Истории от Юлии Чернявской. Начальник, или история одной карьеры

Как и многие, он приехал из глухой деревни в город — учиться. Ехал с «корешем» Витькой, как говорится, вместе под одну и ту же лавку ходили. В столицу не решились — конкурсы были аховые. Поехали в областной город. Может, Витька один бы в столицу и сподобился — медалист, самородок, ахала классная. Про него, Пашу, ничего такого не говорила, хотя у него только две четверки и были. Паша все больше усидчивостью брал. Но Витька с Пашей не разлей вода были.

В этом проекте автор рассказывает истории из собственной жизни, жизни знакомых и незнакомых людей, об исторических фигурах и тех, кого мы никогда не заметили бы на улице; о значительных событиях и сущих мелочах; о любви и ненависти, жестокости и доброте. Единственное, что объединит эти пестрые фрагменты в причудливое лоскутное одеяло, — понимание: только оно способно сделать мир светлее и терпимее.

Поступили в институт, на одну специальность, попали в одну группу, сели за один стол впереди, чтоб лучше слышать лекторов. Паша прилежно строчил конспекты, а Витька и не думал: у него в голове все само откладывалось. Сдавали оба на «пятерки». Пашу это обижало: несправедливо, я сутками учил, а ему просто так дается. Но дружить дружили.

Женились почти одновременно на пятом курсе. Витьке приглянулась сумасбродка: заслышав из окна музыку, могла скинуть туфли на шпильках и начать отплясывать прямо на мостовой. Паша выбрал тихую отличницу с косой, старосту. Да и сам он был уже не просто студент — комсорг курса. Заметили, радовался он, оценили. Справедливо. Он и политиформации проводил, и собрания, пусть косноязычно, но с тщанием. Искренне клеймил империалистов и тех, кто «низкопоклонничал» перед Западом. Он твердо знал: страна дала ему все. Из сельского мальчика он становился специалистом, идейным гражданином. Будто на медленном, но прочном лифте плыл к облакам всеобщей радости.

Витька пошел в аспирантуру, а Пашу пригласил к себе первый секретарь горкома комсомола: хорошо себя зарекомендовал, не хочешь ли у нас поработать инструктором? Поработал. Направили в высшую партийную школу: ничуть не хуже аспирантуры, думал Паша. Комнатку в общаге им дали побольше, чем Витьке с его юной женой. Это тоже было справедливо. И пока Витька корпел над диссертацией про белорусско-литовское летописание, Паша изучал основы марксистско-ленинской риторики. Так он поднаторел в в правильном построении речи, в написании документа: сперва цитаты, тезисы и цифры из речей руководства, потом про великий советский народ, потом поклеймить империализм, а затем приспособить ко всему этому тему речи, отчета или доклада. Получалось хорошо, оптимистично.

Витькина диссертация проходила инстанции с трудом, его жена лежала на сохранении, они по-прежнему жили в тесной комнатушке. У Паши, наоборот, началась светлая полоса: его поставили вторым секретарем горкома комсомола, потом первым, а дальше предвиделась прочная, хоть и неторопливая карьера. Появилась квартира, жена работала в издательстве, родился сын, после дочь, и иногда, сидя в кресле и глядя в телевизор, где поверх изображения Брежнева посверкивали блики хрусталя из стоящей напротив «стенки», он чувствовал себя счастливым. Жизнь, она каждому даст по заслугам. Вкусно пахло борщом.

Витька воспитывал единственного сына и работал учителем истории. Диссертация так и пылилась под сукном. «Неактуально», — говорили рецензенты. Витька помыкался с ней, помыкался — да и плюнул. Не борец был — в отличие от Паши. С Пашей они встречались редко, но тепло: к этому времени родители обоих уже умерли. Кто у них оставался из прошлого, кроме друг друга? Они деликатно умалчивали о точках расхождения: Витька — о партийной линии, Паша о несложившейся карьере Витьки.

Шло время, Паша стал Павлом Степановичем и дошел аж до второго секретаря райкома партии. И тут застопорилось, завис. Первый был незыблем, как скала: оброс, понимаешь, связями со всех сторон. У Паши тоже были знакомства, но куда ему… Ох, и ненавидел Паша первого — хама и барина. Но еще с детства привык: ненависть до поры до времени таи. Особенно, когда главных касается. Ничего, утешал он себя, лифт, даже партийный, рывками движется.

А потом его вызвали в горком и сказали: «Вот что, Пал Степаныч. Ты хорошо себя показал — дисциплинированный, исполнительный, только вот бойцовского духа тебе, это, недостает. Размаха. Так что надо тебе сферу деятельности малёк изменить. Мы тут посоветовались и решили: пойдешь в РОНО, заведующим. У нас образование провисло с идеологической точки зрения. Как схоронили Леонид Ильича, так сплошное не поймешь что… разболтались все… С людьми поработаешь, а дальше посмотрим. Мы на тебе креста не ставим». И подмигнув, добавил: «Партия сказала: «Надо».

Шел Паша из горкома парком, вдоль реки, и ноябрьский ветер сбивал его с ног. Шел и шептал: «Боевого духа, говоришь? Я те покажу боевой дух! Что, думаете, не хотелось мне пресс-папье в стену шваркнуть: будет так, как я сказал?! Но как шваркешь, когда в соседнем кабинете первый? Это только он может — шваркнуть… Субординация. Ладно. Ничего. Хоть и кабинетик помельче, но зато я тут первый!».

Жена охнула, опечалясь, а Паша пошел на новую работу. Партия сказала: «Надо», коммунист ответил: «Есть».

Кабинет и впрямь был — не чета старому: ни ковра, ни портьер. Зато и над Пашей никого, кроме портрета Черненко. Шкаф, стол, стулья и небольшой диванчик местного древкомбината. Первое, что он сделал, — уволил секретаршу. На самом деле секретаршу ему хотелось уволить на той, прежней работе, но было нельзя: она была снохой первого. Устроил проверку документации. Обратился к показателям идеологической работы. Стал наведываться в школы — с комиссией и без. Любил эдак скромно оказаться на пороге директора в понедельник в полвосьмого. Без пятнадцати восемь по классам должны были проходить политинформации, кое-кто манкировал ими, а тут — откуда ни возьмись — на пороге класса бледный директор, а сзади, приветливо улыбаясь, он — Пал Степаныч. Раз в неделю ввел обязательные политзанятия в школах, куда тоже любил внезапно нагрянуть. На занятиях учителя зачитывали рефераты по классикам марксизма-ленинизма. Иногда читал доклады и сам Паша как лектор общества «Знание».

За инициативность Пал Степаныча хвалили. Давали премии. Выходило не как в райкоме, но тоже неплохо. Появились отдушины: Паша полюбил разбирать спорные вопросы, поступавшие к нему как в виде коллективных писем, так и в виде анонимок. По поводу некоторых он собирал собрания в школах, других виноватых приглашал в РОНО. Начиная мягко, затем переходя на суховатый тон, постепенно обретал голос — и внезапно начинал кричать. Это пугало. «Вот вам, — думал он, — бойцовый дух!». Ему нравилось разбираться с молодыми учителями: наглыми мальчиками, позволявшими себе антисоветские анекдоты, с глупыми девочками, позволявшими себе романы с женатиками. На мальчиков он орал, порою швыряя на пол никому не нужное пресс-папье, девочек журил вкрадчиво. Они были благодарнее: диванчик то и дело приходилось чинить.

А потом пошли анонимки на Витьку. К тому времени Витька стал директором школы, но правила ему были не писаны: он завел в школе театр, философский семинар, литературную студию и группу поддержки для детей, которых обидели взрослые. Объездил со школьниками всю республику, возил их в Москву и Ленинград. В театре ставили «Ромео и Джульетту» — да разве ж это для восьмиклассников? На философском семинаре разбирали Платона, средневековых мракобесов и Ницше (!). А группа поддержки — это ж вообще американщина. Ребенок должен слушаться взрослых, а не осуждать. Но было и худшее: директор разрешал свет на дискотеках тушить и даже рок врубать, причем, этот самый, какой-то «металл». Он звонил Витьке по-дружески, предупреждал. Тот смеялся: это наша «русачка» пишет, совсем из ума выжила, а уволить не могу — жалко, пожилая, одинокая…

Пал Степаныч прятал анонимки в отдельную папку. Если честно, надоел ему Витька. Уже с весны в кабинет тянулись родители с чадами, умоляли принять ребенка в школу Виктора Сергеевича, на что он отвечал: «Согласно прописке. Следующий!». Иногда думал о витькиной папочке: а не пустить ли ее в ход, но грянули иные времена, все изменилось, полетели головы не только в соседних РОНО, но и в райкомах, и даже в горкоме. А спустя несколько месяцев не было уж ни райкомов, ни горкомов, его РОНО стали склонять за бюрократию, за нежелание перестраиваться и ускоряться… Он даже партбилет сдал, но и это не помогло. А потом в газете грянула статья о пагубных поветриях в образовании, где среди других имен было и его…

— Паша, что же будет? — спросила жена, дура, корова. Он выматерился, а после всю ночь лежал без сна, думая: повеситься или что? Назавтра вызвали в гороно и сказали: не оправдал ты, Пал Степаныч. Он вернулся домой, а куда еще: в его кабинете за столом, над которым уже не было портрета генсека, сидел кто-то другой.

Жена уволилась, съездила в Турцию, на все сбережения накупила тряпок, продала, потом опять накупила-продала, стыд-позор, но надо было жить и детей в вузах доучивать. А он смотрел телевизор, эти их аналитические программы и думал: погибла держава… Вскоре он заметил: жена стала на него покрикивать, а дети — ни в грош не ставили. Дочка покрасилась в розово-зеленый, сын — мужик! — нацепил на ухо серьгу. «Ты что, этот, гомик?» — не выдержал он. «Мода сейчас такая, папаня, — ответил сын, — за границей все так ходят…». Ублюдки неблагодарные.

— Ты когда работать пойдешь? — перед ним руки в боки стояла крашеная хной бабёха, в которой не узнать было тихую старосту с косой.

— Куда? — он отворачивался.

— Да куд-куда! Хочешь, со мной давай…

— Чтоб я да спекуляциями занимался?

Он показывал ей кукиш.

— Тогда дворником. Или газеты продавай в переходе. Только зад с дивана подними, а то сил моих нет на тебя смотреть.

Словом все было хуже некуда.

И тут появился Витька. Кореш. Друган. С которым пешком под лавку ходили. Не было сил накрывать стол в комнате и, шаркая шлепанцами, он повел Витьку в кухню. Косыми толстыми ломтями нарезал хлеба, достал кильку, шмат сала. Водку. Извинился за скудный стол.

— Ты что? — засмеялся Витька. — Зачем о пустяках? Ты посмотри, какие перемены в стране… Ве-ли-ко-леп-ные!

Он не ляснул Витьку по кумполу сковородой, в которой разжаривал вчерашнюю картошку, только потому, что тот сказал:

— Паш, пойдешь ко мне замом по воспитательной? И полставки по истории я тебе отдам.

Он опустил сковородку на плиту, сглотнул и просипел: «Пойду».

Прежде в школы он наведывался только с инспекциями. Да и время было другое, понятное. То, что Паша увидел у Витьки, повергло его в ужас. По школе носились обтянутые джинсами девчонки, мальчишки с уродливыми петушьими гребнями, с цепями на запястьях. Орали, как заполошенные. На уроках задавали вопросы с подковыкой. Его история — та, где Киевская Русь плавно переходила в Советский Союз, их не устраивала.

По вечерам он засиживался в бывшей «ленинке», теперь неуютной, неотапливаемой. Пальцы листали страницы — и непонятно, что было леденее — страницы или пальцы. К концу года он поднатарел в том, что надо рассказывать: о том, как наши рыцари отважно воевали с московской ратью, о коварном самодержавии (эту линию он взял из старых конспектов ВПШ), о советском терроре и о счастливом будущем суверенного государства. Это дети слушали без сопротивления, но и без восторга: видимо, им тоже не хватало размаха. За Витькой зато ходили толпой. Любой пятикласник мог в директорский кабинет дверь ногой открыть. Да что ж это такое?

Паша был на открытом уроке «дружбана» — и поседевший ежик на его голове вставал дыбом. Где опрос, объяснение, закрепление? Все орут, спорят, руки никто не поднимет. Сидят развалясь. Потом играть стали: мы — большевики, мы — эсеры, мы — меньшевики, а это временное правительство. В революцию играть! А Витька и рад. «Понимаешь, -- объяснял он Пал Степанычу. — Мы должны стимулировать творчество! Самовыражение!» Тьфу!

Надо было срочно принимать меры, поднимать дисциплину. Он и поднимал. Обязал школьников носить форму, просыпаться на полчаса раньше и перед уроками делать физкульт-разминку, вынудил учителей проводить не только классный, но правово-политический час; подтянутый и опрятный, стоял на крыльце перед первым уроком, заставляя школьников снять цепи и феньки с запястий, школьниц — вынуть серьги из ушей. У дверей посадил здоровенного вахтера: чтоб никто лишний в школу не просочился. Установил у своего кабинетика ящик жалоб и предложений. Туда с тихим шорохом падали анонимки.

С легкой руки Пал Степаныча в школе появилось новое поветрие: учителя стали называть друг друга по фамилии. «Журнал был у Петровой», «Иванова ведет класс в музей», хотя и Иванова, и Петрова стояли тут же, рядом. Пал Степанычу это нравилось: нормальное деловое общение. А то разболтались, «Светочка» да «Ирочка», чаек попивают, сплетничают, косметикой меняются. Он тихо входил — и все вмиг становились ниже на десять сантиметров и худее на десять килограммов, хотя ростом и весом Пал Степаныч и сам не вышел. «Я из этой школы кофетку сделаю», — говорил он, и сделал: проверяющие восторгались: в бумагах комар носа не подточит.

А годы шли. В его кабинетике появился компьютер. Сам он интернет так и не освоил, зато сажал за стол молодых учителей, просил найти и распечатать материалы по нужной теме. Комбинировал, менял абзацы местами, переставлял слова. Так было написано несколько статей в педагогические журналы, что еще больше подняло его авторитет в РОНО.

Но практика была интересней теории. Самым милым делом было распекать проштафившегося школьника и его родителей. Когда мать начинала плакать, а отец поглядывать на отпрыска, сжимая кулаки, он чувствовал, как на душу снисходит благодать. Однажды папаша залепил сыну пощечину тут же, в кабинете, и когда на крики прибежала стоявшая в коридоре классная, Пал Степаныч прошипел: «Не лезьте в воспитательный процесс!» и поднажал плечом на дверь, чувствительно придавив ей руку.

Она плакала в учительской, ее отпаивали валерианкой, но худого слова о заме по воспитательной никто не сказал. Кто захочет в немилость? Тем паче, уже были введены педагогические категории, и если сначала их раздавали автоматически, то Пал Степаныч отнесся к процессу всерьез. Он приходил на уроки, проверял журналы, выступал на педсоветах — и ему удавалось «скостить» категорию если не двум третям, то половине. На педсоветах был сдержан, зато в кабинетике мог швырнуть распадающийся на листки отчет по обобщению опыта в лицо учительнице и прорычать: «Идиотка!».

Комиссии он принимал любезно, с «полянкой». Благо, Витьке было не до того, дурень радовался, что его не дергают «канцелярщиной» и с проверяющими общался только по обязанности. Основной труд взвалил друг-заместитель. Между переходом от чая к коньячку он нашептывал: кто заслуживает высшей категории, кто — нет; кто надежен, а на кого нужно обратить пристальное внимание; кто свой, а кто идейно чуждый. С каждой рюмкой комиссия становилась все более покладистой.

В папочку, заведенную еще в РОНО, он продолжал заносить компромат на друга. Однажды подумал: зачем? И тут же, не задумываясь, ответил себе: «Ненавижу». За что?

За то ли, что Витька хоть недалеко, но ускакал вперед; хоть и не поднялся особо, но и не падал. Или за то, что витькина жена приносила в школу домашние пирожки и угощала всех подряд — учителей, вахтершу, гардеробщицу, уборщиц. Никакой субординации! Какая разница — за что.

Тем временем пашина жена была хозяйкой двух «точек», обеспечивала три семьи — свою и детей. Случались недели, когда они и двумя словами не обменивались. Слава Богу, жена все больше у детей крутилась, у внуков. Они не оправдали его надежд. Надежды на понимание, уж не говоря о надежде на любовь. У сына вырос лоботряс-компьютерщик, весь в своего папашку, дочка вышла за бизнесмена, тупо сидела дома, только и знала, что рожать — одного, вторую, третьего… Как-то сказала отцу: «Тебе всех под ноготь надо взять? Всех в кулак, да, пап?». Родному отцу!

А он ощущал: чем сильней сжимается кулак, тем легче сквозь пальцы вытекает все, что он пытается удержать: уважение, достоинство, контроль. И почему-то вспоминал Витьку, у которого с детства все шло само собой. И ненавидел все больше. За идиотское «творчество» и «самовыражение»; за бардак и разруху; за то, что видя обнимающихся старшеклассников, Витька улыбался, а на переменках вместе с детьми швырял мяч в баскетбольную корзину — шут гороховый. За эти дешевые штучки Витьку любили. А Пал Степаныча боялись — и это было лучше. Солиднее, по-мужски.

В один прекрасный день случилось ЧП: забеременела одиннадцатиклассница. Тихоня, отличница! «Братан-дружбан» был в командировке: обменивался опытом с такими же придурками, как он сам. Потому Пал Степаныч экстренно собрал комиссию: в нее входили принципиальная старуха русачка (та, что стряпала анонимки на Витьку),; классная, напуганная чуть ли не больше ученицы; пьющий завуч; несколько учительниц с трудной судьбой. Собрались за длинным столом: девочка стояла у двери, борясь с токсикозом.

Выступали по порядку: свое слово Пал Степаныч приберегал напоследок. Классная проблеяла невнятное; анонимщица сотрясала кулаком и восклицала про нравственные устои; завуч поглядывал на часы, зато учительницы с трудной судьбой задали девице жару. Когда дошла очередь до Пал Степаныча, девочка уже давно точила крокодилью слезу. Пал Степаныч откашлялся и начал тихо:

— А теперь, Таня, рассказывай… Все, как было. С кем, когда…

Девочка замотала головой.

— Мы ждем! — слегка повысил тон Пал Семенович.

Девочка заплакала в голос.

И тут Пал Степаныч включил свой талант внезапного крещендо:

— Говори немедленно! Козел твой сядет, конечно…

— Не надо! Пожалуйста! Мы хотим ребенка! Мы пожениться хотим…

— Сядет-сядет! Зато тебе дадим школу окончить: три месяца осталось. Медали тебе, конечно, не видать, но выпустим без позора. Если расскажешь. А то прессу позовем, они-то раскопают, они-то пропечатают…

Девочка нагнулась, и ее вырвало на ковер.

…

Пал Степаныч впервые видел «дружбана» в негодовании.

— Да как ты смеешь? — орал Витька. — Не дождавшись меня! В отсутствие родителей!

Замолчал. Вынул из стопки чистый лист:

— Пиши по собственному.

— Да ты что, братан?

— Пиши!

— Я ж тебе из школы конфетку сделал!

— Ты мне из школы казарму сделал.

Вот этого Пал Степаныч не стерпел. Хлопнул о стол портфелем, вытащил заветную папочку:

— Читай, придурок!

— Что это?

— Читай!

Виктор Сергеевич взял папку, стал перелистывать страницы:

— Наживался на родителях? Я?

— А декорации для твоего Шекспира на какие шиши? Костюмы?

— Это же доски от старого сарая Лены Петрович. Папа Селезнева из них декорации выпиливал… А костюмы списаны из костюмерки ТЮЗа, там мама Кривицкой работает.

— Вот-вот. Родительский труд. Матценности. На поездки с родителей тянул? Детей заставлял у себя на даче работать?

— Ты о чем? Это ж был последний звонок — и не на даче, а рядом, в лесу. Ты ж сам там был, праздновал. Они только сучья носили для костра.

— А пожароопасность? Ну, ничего, прокуратура разберется.

Виктор Сергеевич отложил бумаги, кивнул на чистый лист:

— Пиши заявление, Паша.

— На тебя или об уходе?

— Как тебе угодно. Но чтоб я тебя больше в школе не видел.

Эту историю мне рассказал сын Виктора Сергеевича, дяди Вити, которого я знала с юности. Тот успел поведать ее жене и сыну, попить чаю, не прикаснувшись к пирожкам, посмотреть невидящим взглядом в телевизор — и уйти спать. Во сне он умер. Врачи сказали: инфаркт.

На похоронах Пал Семенович суетился: хватался то за венок, то за гроб, на панихиде в школе, плача, произносил прощальное слово. И лишь когда подошел к вдове и потянулся за портретом: своим, мол, нести не положено, она глухо зарычала: «Прррочь!»

На поминки его не позвали. Ну и ладно.

Он шел вдоль реки, приплясывая от возбуждения. Предвкушал, как его вызовут в РОНО и предложат заполнить опустевшую вакансию. Но еще больше ждал встречи с внуком. С последним, самым мелким. Его еще не успели испортить. Внуку было три года, и он души не чаял в «деде Пасе». Да и сам Пал Степаныч размякал, чувствуя на коленках его по-птичьи подвижное телышко, чувствуя нежный, то ли молочный, то ли шелковый запах его кудрей. «Деда Пася» был для внуком магом, почти Дедом Морозом, а, может, еще могущественней. Впервые за долгие годы Пал Степаныч засыпал с ощущением свободы.

Зав. РОНО встретил радостно. Пожал руку. Помолчал, сочувствуя в утрате друга. Что-то не то, почуял Пал Степаныч. Что-то не так.

«Гм, — начал зав. — Мы, так сказать, высоко ценим ваш труд. Из такой сложной школы образцовую сделали… Теперь ею кто угодно руководить может. Есть тут у нас один молодой человек. Как говорится, молодым везде у нас дорога, особенно некоторым. Ну, вы поняли… Гм… Так что мы посоветовались и, так сказать, решили: послать вас замом по воспитательной в одну школку. Там, если между нами, такой бардак … Сильной руки не хватает. Кулака даже». И подмигнул привычно: «Партия сказала: «Надо»…