"Зачем мы здесь? Что нам здесь нужно?" Интервью с участником чехословацких событий 1968 года
В августе 1968 года в Чехословакию вошли войска стран Варшавского договора — СССР, Болгарии, Венгрии, ГДР и Польши. Самый крупный военный контингент был выделен от СССР. События, в связи с которыми ввели войска, известны под названием «Пражская весна». Капитан Илья Смолоковский был одним из тех, кто в составе советских войск в ночь на 21 августа пересек границу ЧССР. Как советских солдат встречали местные жители, какие приказы получали военные, как их выполняли и что думали о происходящем — читайте в материале TUT.BY.
Пражская весна
Реформы, затеянные первым секретарем ЦК Компартии Чехословакии Александром Дубчеком, вызывали серьезные опасения советского руководства. Речь шла о «социализме с человеческим лицом», о либерализации, свободе слова и передвижения, ослаблении запретов в работе средств массовой информации. В Москве боялись, что это в итоге приведет к выходу Чехословакии из Варшавского договора, и восточноевропейская система безопасности будет подорвана. Но попытки «образумить» руководство страны результата не дали. С апреля 1968 года тайно стала разрабатываться операция, получившая кодовое название «Дунай». В ночь с 20 на 21 августа 1968 года операция началась. В течение суток войска, в основном советские, заняли основные объекты на территории Чехословакии. Были столкновения и жертвы среди оказавших сопротивление мирных жителей, погибшие и раненые в войсках. Москва планировала арест реформаторов и создание «временного революционного правительства» из оппозиционных Дубчеку партийцев, но все же пошла на переговоры. 26 августа был подписан Московский протокол (официальное название «Программа выхода из кризисной ситуации»). Руководство Чехословакии было заменено, реформам пришел конец, а советские войска остались на территории Чехословакии «в целях обеспечения безопасности социалистического содружества». Такой была цена за предотвращение репрессий и ужасов жесткого оккупационного режима.
В эпоху перестройки в СССР началось переосмысление чехословацких событий 1968 года. В 1989 году решение о вводе союзных войск в ЧССР было признано необоснованным вмешательством во внутренние дела суверенного государства. В 1991 году советские войска покинули территорию Чехословакии.
«Больше всего задел плакат „1945 — отец-освободитель, 1968 — сын-захватчик“»
Житель Минска, майор в отставке Илья Львович Смолоковский — один из участников этих событий. В 1968 году он служил в звании капитана, командира артиллерийской батареи, в Белорусском военном округе, в военном городке под Гродно. В начале августа 1968 года гарнизон подняли по боевой тревоге.
— Что вы знали о происходящем в Чехословакии?
— Слухи, что там что-то «неладно», пошли еще с начала лета. После объявления тревоги примерно неделю мы провели в районе сосредоточения недалеко от Гродно. Что происходит, не понимали: боевых или учебных задач не ставят, но личный состав получил полный боекомплект патронов, а офицеры — команду вооружиться автоматами. Слово «Чехословакия» висело в воздухе, но какова наша миссия, мы не знали. Наконец, двинулись маршем в сторону границы. Шли только по ночам. Остановились недалеко от города Свалява (Закарпатье), но орудия от тягачей не отцепляли, были готовы в любой момент идти дальше. Политработники начали беседы, звучали слова «НАТО», «контрреволюция», но ясности это не прибавило. И лишь перед переходом границы командирам подразделений поставили нечто похожее на боевую задачу. Мне, например, было приказано «взять под контроль» площадь и костел в городе Римавска Собота. Что это значит, я так и не понял. Границу полк пересек на рассвете 21 августа.
— Как вас встречали местные жители?
— Вначале все шло спокойно. Люди вдоль улиц и дорог приветливо махали нам руками. На остановках они окружали машины и танки, дети залазили на броню. Многие спрашивали, что случилось. Услышав слово «контрреволюция», удивленно отвечали, что у них ничего такого нет. Некоторые с сомнением говорили: «Может быть, там, в Праге». Но по мере продвижения вглубь страны народ становился менее доброжелательным. Приветствия еще встречались, но мы заметили, что это цыгане. Появились противоречивые лозунги, которые мое сознание не воспринимало. Например, люди с плакатами «Да здравствует КПЧ» (Коммунистическая партия Чехословакии. — Прим. TUT.BY) и «Русские, убирайтесь домой», стояли рядом и не выражали друг к другу враждебности. И только позже я понял, что противоречия не было — оба лозунга были против нас, «оккупантов». Больше всего задел плакат «1945 — отец-освободитель, 1968 — сын-захватчик». Потом появились живые заслоны на дороге, горящие факелы, камни. Если живой заслон возникал прямо перед колонной моей батареи, по моей команде все восемь «Уралов» одновременно включали сигнал «Сирена», и от неожиданного рева толпа шарахалась с дороги.
«Я не понимал, что происходит. Где контрреволюция?»
— Какие приказы вы получали?
— Я получил команду: занять огневую позицию (район указан) и подготовить огонь (направление и дальность огня указаны). Время готовности к открытию огня было ограничено, и пришлось выжимать из «Уралов» максимальную скорость. За нами шли машины ГАЗ-51 и ГАЗ-63 с хозимуществом батареи. Они не могли угнаться за мощными «Уралами». Выжимали из своих развалюшек все, что могли, но все равно отстали от основной колонны и чуть не заблудились. Когда они нас все-таки нашли, были очень испуганы.
Прибыв на место, мы поняли, что район целей для стрельбы — черта города. Стало не по себе. Но это приказ! Надо приводить орудия в боевое положение. Парторг дивизиона Борис Иванчук был призван с «гражданки» как резервист. Услышав мою команду «К бою!», он побледнел. Когда я по рации доложил о готовности к ведению огня, он тихо спросил: «Неужели будем стрелять? Ведь там могут быть дети». Сначала я хотел потребовать взять себя в руки, но потом понял, что это не страх. Меня мучили те же мысли, и я ответил: «Надеюсь, что нет».
Слава Богу, последовала команда «Отбой!». Меня вызвали для получения нового задания. Показали на карте район — там располагалась радиостанция, с которой шла трансляция «контрреволюционных и антисоветских радиопередач». Я услышал: «Ваша задача: разоружить охрану, взять радиостанцию под контроль и обеспечить ее „молчание“ до особого распоряжения. Ни одного звука не должно выйти в эфир. При попытке захватить радиостанцию нападение отбить, а при невозможности это сделать — взорвать аппаратуру». Я пытался объяснить, что моя батарея — артиллерийская, ее назначение — уничтожение огневых средств и опорных пунктов реального противника, а не борьба с призрачной контрреволюцией. Взорвать станцию я не смогу, у меня нет взрывчатки. Такие задачи — для спецназа или, в крайнем случае, мотострелковых рот. Но в ответ услышал: «Выполняйте приказ». Приглушенным голосом майор Портыко добавил: «Ты только помни, что наступит момент, когда мы с ними будем целоваться».
Я со своей батареей направился к радиостанции. В голове смятение: я, как и большинство офицеров, не говоря уже о солдатах, не понимал, что происходит. Где контрреволюция? У нас комплекты боеприпасов по нормам военного времени, у офицеров — пистолеты и автоматы, но кто противник, где он? Могу ли я применять оружие и, если да, то когда, против кого и в каких пределах? Вопросам не было конца, задать их было некому.
— А как же вышестоящие начальники? Они должны были знать обстановку, иметь план действий?
— Связи с командованием полка у меня не было — состоявшие на вооружении батареи ультракоротковолновые радиостанции Р-108 и Р-109 имели малый радиус действия. При этом многое я не мог решить сам: ни знания обстановки, ни средств, ни власти. Я написал вопросы и направил командира взвода управления лейтенанта Ульянова на машине, с двумя солдатами, найти командира полка. Прождал его целый день, очень тревожась. Наконец, Ульянов вернулся. В левом верхнем углу листка с вопросами почерком подполковника Ратникова было написано: «Сам разберешься, на то ты и капитан». Начальство рисковать явно не хотело.
Своей походной кухни у меня не было, сухих пайков — тоже. Личный состав голодный, больше суток не ели. Надо было прежде всего накормить людей. Отправил старшину — прапорщика Зиновича, на машине, и приказал: без пищи не возвращаться. К счастью, предприимчивый и шустрый старшина быстро нашел начпрода полка и полковую походную кухню и привез в термосах еще не совсем остывший обед. Он же наладил регулярное питание. Я с добрым чувством вспоминаю его до сих пор.
«Станция должна молчать, а все люди должны остаться целыми и невредимыми»
— Как вы взяли радиостанцию под контроль?
— Я поставил три главных цели: станция должна молчать, все люди должны остаться целыми и невредимыми; в полной сохранности должно остаться оборудование и имущество радиостанции. Вот так и действовал. Мы подъехали к воротам в высоком металлическом заборе. Навстречу вышел дед в униформе с огромным пистолетом на поясе. Я потребовал сдать оружие и открыть ворота, он отказался. Я разъяснил, что у меня приказ разоружить охрану станции, он будет выполнен в любом случае, а оружие вернут, как только изменится обстановка, так что сопротивляться нет смысла. Недовольно бурча, дед отдал пистолет автоматчику и открыл ворота. Колонна вошла на территорию станции, утопающей в сливовом саду.
Здания непонятного назначения, несколько вышек, там что-то похожее на пулеметы, но пулеметчиков не видно. Мелькнула мысль: колонна стала так, что расстрелять ее с этих вышек плевое дело. Станция казалась безлюдной, но ведь кто-то должен здесь быть. Вместе с лейтенантом Ульяновым пошли искать начальство. Навстречу вышел директор в сопровождении трех вооруженных пистолетами человек. Мы представились. Я помню его имя и сегодня: Штефан Важный. Спутников Важный представил как дежурных «партийной милиции». Я объяснил мою задачу. Важный возразил: станция — собственность чехословацкого государства, и мы не имеем права диктовать свою волю. Я ответил: «Я не буду вступать в политическую дискуссию, у меня приказ, и нам следует продумать меры, чтобы не применять силу. А кто прав, кто неправ, пусть разбираются без нас». Помолчав, Важный спросил, с чего начнем. Я потребовал снять охрану, сдать и собрать оружие, запереть где-то и опечатать. Ключи будут только у Важного, а для охраны помещения я выставлю своего часового. «Придет момент, и вы заберете свое оружие». Важный не возражал, но попросил оставить пистолеты «партийной милиции». Я, скрепя сердце, согласился. Мы организовали охрану станции, личного состава, вооружения и техники.
Каждый день приходилось решать головоломки, обстановка была неясной. Вдруг будут провокации? В каких зданиях эта злополучная аппаратура, что с ней делать, если ее попытаются захватить? Приказ взорвать аппаратуру был устным, выполнять его рискованно и нечем, не выполнять — еще хуже. Привели орудия в боевое положение, направили на окна зданий. На КПП все время возникали конфликты между прибывшими на работу сотрудниками станции и солдатами. Сотрудники бурно возмущались «оккупантским» режимом пропуска и медлительностью солдат, сверявших их фамилии по списку. Но поставленных целей я добился.
Нештатные ситуации
— Случались ли нештатные ситуации?
— К счастью, пришлось употребить власть лишь раз. Важный попросил допустить его с двумя сотрудниками на станцию прогреть какой-то узел. Дескать, станция давно не работала, узел остыл и, если его не прогреть, аппаратура выйдет из строя. А она дорогостоящая. Они заверили, что ни одного звука в эфир не выйдет. Я в этой технике ничего не понимал, но мой солдат, выпускник радиотехнического института, подтвердил, что такой узел есть. И я решился допустить словаков к аппаратуре. Включили. Послышался шум, замелькали разноцветные лампочки. Моя тревога нарастала: а вдруг это обман и идет какая-нибудь «контрреволюционная» передача? Но я настороженно терпел — пока не услышал по радио словацкую речь и часть фразы: «оккупационная армада…». Я тут же резко приказал: «Через десять секунд не должно быть слышно ни звука и не должна светиться ни одна лампочка. Время пошло!». Словаки стали возражать, я скомандовал солдатам: «Заряжай!». Перепуганные словаки бросились к рубильникам. Все стихло, лампочки погасли. Вышли, светя фонариками. Я приказал опечатать входные двери и выставил часового. Позже Важный убеждал, что мы слышали часть передачи из обычного комнатного приемника и трансляции не было. Но я заявил, что допуска к аппаратуре больше не будет ни под каким предлогом. «Я вас понимаю», — сказал Важный, и конфликт был исчерпан.
— Были ли при вас вооруженные столкновения?
— Однажды пришлось участвовать в операции по разоружению железнодорожного батальона, дислоцировавшегося на окраине города Римавска Собота. Я до сих пор не понимаю, какое он имел отношение к контрреволюции. Для разоружения создали группировку из двух мотострелковых рот, танковой роты, моей батареи и… роты мостоукладчиков. Зачем использовать мостоукладчиков, никто не понимал. Возможно, командование решило создать у словаков иллюзию большой мощи нашей группировки (зачехленные мостоукладчики издали казались реактивными установками). Нашей задачей было отобрать оружие, а личный состав батальона распустить. Мы заняли позиции и ощетинились стволами в сторону батальона, а командир полка и замполит направились в его штаб для переговоров. Командир батальона расценил требования сдать оружие как оккупантские и посягающие на его офицерскую честь, что, в общем-то, было справедливо. Но перед окном комнаты, где шли переговоры, появился наш танк, раздался звон разбитых стекол, и в оконном проеме показался ствол танковой пушки. «Делайте, что хотите», — в сердцах выкрикнул командир батальона, сорвал с себя погоны, швырнул фуражку в угол комнаты и вышел. Обошлось без крови.
Еще один эпизод. Мотострелковая рота вошла в город Рожняву. Командир роты получил сообщение, что в ресторане «Красс» заседает группа контрреволюционеров. Он решил разобраться. Перед уходом проинструктировал взводного: если они с замполитом не вернутся через некоторое время, тот должен послать в ресторан мотострелковый взвод и, «если что», открывать огонь. Солдаты, сидя в бронетранспортерах, вставили магазины с патронами в автоматы и застыли в напряженном ожидании. Время истекло. Напрягшийся взводный уже хотел подать команду «Взвод, за мной!» и «рвануть» в ресторан, как вдруг оттуда раздался выстрел. Взводный то ли от волнения перепутал команды, то ли решил, что уже случилось «если что». И вместо команды «За мной!» крикнул «Огонь!». Рота открыла огонь по ресторану. Ребята, видимо, перенервничали, им доставляло удовольствие пострелять «от души», и они палили, не жалея патронов. Остановить их никто не мог — ни офицеры в колонне, ни залегшие на полу ресторана вместе с посетителями командир роты с замполитом. Стреляли, пока не кончились боеприпасы. И только тогда возмущенный командир роты с матом вылетел из ресторана.
Выстрел внутри ресторана был случайным, из пистолета замполита. Возможно, патрон находился в патроннике, а пистолет не был на предохранителе. Посетители ресторана оказались мирными людьми, не имевшими к «контрреволюции» отношения. К счастью, никто не пострадал. А мотострелковая рота на другой же день, взяв вместо автоматов мастерки и кельмы, стеклили окна и замазывали дыры и сколы на здании ресторана.
«Солдаты тащили из зданий станции всё подряд»
— Были ли случаи мародерства?
— Увы, да. В первый же день я увидел, что мои солдаты тащат из зданий станции всё подряд: портативные радиоприемники, телефонные аппараты, музыкальные инструменты… Двое несли сейф (как потом оказалось, полный денег). Я понял, что, если не принять мер, последствия могут быть непредсказуемыми. И тогда «целоваться» со словаками после окончания этой заварухи мне явно не придется. Я построил батарею. Офицерам приказал стать перед своими подразделениями лицом к строю. Заместителя по политчасти и прикомандированного к батарее парторга дивизиона вызвал к себе. Тоном и резкими командами создал напряженное ощущение чего-то чрезвычайного. Строй замер. Я скомандовал: «Мародеры, выйти из строя!». Мертвая тишина. Я жестко предупредил, что, если в течение минуты мародеры не выйдут, офицеры выявят их осмотром вещмешков. И тогда виновных арестуют и отдадут под трибунал. Из строя вышел первый солдат, потом еще. Я приказал выложить награбленное на землю и обратился к батарее со всей страстью, клеймя позором и взывая к чести и достоинству воина Советской Армии. Всем объявил по трое cуток ареста с отсрочкой исполнения после выполнения боевых задач. И предупредил, что если кто-либо посмеет хотя бы сорвать сливу, даже поднять с земли, не говоря уже об остальном, будет сразу арестован и попадет под уголовную ответственность. Потом мы с офицерами отдельно обсудили это позорное явление и меры, чтобы оно не повторилось.
Я приказал Важному вывести сотрудников из всех помещений и выключить всю аппаратуру. И предупредил, что на станции никто появляться не должен — лишь пару человек из администрации, по списку, и три «партийных милиционера». Мы долго препирались: ведь люди на работе, им надо платить зарплату, а за что? Но утрясли и это. Когда сотрудники станции ушли, я приказал выставить часовых и без моего разрешения никого не пускать. Оружие сложили в помещение, вход в него опечатали. Время показало, что это решение оказалось поистине мудрым и предотвратило большие беды. Аналогичную задачу выполняла мотострелковая рота на телестудии в городе Кошице. В итоге телестудию полностью разграбили, а командир роты не только не предотвратил это, но и у самого оказалось рыльце в пушку. Последствия: командир застрелился, старшина попал под трибунал, несколько офицеров отданы под суд офицерской чести.
«Зачем мы здесь? Что нам здесь нужно?»
— Какие мысли вызывало у вас пребывание в Чехословакии?
— Вопросы мучили меня все время. Зачем мы здесь? Что нам здесь нужно? Может быть, правы чехи и словаки, называющие нас оккупантами? Я не находил ответов. В беседах с «местным населением» доказывал нашу правоту, а в сознании всплывал плакат «Отец-освободитель, сын-захватчик». Я осознал, что мой политический кругозор явно ограничен. Вспомнил фразу из характеристики одного офицера: «В вопросах международной политики в пределах занимаемой должности разбирается хорошо».
Многие считали наше присутствие в Чехословакии полным бредом. Например, капитан Егоров, призванный из запаса. Раньше он был кадровым офицером, но его за что-то уволили из армии. Он, мужик уже не первой молодости, оказался на «гражданке» без профессии и приличной работы. А у него семья. Но поступил в институт, нашел работу, на которую его готовы были взять после экзаменов за третий курс. И тут его призывают как резервиста. Неизвестно, сколько продлится это «особое задание», а дома двое малышей и жена на 9-м месяце беременности. Так что Егоров проклинал и Брежнева, и Дубчека, и всю международную политику. И терпеть не мог политработника, подполковника Бабошина, который вечно твердил про злобное НАТО, контрреволюцию и интернациональный долг. В сознании Егорова подполковник воплощал всех, кто затеял «эту кутерьму». Бабошин в самые беспокойные моменты вечно исчезал, и офицеры решили, что он малость трусит. Поэтому Егоров, здороваясь с Бабошиным, тряс его руку обеими руками и театрально провозглашал: «Рад пожать Вашу мужественную руку!». Однажды, изрядно выпив, Егоров обнял дерево, и, широко размахивая второй рукой с заряженным пистолетом, начал петь. В песне он выражал свое «политическое кредо»:
Синенький грязный платочек
Некому мне постирать
Сам не умею, жены не имею,
… твою в Брежнева мать.
Иногда «Брежнева» он менял на «Дубчека». Пьяный Егоров мог в любой момент спустить курок. Пока офицеры советовались, что делать, он вдруг успокоился, вложил в кобуру пистолет и ушел в свою палатку. Через несколько минут послышался его громкий храп.
«Целоваться» с чехами и словаками мы начали довольно скоро"
— Как складывались отношения с местными?
— Мой командир как в воду смотрел: «целоваться» с чехами и словаками мы начали довольно скоро — месяца через полтора-два.
Нам удалось завоевать симпатию сотрудников станции, несмотря на разногласия по вопросу «зачем мы сюда пришли». Они искренне удивлялись строгой дисциплине и культурному поведению военных, не позволявших себе даже подбирать опавшие сливы. Мы подолгу вели политические дискуссии. «Консенсуса» не находили, но атмосфера была дружелюбной. Люди убедились, что мы хоть и «оккупанты», но вполне приемлемые, и вели себя доброжелательно. Стали предлагать баню и переселение из наших палаток и машин в спальные помещения станции. Но пришел приказ: все передать по акту администрации станции и передислоцироваться в район расположения штаба полка. На построении действия нашей батареи оценили высоко и даже меня, как командира, пообещали представить к награде за «блестящие организаторские способности, проявленные при выполнении поставленной задачи». Видимо, эти восторги были по контрасту с событиями на телестудии Кошице. Но награду я так и не получил.
Когда образовали Центральную группу войск, стали обустраивать военные городки: казармы, клубы, спортгородки, строевые плацы… Но офицеры выполняли еще одну задачу: налаживание отношений с чехами и словаками. Начались многочисленные застолья и встречи с чехословацкими офицерами и гражданским населением. Они назывались «вечерами укрепления дружбы», подорванной в связи с вводом войск. Доказывать нашу правоту стало чуть ли не основной миссией. А я в нее верил все меньше. Но продолжал убеждать собеседников, что наши цели благородные и справедливые. Радовался, если удавалось завоевать их расположение, а, значит, смягчить отношение и к нашей армии. Ее имиджем я дорожил.
Запомнились две встречи. Первая — с преподавателями и студентами пединститута в городе Прешове. Встретили меня настороженно, если не сказать враждебно. Я делал официальный доклад, посвященный годовщине Карпатско-Дуклинской операции (совместная операция советских и чехословацких войск в Карпатских горах, которая ознаменовалась значимой победой над немецкой группировкой и послужила примером советско-чехословацкого боевого содружества. — Прим. TUT.BY), но мне удалось свести его к дружеской беседе и растопить лед отчуждения. А когда я стал весело отвечать на вопросы, далекие от политики, обстановка совсем разрядилась. Меня провожали стоя и овациями.
Вторая встреча была в ресторане в Кошице. Мы с одним офицером зашли перекусить. За столами сидело много шумных молодых людей. Увидев нас, они притихли, потом послышались не очень дружелюбные выкрики и смех. К нашему столику подсел парень. Рассказал, что бывал в Советском Союзе, что ему нравились советские люди, и он не понимает, почему эти же люди, только в форме, вероломно ворвались в его страну. Постепенно наш столик окружила толпа, с любопытством ожидавшая моего ответа. И тут я вспомнил статью секретаря компартии США Гесса Холла. Я стал пересказывать статью, как собственные мысли. «Представьте, что два соседа дружат, и их дома стоят рядом. И вдруг сосед замечает, что дом друга начинает гореть. А друг спит. Сосед стучит другу в дверь, в окна, но сосед не реагирует. А пламя распространяется, появляется угроза, что дом сгорит и все погибнут. Что делать?» «Взломать дверь», — хором ответило несколько человек. «Вот мы ее вам и взломали!» — заключил я, и предложил подумать. Аплодисментов не было, но выражение лиц стало, как мне показалось, менее враждебным. Они разошлись по столикам. Колкостей больше не было слышно.
Меня могут упрекнуть в лицемерии. Но хочу подчеркнуть еще раз: я еще не был ни в чем уверен, и в правоту своих слов очень хотелось верить. А во-вторых, я, как мог, пытался смягчить конфронтацию, а это в любом случае было благим делом.