уночы! «Хапун хапае», — казала маці і бабушка. Майго дзядзьку Луцэвіча былі выслалі ў Алма-Ату. А майго папу меліся нешта судзіць за невыпалненне плана. То ў Курск паехаў, каб не прапасці, у працэсе вайны ўжо вярнуўся. Прыйшоў басяком дадому, але ўжо здароўя не было, дык скора і памёр.

Говорит, в деревне знали, что за людьми приходят по ночам.

— Страшна — няўжэ ж не. Кладзешся спаць — дык не ведаеш, калі ўстанеш. Многа каго свае людзі ўдавалі (выдавали. — Прим. TUT.BY). А мы ж счыталіся кулакі, у нас было 10 гектараў зямлі, конь, дзве каровы — дык усіх забралі. З хаты нас выгналі, дык я жыла ў бабуні, або ў цёткі жыла — дзяцей памагала гадаваць, у школу хадзіла ад яе. Гаравалі і баяліся. Прыйдуць дык папераадзяюць адзежу — дык не ведаем, ці гэта ўжэ хапун, ці нашыя пераадзетыя. Дзядуня, памятаю, з намі, з дзецьмі, глядзеў у вакно — у яго ад валнення, не пры нас сказана, стаў панос, ратунку не было. Ды ён і памёр, як той казаў, без пары. І ў вайну не ведалі па начах: ці ад немцаў прыйшлі, ці ад парцізанаў. Маўчалі, баяліся.

— Как в вашей деревне, где было столько репрессированных, относились к партии, к Сталину?

— А бог іх ведае, сматра якое у каго мненія, — ловко уходит от ответа собеседница. — Нам каб вайны не было, ды і ўсё.

Вообще, рассказывая о страшных годах, Янина Брониславовна нередко отвлекается на то, как живет сегодня. Все хорошо вроде бы: вот и яблоки уродили, а хранить их негде. В погребе — вода, чего никогда раньше не допускала. Видать, крот вырыл нору — через нее и подтопило.

— І каго пазваць, каб пачынілі? Должан жа быць парадак у хазяйстве, — переживает Янина Брониславовна.

Деревня Выня. «Зараз сколькі тут хат. І тыя ўсе дажытныя-дабытныя»

Деревня Выня — меньше Черногубово, стоит вдали от крупных трасс. Пока мы здесь, учимся ставить ударение в названии на последний слог — на местный манер. Через всю Выню идет дорога с теплым желтым песком, в начале дороги — три креста. Это тоже памятник. Его Станислав Лисовский установил в 2006 году, через десять лет после черногубовского.

— Я пайшла гусей глядзець сваіх, а там красты ставілі якраз, — припоминает в одной из первых хат, куда мы зашли, Мария Гончар — Я падышла, памагла ім у карыце памяшаць раствор.

На памятнике в Выне, помимо репрессированных, еще и несколько фамилий тех, кто погиб во время войны с Финляндией. Среди них есть и фамилия Гончар.

— А репрессированные были в вашей семье? — спрашиваем у женщины.

— Вы мне па-беларуску гаварыце! Як гэта — раскулачвалі, ці як? — хмурится хозяйка. — З нашай сям'і нікога не раскулачвалі, не. Ды і што я помню? Дачушка мая ты мілая, я з 30-га году, малая была ў тое ўрэмя, калі гэта ўсё рабілася… Вёска тады была вялікая, пад два кіламетры. А цяпер — сколькі тых хат! Ды ўсе такія, дажытныя-дабытныя…

Загибая пальцы, Мария Гончар подсчитывает, что зимовать в Выне сейчас остается от 15 до 20 стариков.

— Мы тут амаль усе грыбы старыя — усіх трэба раскулачваць. Але ж мы і самі тут скора раскулачымся, — грустно смеется.

Ядвига Цвирко с мужем приезжают в Выню только на лето. Ядвига — дальняя родственница Станислава Лисовского, от нее мы узнали о смерти исследователя.

— В нашей семье были репрессированы мамин брат — Илья Грушевич, и брат отца — Болеслав Цвирко. Еще в советские годы к нам в Минске приходил участковый с представителями власти. Спросили, как жил Илья. А у него до репрессий были коровы, хозяйство. Так его дочке, моей сестре двоюродной, потом выплатили 120 рублей. Мы знаем, что их мучили. Мама, когда вспоминала брата, всегда плакала, — Ядвига тоже плачет. — Все повторяла, что это несправедливо. На него донесли, что ходил «за кордон».

«Даносчык на фронце стаў інвалідам, але доўга жыў»

Недалеко от Ядвиги живет Ольга Гончар. Ольга Павловна садится в своем аккуратном белом платочке на скамейку возле забора и начинает рассказывать. Сама родилась в 1931-м году, не тут — в Узденском районе. Переехала сюда в 1957-м, когда репрессии уже закончились. Но ее муж, Александр Гончар, был родом отсюда, из Выни. И его семью репрессии не обошли стороной.

—  Ён і спіскі памагаў Лісоўскаму рабіць. Пра рэпрэсіі мой хазяін казаў: проста былі гэтакія злыя людзі — заніманішто садзілі людзей! Мой мужык з 33-га году, а бацьку яго, Васіля, забралі ў 37-м. Дык мужык мой адно помніў, што машына чорная прыехала дадому, што маці плакала і сястра.

Когда свекровь носила передачу мужу в Слуцк, тот сказал, кто доносчики, кто приходил на очную ставку и соврал.

— Яны казалі, якога чысла, у які дзень Васіль за граніцу хадзіў. А былі свідзецелі, што ён у той дзень дома быў — іх не слухалі. Далі 10 год, праўда, «з перапіскай». Тутака многа было такіх, што даносілі. Там у саседняй дзярэўне ў сям'і пяцёра дзяцей было — гэтаксама пазабірала НКВД. Абіжаліся дзеці, сіратамі гадаваліся, а бацькоў пасудзілі заніманішто. Тутака жыў адзін даносчык, звалі яго Алесь, але ў даносе паставіў імя бацькава. Мой мужык потым вельмі ненавідзеў гэтага Алеся. Ён на фронце стаў інвалідам, але доўга жыў.

Василий Гончар умер в 1942-м, на Колыме. Незадолго до смерти он писал, что не выполнит норму — отнимается рука.

Ольга Павловна уже жила в Выне, была замужем, когда в деревню приезжал человек из КГБ. Вспоминает, что было это в 1963-м году.

— Мне сказалі пазваць таго даносчыка, але той мне сказаў: «А хто такі мяне заве?». І не пайшоў. Але назаўтра да яго самі пайшлі. Тады гэты кагэбіст прыйшоў да маёй свякрусі ды сказаў: ваш муж будзе рэабіліціраваны. Распавёў, у якім месяцы ён памёр. Мой мужык патом хацеў дабіцца, дзе іменна бацька пахаронены — не дабіўся.

Ольга Гончар рассуждает: доносчиками люди становились в 30-е годы из зависти. Василий Гончар и его брат были грамотными, брат и вовсе в соседней деревне построил школу. Еще мужчины хорошо шили сапоги. Вторая причина доносов — за них платили, уверена жительница.

— Той кагэбіст тады нам усіх перачытаў, хто пастрадаў, а хто даносы пісаў. У яго цэлая папка была іспісана. Сам нам казаў: завядзіце мяне начаваць да такога чалавека, каторы ня быў судзім. І мы завялі, начаваў. Тое, што тут красты паставілі — добра. Сягодня хто жыве — дык хай калі перачытае, як людзям жылося. Той Лісоўскі дабіўся зямлі, каб паставіць — ой, папаходаваў дзеля гэтага!

Еще одна жительница Выни, Мария Карпович, в 1960-х годах работала бухгалтером в конторе местного совхоза «Бобовня». Как раз там сотрудники КГБ делали базу, когда приезжали уже по вопросам реабилитации. Она помнит, как приходил в контору по вопросам репрессированного отца и Василь Гончар.

— Вызывалі нашых, каранных, а яшчэ з Бабавенкі і Каласаўшчыны. Вызывалі пастрадаўшых — праўда, мала хто паварочаўся з іх. Кагэбісты ўручалі спраўкі родным, што тыя людзі невінаватыя. Тады, як тыя рэпрэсіі рабілі, калгас нас яшчэ называўся не «Бабоўня», а «На варце». Страх быў на Выні! Пачці цераз хату рэпрэсіравалі.

Мария Карпович рассказывает: страдали во время репрессий не только за границу, но и за золото.

— Людзі ж раней ўсё куплялі і набывалі за золата. І вот ужо як прыйшла савецкая власць, то пра гэта золата сталі даносіць. Мая мама гаварыла: яе матка прадала два ці тры палатна — ўзяла за іх золатам 10 рублей. Дык яе за гэта забралі ў «кардон», падзяржалі, аблілі халоднай вадой. Яна ноч там перабыла, прыйшла і аддала ім гэтыя 10 рублей. А напроць нас жыў сусед Іосіф Ганчар. Яго сясцер як высылалі, яны яму аддалі 500 рублеў золата. Прасілі, каб сахраніў — надзеяліся, што вернуцца. Потым сястра пісала: можа, ты б мне як перасылаў бы? А яго самога тагда бралі за тое золата — хто-та падсказаў, гэта ж сяло. Прыехалі да яго з кардона на траяку — на конях. Суседа падзяржалі, ды ён думае: згарыць тое золата, а не я буду сядзець за яго. Гаворыць: пад акном язвін, пад ім — грошы. Маю маму бралі ў панятыя. НКВДзісты пракапалі, высыпалі на стол 510 рублёў золатам. А адкуль дзясятка — утаіў? Жонка яго, Кацярына, гаворыць: гэта ж мне на пасаг бацькі далі. Аддайце хаця гэтыя дзесяць. А яны гавораць: не, власць не аддасць вам, патаму што нада плугі, машыны, трактары купляць. І ўсе гэтыя грошы згарнулі, бумагу напісалі і паехалі, — заканчивает историю Мария Карпович.

Сын краеведа Лисовского: «Когда за прадедом пришли, с издевкой спросили: дворянин?»

Мы попросили сына краеведа Станислава Лисовского, Тараса Лисовского, рассказать про отца и про то, как репрессии коснулись их семьи.

— Думаю, главным толчком были рассказы отцовской мамы, Софии Ивановны, о тех годах. У ее отца, Ивана Крепского, были еще три брата — Станислав, Михаил и Бронислав, все выходцы из шляхетского рода с гербом Астоя, — говорит он. — Известно, что в начале ХХ века Иван Антонович ездил на заработки в США — тогда многие белорусы ездили. Сначала он работал в индейской резервации, потом на железной дороге. Вернулся в Черногубово, хотел перевезти семью в Америку, но не вышло. Оставшись на родине, много трудился, был зажиточным.

Ивана арестовали 28 июля 1938 года, постановление о расстреле «тройкой» было принято 10 октября, расстреляли 19 октября в Куропатах того же года за шпионскую деятельность. У него была личная дворянская грамота. По рассказам бабушки, когда за ним пришли, спросили с издевкой: «дворянин?». Иван подтвердил, взял грамоту и кинул в печь. Прадед словно предчувствовал, что за ним придут, поэтому еще раньше сказал моей бабушке бежать в хлев и спрятаться в сене. Ей тогда было 18, всех такого возраста уже забирали с родителями. Младшие дети Ивана были дома, их не тронули. НКВДэшники обыскали весь дом, в сарае тыкали вилами в сено, но бабушку мою не нашли.

Брата Ивана, Станислава, арестовали 21 августа 1937 года, 20 ноября осудили постановлением комиссии НКВД за шпионскую деятельность, 19 декабря расстреляли. Как написано в справке УКГБ Беларуси от 24 июля 1992 года, которую папа смог получить, «его арест и осуждение были основаны на бездоказательных и надуманных обвинениях в том, что он якобы являлся членом шпионской вредительской организации при ж.д. почтовом отделении на ст. Орша в пользу буржуазной Польши». Реабилитировал его в 1957 году Прикарпатский военный округ, так что можно предположить, что его расстреляли в том регионе.

Сведения, которые отцу удалось собрать к моменту установки первого памятника в Черногубово, шокировали: во время войны погибло 24 жителя деревни, а репрессированных тут было 67. При этом в книге «Память» были сведения только о 21 жертве репрессий тех лет. По Выне похожая картина: в книге «Память» были сведения о 17 жертвах репрессий, а отец по рассказам оставшихся в живых жителей деревни составил список из 71. Во время войны в Выне погибло 39 человек. В 2006 году отец поставил памятник и там, на родине по линии отца.

Отец рассказывал: в Копыльском районе репрессии прямо затронули 200 из 204 деревень. Я думаю, что именно жуткая разница в официальных и реальных сведениях о жертвах тех лет не могли оставить отца равнодушным. В Беларуси, по официальным данным, репрессировано около 600 тысяч человек. Но если посмотреть на то, что удалось выяснить только по двум деревням, можно себе представить реальные масштабы трагедии.