Смертная дорога на урочище Цагельня

Источник материала:  
26.06.2016 09:01 — Новости Общества

75 лет назад, 26−28 июня 1941 года, в урочище Цагельня близ Червеня были расстреляны тысячи заключенных из Минской и других тюрем. Мне довелось беседовать с человеком, который оказался участником того смертного пути.


Константин Гержидович. 1994 г.

Старый минчанин Константин Иосифович Гержидович так рассказывал о своем происхождении и судьбе:

— Род мой по мужской линии ведется из литовского племени дзуков. Дзуки среди литовцев — это, примерно говоря, как полешуки у белорусов. Прадедовская фамилия Гержидавичюс состоит из двух частей: «герай» — хороший, добрый, а «жинай», или «жидай», в дзукском наречии означает «знаток», «умелец». Позже, в Минске, фамилия начала писаться на белорусский манер: Гержидович.

Давно мужчины в роду переженились на православных (мама моя, Юлия Андреевна Витковская, происходила из деревни Медвежино, что с 1959 года включена в минскую городскую черту), давно мы и пишемся, и считаем себя белорусами, но память о балтских корнях остается. Есть же, скажем, белорусы татарских или иных кровей. И потому балтские элементы во всем белорусском я отмечаю чуточку пристрастно. Знакомлюсь, например, с человеком по фамилии Кирвель. Эге, думаю, а знаешь ли ты, милый друг, что слово «кирвель» в литовском языке означает «обух»?..

Довоенный минчанин Константин Гержидович

Сословно-имущественная основа нашего рода — издробившаяся шляхта, которую по указу российского Сената 1831 года перевели в категорию однодворцев. Вольные арендаторы и владельцы небольших земельных наделов, управляющие имениями, лесничие — вот кем были мои предки. Служили магнатам и короне; служили, но не рабствовали, потому что имели известную самостоятельность и соответственно гонор. Отсюда родовая наша черта характера: жить своим умом, а коль уж работать по найму, то с потрохами не продаваться никому — ни хозяевам, ни властям…

Начало войны застало меня в тюрьме на улице Володарского — историческом Пищалловском замке. Там я, главный бухгалтер Белорусской республиканской конторы Главмясомолснабсбыта, находился для «отягощения» дела некоего Туника — заведующего столовой трамвайного парка.


У стен Пищалловского замка в старые времена

22 июня 1941 года заключенным с утра вдруг не дали ни есть, ни пить. И параши почему-то не разрешили выносить. Мы в 96-й камере на третьем этаже терялись в догадках, гомонили до ночи. Охрана ничего не объясняла, только как-то особенно злобно отвечала из-за дверей.

О войне мы не знали вплоть до утра 24 июня, когда за стенами тюрьмы послышались удары, грохот. В окошко увидели, как в небо взлетают доски, какие-то обломки, куски жестяной кровли. Потом поплыли клубы дыма. Весь день не давали воды и пищи, не пускали выносить парашу. Все известия о внешнем мире — застланная дымом узкая полоска неба в окошке. А поздно вечером один за другим начали лязгать засовы камер.

В коридоре полно охранников, вооружены против обыкновения винтовками. Нервничают, орут: «Выходить всем! Вещей не брать». Я все же надел зимнее пальто, в карман положил оставшийся кусковой сахар.

Во дворе заключенных строили в колонну. Тут выяснилось, что днем одна из бомб взорвалась у главного входа в тюрьму и осколки влетели в близко расположенное окно 101-й камеры. Часть заключенных там сильно посекло, и теперь их в общую колонну не ставили.

В этой камере сидел вор с нашей улицы Слонимской по прозвищу Тизя — настоящий блатной. Тизя скумекал, что раненых «бытовиков» собираются распустить по домам. Сам не пострадавший, он стянул с кого-то окровавленную рубаху и попытался укрыться в группе счастливцев. Но его засек известный в тюрьме оперуполномоченный Муха (не знаю, фамилия ли это была или же прозвище из-за чернявой наружности).

Муха сорвал с Тизи рубаху, и никаких ран не обнаружилось. Тогда Тизя упал на землю и закатил истерику, как это отлично умеют делать блатные. Пусть, мол, его пристрелят, но никуда он не пойдет.

«Пристрелить?» — Муха спокойно вынул наган и пальнул в визжащий рот Тизи. И еще несколько каких-то зеков без лишних слов хлопнули из наганов по углам тюремного двора.

Но вывели не всю тюрьму. Как позже я узнал, в суматохе забыли про одну камеру на третьем этаже. Заключенные притаились там и дождались горожан, которые в короткий период безвластия в Минске пришли растаскивать тюремное имущество.

Наконец колонна тронулась (сколько в ней в общей сложности оказалось потом народу — я еще расскажу). При свете пожаров вышли на Советскую улицу. Здесь к нам добавили небольшую, в 200−300 человек, колонну из внутренней тюрьмы НКВД на улице Урицкого. И по ходу, прямо с вокзала, присоединили множество арестованных, которых доставили в Минск эшелоны из Западной Белоруссии и Прибалтики. Двинулись в юго-восточном направлении — сначала по Октябрьской улице, а потом по трассе современного Партизанского проспекта вышли на Могилевское шоссе.

На рассвете 25 июня где-то в районе Тростенца колонну свели с шоссе и ненадолго остановили на болотистом лугу. Не знаю, зачем это сделали. Может, решали нашу судьбу. Цепь охранников была редкой, да и замыкала она людей как-то не полностью. Поэтому некоторые меж кустов и кочек отползли в сторону и дали дёру. Так бежала женщина с нашей улицы по фамилии Цыгалко. У нее был срок четыре месяца тюрьмы за прогул на работе.

Вскоре людей подняли и приказали строиться по пять человек в ряд. Когда движение более или менее упорядочилось, то где-нибудь в конце затяжного подъема шоссе можно было окинуть взглядом всю колонну. По моим прикидкам, она тянулась не менее чем на километр. Вот и считайте, сколько там могло быть народу… Солнце палило, а воды не давали. Я изредка сосал припасенный сахар. Обгоняя нас, на восток шли группы красноармейцев, иногда — одиночки.

Раз промчалась полуторка, в кузове которой плотно стояли бойцы с винтовками. И напротив нас грузовик сильно подбросило на ухабе. Один красноармеец вылетел из кузова и — головой о булыжник. Кончился, должно быть, сразу. Полуторка скорость даже не сбавила, военные не стали подбирать ни тело, ни винтовку.

Летали немецкие самолеты, но колонну не обстреливали и не бомбили.

Впереди меня шла большая группа людей, которых к тюремной колонне присоединили прямо из железнодорожного эшелона. Говорили они по-литовски, и речь их я более или менее понимал, потому что когда-то дедушка учил меня языку предков, да и дома в бытовом общении у нас порой использовались литовские фразы. Облик этих людей указывал, что они совсем недавно с воли.

Поздно вечером конвой остановил колонну на ночлег в поле. Под угрозой открытия огня запрещено было вставать или переползать с места на место. Оправляться — только под себя. Мне удалось переговорить с литовцами.

Всех их, жителей Каунаса, арестовали в период с 14 по 18 июня. За что конкретно, не знают, но, видимо, — по заранее заготовленным спискам. Саквояжи или чемоданы с личными вещами собрать не разрешили, еды в дорогу — самый минимум. Люди эти были разные: один — школьный сторож, другой, на удивление, — милиционер в нашей советской форме и так далее.

Запомнился человек, которого я до сих пор вижу отчетливо, как на фотографии: в шляпе, сером коверкотовом макинтоше и сером костюме-тройке. Вот он сидит в кювете и достает из кармана макинтоша какой-то хрустящий сверточек с остатками пищи. Такую обертку мне раньше видеть не приходилось: прозрачная, как слюда, и звонко шуршащая. Тогда я еще не знал, что существует целлофан…

26 июня во второй половине дня колонна заключенных из Минска добрела до городка Червень. Помню здание здешней тюрьмы.


Заброшенное здание тюрьмы в Червене в наше время

Сколько смогло уместиться людей — загнали в камеры, но большинство осталось во дворе. Принесли наконец-то баки с водой. Потом началась сортировка.

Во дворе появился плотный, лет пятидесяти, военный с двумя шпалами в петлицах. Майор, значит. Имел он жидкую картонную папку. И в очередь к этому майору начали выстраивать арестантов. Он их о чем-то коротко допрашивал и отправлял: одних — в правую часть тюремного двора, других — в левую.

Приближается моя очередь, и по обрывкам фраз я улавливаю, что арестантов с «легкими» статьями отправляют туда, где охраны не видно. Остается впереди один человек, и тут на меня — аж дрожь в коленях! — находит озарение:

«И папочка твоя, товарищ майор, и карандашик, которым в ней водишь, — туфта! Нет у тебя ни дел, ни даже списков арестантов. Накрылось все, когда драпали из Минска. Ты, вон, даже не спрашиваешь, осужден ли человек, а только интересуешься статьей, по которой арестован».

Майор наставил на меня карандаш, и я нудно начал рассказывать, что вот, мол, друзья позвали на новую, более выгодную работу, а со старой администрация не отпускала, и я тогда от обиды запил, прогулял три дня, и за это посадили. Кивком карандаша меня направили в толпу «легких» арестантов. Я привалился спиной к тюремной стене и от усталости не заснул даже, а сомлел.

Очнулся от чьего-то толчка, когда рассветное солнце било в глаза сквозь распахнутые ворота.

— Эй, вставай! Ночью увели политических, и с ними ушла вся охрана. Остальной народ, гляди, разбегается…

И вправду, тюремный двор после вчерашнего дня обезлюдел, знакомых литовцев уже не было.

После трехсуточной голодовки мы первым делом ринулись на поиски еды. Длинный сарай оказался сохранившимся почти в целости тюремным продскладом. Почему-то там же находились и кипы уголовных дел, увязанные в пачки паспорта здешних арестантов. Штабелями лежали буханки-кирпичики, стояли бочки с соленой треской.

Эх, той трески я и сегодня бы поел!

С рыбинами и хлебом мы вышли в город осмотреться. Власти в Червене, похоже, не было никакой. На главной улице горожане толпились вокруг человека в окровавленной одежде, который с плачем о чем-то рассказывал. Оказалось, что он тоже из минской колонны арестантов, но накануне, после сортировки, его, как нас, не оставили во дворе тюрьмы, а в числе многих других увели под охраной. Литовцы и поляки из эшелонов также оказались среди них.

Шли недолго. Вдруг конвой подал команду «Стой!» и, видимо, по заранее имевшейся договоренности перебежал на одну сторону дороги. А затем колонну в упор начали расстреливать из ручных пулеметов и винтовок. Едва клацнули затворы, тот, спасшийся, интуитивно повалился на землю, и груды сраженных тел защитили его от пуль.

Пройдет почти полвека, прежде чем в Беларуси, Литве и Польше широко узнают о массовом убийстве, которое НКВД совершил близ урочища Цагельня за Червенем. А ведь и я мог оказаться там, если бы карандашик майора качнулся не влево, а вправо!

Крыж Пакуты (Крест Мученичества) на месте массовых расстрелов близ Червеня, установленный в июне 1991 года. Источник: Сахаровский центр

Арестанты-евреи ушли из Червеня на восток, остальные разбрелись кто куда. Мы, трое случайных товарищей, добирались до Минска, как в песне про бродягу: «Хлебом кормили крестьянки меня, парни давали махорку». Все ж какой милосердный у нас народ! Помню, молодая женщина в Смиловичах, видя прекрасно, что бредут трое зеков, пускает нас в хату, где она одна с малолетними детьми, и кормит вареной картошкой.

— Чего мне вас бояться? У меня муж такой же. Два года как забрали — и с концами.

А в Дукоре даже самогонки нам налили!

Самое страшное, что с началом войны улавливалось такое настроение в народе: «А-а, небось хуже не будет. Хоть что-то, да переменится», — завершил свой рассказ Константин Гержидович.

А теперь зададимся вопросом. Кто именно летом 1941 года давал указания о массовых расстрелах заключенных?

В Национальном архиве Республики Беларусь я изучал документы из так называемого фонда Пономаренко (4−33а) и в частности — дело с названием «ЦК КП (б)Б. Оргинструкторский отдел. Письма секретарей ЦК и ответственных работников о прифронтовой полосе. Июнь 1941 — сентябрь 1941».

На нескольких листах отражено то, как секретарь ЦК КП (б) Белоруссии Григорий Эйдинов в рапортах на имя партийного вождя Пантелеймона Пономаренко клеймил расхлябанность и требовал расстрелов в советском тылу. Например:

«Особенно плохо в Климовичах. Там скомплектовано до 18 тысяч человек, отставших и дезертировавших из частей. Комсостава нет. Они группами ходят. Есть много фактов грабежа населения. Необходимо немедленное вмешательство. Надо направить трибунал. Расстрелять несколько дезертиров».

Григорий Эйдинов

Эйдинов подвергал персональной критике руководителей белорусской милиции и госбезопасности. Вносил предложение о расстрелах «контрреволюционных элементов»:

«Тов. Матвеев и Цанава вследствие нахождения в Смоленске от аппарата наркоматов оторваны. НКГБ и НКВД [БССР] работу резко ослабили. По существу сами себя охраняют. Это грубо — но это так. Кулацкие элементы, бежавшие из тюрем и лагерей, ведут себя нагло. Их не арестовывают и не стреляют. Вношу предложение — направить во все оставшиеся районы из работников НКГБ и НКВД пятерки или тройки. Пусть работают вместе и подавляют контрреволюционные элементы».

Когда же Пономаренко проявлял нерешительность, то Эйдинов через его голову слал телеграммы в Москву — самому товарищу Маленкову:


«Быстро и решительно подавить враждебную деятельность этих наглеющих кулацких контрреволюционных элементов и ликвидировать их», — требовал секретарь белорусского ЦК.

А ведь прежде утверждалось, что «очищение территории БССР от остатков кулачества» произошло еще в 1931 году!

…Никто не забыт и ничто не забыто.

←В Гродненской области вторую неделю идет ликвидация последствий непогоды

Лента Новостей ТОП-Новости Беларуси
Яндекс.Метрика