Истории от Юлии Чернявской. В войну в одной деревне…
Они поженились в начале тридцатых — молодые студенты КИЖа. Было тогда такое учебное заведение, Коммунистический институт журналистики, и находилось оно на нынешней улице Красноармейской — там, где сейчас истфак, а до того был филфак БГУ.
В этом проекте автор рассказывает истории из собственной жизни, жизни знакомых и незнакомых людей, об исторических фигурах и тех, кого мы никогда не заметили бы на улице; о значительных событиях и сущих мелочах; о любви и ненависти, жестокости и доброте. Единственное, что объединит эти пестрые фрагменты в причудливое лоскутное одеяло — понимание: только оно способно сделать мир светлее и терпимее.
Он — деревенский парень из-под Бреста, белорус с украинскими корнями. Назовем его Григорием (имена некоторых героев изменены, кроме тех, что я упомяну в конце этой статьи). Она — гомельская еврейка, Либбе, по-русски «Любовь». Не знаю никого, кому бы это замененное имя шло бы больше.
Итак, он — боевитый, с характером, непоседа. Она — сама мягкость и радушие. К ней приходили плакаться все: от семерых сестер до посторонних людей. Она не спешила давать советы: сочувственно выслушивала — и после этого советы часто оказывались ненужными. Человек внезапно сам понимал, что ему делать. Она удивлялась: я же только слушаю, не зная, что обладает редким даром — сочетанием мудрости и внимания. Она была скромна и доверчива. Верила, что человек по природе добр. И хотя жизнь то и дело пыталась обмануть ее веру, вера неизменно оказывалась сильнее и обманывала саму жизнь.
Это была единственная ее вера: Люба была атеисткой. Она верила в человека, в литературу, а больше всего — в семью. Надо ли удивляться, что ее журналистская карьера оборвалась: перед войной у нее было уже трое детей — мальчики десяти и двух лет и четырехлетняя девочка. Муж работал в брестской областной газете, перебивались с хлеба на воду, но все тогда жили так, а они были молоды — и светлое будущее маячило перед их глазами: во всяком случае, перед глазами Григория, который воспевал это будущее в своих очерках. И хотя коммунистами были оба, Люба интересовалась грядущей мировой революцией меньше, а может, не интересовалась вовсе. Она занималась менее глобальными, но более насущными вопросами — обиходом мужа и детей, шитьем и латанием, маленьким огородиком, приготовлением еды… В свободное время читала, только мало было этого свободного времени. Словом, возделывала свой садик, не помышляя о том, как легко уничтожить садик ногами, а особенно сапогами.
20 июня 1941 года брат Гриши, Андрей приехал в Брест из деревни: надо было показать врачу сынишку. А уже утром 22 июня в Бресте были наци. Началась суматоха. Андрей немедленно растаял в воздухе, а спустя несколько часов появился с телегой «добра»: мародерство — неизменный и первый спутник войны. Грише это не понравилось. Однако и образованный бессеребреник Гриша, и простецкий Андрей сошлись в одном: семью надо вывозить, чем поскорее. Не знаю, каким образом спасся коммунист Гриша, возможно, работников редакции увезли мгновенно, но вскоре он оказался в Минске, а потом на фронте, на передовой. Забегая вперед, скажу: вернулся, хоть раненый, да живой, увешанный орденами и медалями.
А Андрей сноровисто пошарил по дому, собрал кое-какой скарб — одежду, соль, швейную машинку, посадил на телегу своего сынишку, Любу с племянниками — и повез «дахаты», в деревню. Люба успела сунуть в телегу несколько книг и довоенное фото семьи. Она, муж, трое детей.
О том, что Гришка женился на еврейке, знала вся деревня: в те годы в сельской среде это было экзотикой. Надо ли говорить, что ни семья, ни соседи в восторге не были? Правда, к тому времени семья привыкла и даже привязалась к невестке: «і разумная, і працавітая, і ціхая, і на жыдоўку не падобная». Люба и впрямь не походила на еврейку: светло-каштановые волосы, голубые глаза, по-славянски широкоскулое лицо с мягкими чертами.
На околице телегу встретила соседка. «Ой, што робіцца, людцы! Андрусь Грышкіну жыдоўку прывёз! З жыдзянятамі!». Так и побежала по улице с радостным воплем: «Жыдоўку прывёз! З жыдзянятамі! Во будзе ім, як прыйдуць немцы!». Вопила она, впрочем, недолго, поскольку с разбегу ткнулась в массивную грудь молчаливого, угрюмого соседа Михася. Что сказал ей Михась, доподлинно неизвестно. Известно лишь, что она замолчала и, попискивая, ретировалась.
А вечером мужики держали совет. Сперва долго молчали. А потом кряжистый Хвёдар, которого крестьяне уважали и за хозяйственность, и за то, что никому никогда зла не делал, сказал: «Вось якая справа, мужыки. Грышку ўсе мы ведаем. Да што Грышку — бацьку і маці, а некаторыя і бабку з дзедам памятаюць. Вось тут, бачыце, Андрусь з Кастусём — яго браты. А Любка — хочаш ці не хочаш — яго жонка. І дзеткі…» И замолчал. А мужики заговорили. Разное говорили мужики. Один — что надо чем поскорее выдать немцам «пачвару и яе нехрысцяў», а то «немцы нас ўсіх пажгуць». Другой — что в любом случае пожгут: как-никак была тут Любка, и родня здесь ее живет, и то, что Гришка — красный командир — обязательно выяснится. Третий — что Любка баба невредная, да и на еврейку не шибко похожа. А еще: что о нас подумает Гришка, если вернется, да и его «бацькі»: невестка невесткой, а внуки — родное семя. Кастусь и Андрей молчали, ожидая решения: права голоса на этом совете они не имели. В конце взял слово Юзеф (в деревне он считался самым умным) и подвел итог: что Любка еврейка — про то забыть, будто не знаем; бабам рты суровой нитью зашить, чтоб даже друг с другом не болтали (крайний аргумент: «будешь болтать — всех нас тут пожгут»); выделить Любе с детьми угол в трухлявой избе старухи Матвейчихи и «хай бабку даглядае».
Так и пошло. Люба поселилась у бабки Матвейчихи, возделывала уже не садик, а огород, неожиданно для сельчан оказалась способной к крестьянской работе: «во рукастая» — дивились крестьяне. В свободное время она шила, перешивала, перелицовывала — и к ней зачастили бабы, то ли прельстившиеся дешевым и качественным шитьем, то ли запуганные суровыми мужьями. А когда стало ясно, как сладко выплакаться на любином плече, многие и попросту позабыли, что «Любка» в деревне чужачка. В то время у каждой было о чем плакать. За шитье честно расплачивались продуктами. Старший сын, хулиганистый Игорек стал подпаском — уходил в недальние села, приносил в дом муку, сало, картошку. Насколько могли, помогали гришины братья: в общем жизнь налаживалась.
Полицаев в деревне не было, только солтысы — Хвёдор и Юзеф. Они помогли Любе выправить аусвайс на нее и двоих младших. Игореше сказала: «Ты шустрый. Если нас возьмут, ты сбежишь. А как все закончится, пробирайся в Гомель. Туда вернется вся семья». Забегая вперед: туда и вправду вернулась из эвакуации почти вся семья, кроме младшей, самой красивой сестры, расстрелянной в Старых Дорогах вместе с двухлетней дочкой.
В деревне немцы появлялись наездами. Как-то раз, в сумерках, возле хаты Матвейчихи остановился мотоцикл. Оттуда вышел белокурый красавец и направился в дом. Молодой офицер вошел в хату. Осмотрел убогую обстановку, дыру в потолке, откуда в таз лилась вода осеннего дождя, сложенную из бревен этажерку, на которой стояли любины книги, и направился к Любе, которая стряпала затируху. Вот и все, подумала она, похолодев. Вот и все. Кто-то проболтался. Или донес… Прижала к себе маленьких. Хорошо, хоть Игорька дома нет. Немец представился: «Я к вам по делу». Оказывается, в комендатуре, что базировалась в райцентре, узнали, что в деревне живет женщина, знающая немецкий: «Нам нужен переводчик». «Спасибо, — ответила она, — я не смогу, у меня дети. Здесь я их с земли прокормлю, а в городе — нет». «Жаль, — сказал вежливый немец, — очень жаль. Но вы все же подумайте». И уехал на своем мотоцикле.
Люба долго сидела у стола, опустив голову на руки. Ей не верилось, что все закончилось, но тут заплакала голодная дочка, застонала на печи старуха — Люба подхватилась с места и побежала кормить малых, перестилать мокрое тряпье под старой. Она была права: это не закончилось. Спустя недолгое время она вновь услышала мотоциклетный рев. Как дурной сон, повторилось то же, в темный дом вошел все тот же немецкий офицер… и поставил на стол жестянку керосина. Это было немыслимое богатство.
Сел у стола, закурил, заговорил.
— Я вижу, вы привлекательная, культурная женщина, знаете немецкий язык, читаете книги… Знаете, о чем я думаю? Как вас занесло к этим дикарям?
— А знаете, о чем я думаю? — сказала тишайшая Люба. — Вот вы называете нас дикарями. Вы и вправду — такой культурный народ. И Бах, и Бетховен, и Гете… Как вы можете жечь книги великих писателей на площадях, как вы вообще можете…
И осеклась. Потому что с языка чуть не сорвалось: «убивать не виновных ни в чем людей?»
Немец вскочил, неожиданно и зло дернул себя за рукав. Закричал: «Если вы, не дай Бог, спросите об этом другого офицера, да еще в такой форме, как у меня, вас расстреляют! Всех вас, детей тоже! И старуху!». Ее-то за что, подумала Люба. И спустя мгновение: «А нас?». Люба прекрасно знала, что значат две молнии на вороте и орел на пилотке, и еще долго ждала, когда он вернется, чтоб расстрелять ее, детей и Матвейчиху.
«Боже, что я наделала, — думала атеистка Люба. — Теперь они точно знают, где я. А если кто-то проболтается…» Но шли дни, недели, месяцы, а деревня молчала, и постепенно Люба успокоилась. Почти. Была лишь одна загвоздка, и она имела имя — отец Дмитрий. Этот священник был пламенным оратором. Одной из излюбленных тем его проповедей был «иудин грех», который жители деревни формулировали просто: «Жиды Христа распяли».
Люба старалась обходить отца Дмитрия, завидев издалека, покуда не столкнулась с ним нос к носу. «Зайди в храм», — не поздоровавшись и не улыбнувшись, сказал отец Дмитрий. С бьющимся в горле сердцем Люба пошла за ним.
В деревенской церкви было пусто, и сквозь дыру в крыше лил тот же нескончаемый и непроглядный дождь, колотя по дну и стенкам оловянного таза, такого же, как у бабки Матвейчихи.
— Ты ведь иудейка, Любовь, — сказал отец Дмитрий, жестко кольнув ее серыми глазами.
— Да, — ответила Люба. И, помолчав, добавила. — Батюшка.
— И коммунистка.
— Да.
— И муж твой Григорий — коммунист. Религия — опиум, так ваш Ленин говорил?
— Так, батюшка.
— У тебя ведь трое детей, так?
— Да. Два мальчика и девочка.
— Ты понимаешь, что тебя в любой день могут выдать?
Помолчали: сказать было нечего.
— Вот что, Любовь. Приводи завтра детей в церковь. Я всех вас окрещу. В Писании сказано: ни эллина, ни иудея…
— Не могу, батюшка…
— Почему?
— Я не верю в Бога. И дети тоже. Это нечестно будет. И потом… а если на вас донесут? У вас же тоже дети, семья… Вас расстреляют.
— Эх, Любовь-Любовь. Давеча твой старший с мальцами на исповедь забегал, из шалости, должно быть. А в темноте-то не видно. Ну, отпустил я ему грехи, мирром помазал, а он как захохочет. Ну, я тоже засмеялся и говорю: да пребудет с тобой Господь, бесенок ты эдакий, нехристь.
Ни Люба, ни отец Дмитрий не знали, что в магистрате Бреста уже давно лежит постановление, подписанное СС унтерштурмфюрером СС доктором Штурмом: «Сообщаем, что лица еврейского происхождения, независимо от вероисповедания (римско-католического, греко-католического, православного), считаются евреями. Все предписания, касающиеся евреев, распространяются на этих лиц».
Спустя несколько недель Люба отвела детей в церковь. Сама креститься не стала, но почему-то уверилась: ее не выдадут. Может, потому, что ее наивная надежда на то, что человек по природе добр, нашла подтверждение? Как знать.
После освобождения Люба вернулась в Брест и написала статью о том, как ее семью спасли белорусские крестьяне. Статью не напечатали. Вернулся с фронта Гриша. В 1946 году ее исключили из партии с формулировкой «за пассивность, проявленную во время оккупации». Они переехали в Минск, где родились еще трое детей. И стало у них четыре сына, две дочери. Все выжили, всех вырастили, хоть жизни и сложились по-разному: один (тот самый, в войну младший, двухлетний) стал дипломатом, другой — слесарем. Отец до глубокой старости писал о войне и партизанских отрядах, был членом ветеранских организаций, выступал в школах, рассказывая о своем — и вправду героическом — прошлом. Она о своем прошлом не рассказывала даже соседкам: известно, какое отношение к оккупированным было в СССР. Она растила детей, потом внуков, вот только до правнуков не дожила. Всех выслушивала. И меня выслушала однажды, когда очень надо было — так, как лишь она умела, чтобы никаких советов после этого не требовалось. Теперь я понимаю ее секрет: она любила людей такими, какими они были.
Все общесемейные праздники проходили в ее тесной «хрущобе»: съезжались дети, сестры, племянники с племянницами, родные и двоюродные внуки. Там было вкусно и весело, и постаревшая Люба сидела на стуле, что ближе к кухне, чтоб подхватиться и бежать за дополнительной порцией холодца или пирога. Сидела тихо. Улыбалась, слушая гомон огромного семейства. Наверно, она бы очень смутилась и уж никак не поверила бы, если б ей сказали, что она — герой не меньший, чем ее муж. Кажется, так никто и не догадался это сделать. Ладно, скажу сейчас, хотя уже безнадежно поздно.
Ее похороны были первыми в моей жизни. Помню, что гроб не пролезал в дверь «хрущевской» квартиры — тело пришлось выносить отдельно. Это посмертное унижение подтверждало тотальное равнодушие к человеку в той стране, в будущее которой она по юности так верила. Впрочем, мне кажется, ей, Любе-Либбе, эта мысль не пришла бы в голову. Ей просто было бы неловко за то, что она впервые в жизни причинила близким беспокойство. А страной для нее всегда оставались люди, которых она любила — семья, друзья, соседи, сельчане, спасшие ее и детей в войну. Так и умерла в твердой вере в то, что человек по природе добр.
В этой истории я изменила несколько имен. Теперь назову несколько реальных.
Отец Дмитрий Бай, священник приходской церкви.
Солтыс Федор Лось.
Солтыс Юзеф Власюк.
Лукаш (сын «Матвейчихи»).
И место действия: деревня Индычи Пелещанского сельсовета Каменецкого района.
Запомним?