Свидетели истории. Врач и ученый о войне, репрессиях и маме - "уникальном человеке"
Татьяна Николаевна Суковатых — известный врач и ученый-аллерголог, доктор наук, профессор. Живет в центре Минска, в доме-«сталинке», построенном после войны в разрушенном городе по проекту известного архитектора Аркадия Брегмана. Татьяна Николаевна — дочь хирургов и супруга хирурга. Ее муж Леонид Семенович Суковатых был правой рукой Николая Александрова, создателя онкоцентра в Боровлянах. Сама она возглавляла кафедру педиатрии-2 в Институте усовершенствования врачей с 1973-го по 1998-й, была главным детским аллергологом Минска, создала астма-школу для родителей детей, больных бронхиальной астмой и аллергией. Вырастила двоих сыновей, также ставших врачами.
Сейчас Татьяна Николаевна на пенсии. В ее гостиной бросается в глаза большой портрет статной женщины в белом халате. Это мама хозяйки — хирург Евгения Калиниковна Коровина. Татьяна Николаевна вспоминает о ней с благоговением: «Она была очень сильным человеком и выдающимся хирургом — к ней все стремились. Только чтобы она оперировала, у нее практически не погибали больные». При выборе профессии у юной Тани даже сомнений не возникало — конечно, врач! Но она предпочла иную область медицины и всю жизнь проработала с детьми.
Война глазами ребенка
Память о детстве, словно из вспышек, соткана из отдельных эпизодов. Запоминается не повседневная рутина, а события, вызвавшие сильные эмоции. Часть детства Татьяны Николаевны пришлась на годы Великой Отечественной войны. Основной эмоцией ребенка в то время был страх. Что ели, во что одевались, о чем говорили — все затерялось в тумане времени. А вот события, вызвавшие страх, память сохранила цепко. На мой частый вопрос в связи с каким-то эпизодом войны «Что вы делали?» Татьяна Николаевна отвечает: «Вот так сидели», инстинктивно сжимаясь и втягивая голову в плечи.
Война — это не только грохот орудий, руины, окопы. Это еще и миллионы девочек и мальчиков, живущих в постоянном страхе. «Весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к боженьке», — писал Достоевский в «Братьях Карамазовых». Но дети часто не могут даже плакать и молиться — просто переживают день за днем, сжав в комок душу. Может, смысл Дня защиты детей — в том, чтобы мы, взрослые, такого не допустили? Давайте дадим слово Татьяне Николаевне — вернее, не ей, а девочке рождения 1932 года, встретившей войну в 9 лет.
До войны
Я курянка. Мама родилась под Курском, в селе Поповка Рыльского района, в большой семье. Ее отец, мой дед, наверно, был землевладельцем — а как иначе 13 детей прокормить? Но мама этого не говорила никогда, писала — из крестьян. Отец мамы был женат вторым браком, и ее старший брат по отцу еще до революции уехал в Сибирь, стал выдающимся геологом (профессор, заведующий кафедрой Томского политехнического института Михаил Калиникович Коровин, лауреат Ленинской премии за открытие наиболее крупной Западно-Сибирской нефтегазоносной провинции России).
Мама выросла, стала учительницей, пестовала двух младших сестер. Но не все ей в ее жизни нравилось. Она попросила брата помочь ей получить хорошее образование. Дядя Миша сказал: конечно. И принял к себе в семью ее и 2-х младших сестер. Мама закончила медицинский факультет Томского университета и вернулась в Курск, где пять лет работала хирургом. Потом ее направили работать в больницу райцентра Фатеж Курской области. Моим отцом стал ведущий врач этой больницы, хирург Николай Никандрович Кураев. Мама работала под его руководством, была его ученицей в хирургии. В 1925 году мама уехала в Курск, стала известным хирургом, а, кроме этого, у нее была я.
Довоенное детство помню мало — маленькая была. А вот как арестовали — по-видимому, в 1937 году — прекрасную семью наших соседей, помню хорошо. Мы жили в старом деревянном доме в центре Курска. Вокруг — чудесный сад, заборчик с железной проволокой. Поднимаешься на большую веранду, увитую диким виноградом и через два коридорчика входишь в общую кухню. Из нее две двери: к нам и в комнату соседа. У нас была печка железная на две стороны — с одной стороны топится, а с другой нагревается. Мама, видимо, получила комнату как работник больницы — больница была на главной улице, недалеко. В комнате через кухню жил врач этой же больницы с семьей — доктор Соломин, жена Таисия Феофановна, дочка Лидочка. У меня фото было: я маленькая на руках у Таисии Феофановны, рядом муж и Лидочка. Она была постарше меня. И вот ночь, мы с мамой спим. Просыпаюсь от шума в кухне со стороны комнаты доктора. Я испугалась, заплакала. И мама мне громким шепотом: молчи, молчи. Мы не вышли из комнаты. Утром семьи этой не было — все трое исчезли навсегда. С мамой мы об этом никогда не говорили, да и что было спрашивать, потом я и так все поняла — 37-й год это был. Потом в комнату вселилась санитарка больницы.
Начало войны
В школу я пошла поздно, в 8 лет. В 1941 году закончила первый класс. День 22 июня не помню. Как мы узнали? Начались бомбежки. У меня осталось впечатление внезапности. Немцы шли семимильными шагами. Если посмотреть, когда они заняли Курск, и когда война началась — очень быстро… Никаких бомбоубежищ не было. Бегали в сад, прятались там в ров. Курск до войны был в основном «деревянный», горел во время бомбежек. А мама продолжала работать в больнице. Туда привозили наших раненых солдат. Маму призвали в армию военным врачом, она должна была уйти вместе с нашими отступающими войсками. Но вот я не знаю, судьба или что… Я заболела. Жили мы вдвоем, и мама попросила начальника военной части: «Можно, я на день задержусь, и завтра вас догоню?» Он разрешил. Но немцы наступали так быстро, что сегодня наши войска отошли, а завтра немцы уже были в Курске. Мама уйти не смогла, и мы остались в Курске.
Перед приходом немцев город опустел. Казалось, что в городе нет никого. Кто успел, эвакуировался. Кто нет — сидел, весь сжавшись. И мы с мамой пошли к ее школьной приятельнице, довольно далеко. О Курске говорили: две горы, две тюрьмы, посредине баня. Был равнинный отрезок, потом гора шла к речке и вокзалу, и вторая гора от бывшей церкви. Мы спустились под горку, потом поднялись. У маминой подруги был хороший подвал, заполненный лузгой. Знаете, что это? От семечек отходы, ими печку топили. И мы в этом подвале сидели, пока немцы входили в город. Но никаких боев не слышали, ни канонады, ничего — тишина.
Мы просидели там дня два. А потом головы высунули на улицу, и там была полная пустота — ни души. И мы пошли домой — мимо рынка и бани, вверх к нашей улице. Шли по пустому городу, и только на фонарных столбах были повешенные люди. Пришли мы домой, а утром мама встала и пошла на работу. Больница работала всю войну, не все медицинские работники успели эвакуироваться.
Оккупация: работа
Мама проработала в больнице всю оккупацию. Она и еще две медсестры установили связь с партизанами в лесу под Курском. То ли мама как-то на них вышла — она была очень активной, то ли в больницу кто-то из раненых партизан попал. Немцы привозили в больницу наших раненых пленных: привезут и оставят, и охраны никакой. А потом ходоки от партизан приходили и забирали их к себе. Конечно, всех они не могли спасти, но многих сумели. Немцы придут за бойцом, а его нет — «умер». Мама говорила, что немцы были дураками, наши бы не поверили, а эти верили. Не требовали труп показать, или списки какие-то. Да и надо знать особенности личности моей мамы. Как-то она им, видимо, «зубы заговаривала». Однажды немцы предупредили, что за каким-то бойцом завтра придут. Но мама все равно рискнула. И вот немцы пришли, а бойца нет — умер, говорят. Не подействовало. Спрашивают — кто дежурный врач? Мама. И ее увели в гестапо. Она медсестрам сказала: «Если не вернусь, заберите дочку». Но маму продержали сутки и отпустили, и даже, наверно, не били — целая вышла. Она задурила им мозги как-то. Больше немцы ее не трогали. Мама уникальным человеком была, я это как медик говорю. В плане психики у нее был какой-то врожденный дар. Она мне сказала перед смертью, что ей осталось ровно 14 часов. Так и вышло — умерла ровно через 14 часов.
Оккупация: жизнь
В пристройке к нашему дому до войны жил главный врач больницы. Он эвакуировался, квартира пустовала. И там поселились немцы, человека три. Они знали, что за стенкой врач живет. Однажды ночью шум раздался, они начали кричать: «Фрау доктор, фрау доктор!». Мама спала у стенки. Я испугалась, заплакала и хотела перебраться к маме, но она сама перешла на мою кровать. И буквально через минуту раздалась автоматная очередь: немцы выстрелили прямо в стену, вдоль которой кровать мамина стояла. А она сидела, когда я проснулась. Если бы не перешла, они бы убили ее, пули бы в спину попали. Так они развлекались. Мы свалились с кровати и переползли в другую комнатку. Пули валялись на полу. Я их долго хранила.
Потом к нам пришел пожилой немец. Сказал: «Я должен у вас остановиться». А куда деваться? Спросил: «Sprechen Sie Deutsch?» «Nein», — ответила мама. Тогда он спросил: «Parlez-vous franсais?» Мама сказала — немного. Он оказался учителем и, наверно, порядочным человеком. Подкармливал нас: «Фрау доктор, поешьте». Видимо, призвали в армию, что поделаешь. Он жил в одной из наших смежных комнаток. Но недолго. Немцы, наступая, пошли из Курска дальше, и он ушел с ними. Нам повезло, кроме него, к нам никто не приходил.
Пока мама была на работе, я одна сидела. Школы закрыты, все разбежались, пустой город. Магазины не работали. Жили впроголодь. Кто-то в деревню ходил, что-то приносил, но мы не ходили, мама ведь работала. Она всегда была полным человеком, на портрете видите какая солидная, но в эти годы стала худющая. С куском хлеба жили. У нас был какой-то запас угля в сарае, сначала им топили, потом мерзли. Я сидела, вся скукожившись, пока мама не приходила с работы.
Рядом жила учительница, учившая меня в первом классе, она стала приходить ко мне заниматься — по всем предметам. Когда осенью 1943 года в освобожденном Курске открылись школы, я пошла сразу в четвертый класс. Учительница, видимо, была из дворян, красивые подарки мне дарила — до сих пор храню: браслет серебряный с украшениями, и еще полоса вышитая, типа пояса. Потом она уходила — был комендантский час, могли подстрелить, если выйдешь на улицу. Город и так был пустой, а к вечеру вообще замирал — все по домам прятались и тряслись. И я сидела дома — то одна, то с учительницей. На улицу боялась выходить. Одна мысль — ждать маму. Сидела и дрожала.
У нас был сарай во дворе. Однажды там немцы вдруг что-то поставили, машину, что ли. И ходил немец. Я подошла к окну, а он меня через окно увидел и начал кричать что-то, смеяться. И вдруг стал спускать штаны. Я очень испугалась, а он просто развлекался. Потом ушел. Я рассказала маме про этого немца. Я не поняла, к чему это, а она, наверно, испугалась, и, может, поэтому стала меня на работу брать. И я там тихо в углу сидела, пока она оперировала.
Освобождение
Курск освободили весной 1943 года. Когда началась канонада, мы поняли, что немцы уходят. Город опустел так же, как перед их приходом. Слышалась стрельба, мы сидели в погребе. Когда все стихло, вылезли. Было тихо, потом по нашей улице Мясницкой пошли наши солдаты. Все выбегали из домов и кидались им на шею. Мы с мамой выбежали из калитки.
После освобождения Курска маму, как врача, работавшего с партизанами, пригласили на форум в Москву, и она взяла с собой меня. Нас повезли на военном самолете, «Дугласе». Сидений там не было, мы сидели на полу, прислонясь к стенке самолета. Еще шла война, и по дороге самолет приземлили из-за страшной бомбежки. Бомбили аэродром, по-моему, Старый Оскол, нас высадили, и мы сидели в кустах. Было очень страшно. Но бомбежка закончилась, и мы полетели дальше. Форум проходил в каком-то здании на Красной площади. Это было очень торжественно, маму посадили в президиум, и меня рядом. Она выступала. И еще помню, что стоял стол, и нам давали что-то очень вкусное. А потом ее наградили Орденом Красного знамени.
После войны
9 мая 1945 года был салют, не такой, как сейчас, когда весь дом трясется, но тоже красивый. Была огромная радость, что все кончилось. После войны жили тяжело. Но я этого не ощущала, мама как-то могла что-то добыть. До войны с нами жила нянюшка Гаша — Агафья Ивановна, когда-то она пришла из деревни помогать маме, да так и осталась с нами на всю жизнь, как член семьи. В начале войны она ушла в деревню, решив, что мы эвакуировались. А после войны вернулась. Теперь она из деревни что-то нам приносила — картошку, морковку… Пока няни не было, мама старалась держать меня привязанной к дому, и я росла «кустарем-одиночкой». О политике не задумывалась — мне казалось, что мы живем нормально. Помню, в день смерти Сталина все рыдали, было ощущение — а как же будет жить без него страна? Что теперь будет? Я также думала. А мама не плакала. Она все понимала. Но своими размышлениями о политике не делилась никогда.
Потом я выросла, закончила Курский мединститут, педиатрический факультет, вышла замуж за уроженца Курска, будущего онколога, доктора наук, профессора Леонида Семеновича Суковатых. Мы работали в Ленинграде, потом Николай Александров сманил Леню сюда, в Минск. Мы оба стояли у истоков развития белорусских отраслей медицины: он — онкологии, я — детской аллергологии. Я, как и муж, трудоголик. Мой трудовой стаж 56 лет! Но, сколько бы ни прошло времени, детство в Курске всегда со мной… И мама моя — уникальный человек…