История 65-летней Анны. Она спасает сына, а тот ее калечит
Специалисты едины во мнении, что случаи насилия в семье, когда агрессор — ребенок, а пострадавшая или пострадавший — ближайший его или ее родственник (мать, бабушка, сестра, отец, дедушка, брат), самые тяжелые. Примеры показывают, что остановить насилие в таких семьях удается лишь вмешательством «извне», так как обыкновенно родительские установки срабатывают не в интересах клиентов. Женщины и мужчины, по большей своей части уже преклонного возраста, годами терпят издевательства, унижения и побои, не предпринимая никаких мер из страха того, что дочь или сын окажутся в тюрьме или специальном медицинском учреждении «по их вине». Ситуации, где при всем при этом родитель имеет инвалидность, те же эксперты и вовсе описывают как «во многих случаях безнадежно справиться самостоятельно»:
— На горячую линию приходят звонки, в которых они делятся, что их бьют, желают им смерти, перерезают коммуникации, чтобы лишить возможности связи с внешним миром, их хотят без оснований выбросить на улицу, отправить в приют или отобрать жилье, лишить дееспособности, чтобы сама не принимала решений, отбирают их пенсии, которые пропивают или «скалываю» их дети, — поясняет Екатерина Маркевич, консультант общенациональной горячей линии для пострадавших от домашнего насилия; психолог и администратор Убежища для женщин, пострадавших от насилия, ОО «Радислава».
Неспособное защитить своих женщин и детей общество обречено на вырождение. По опыту экспертов, Беларусь в чем-то подтверждает общеевропейскую статистику: каждое четвертое женское самоубийство есть следствие физического, психологического или сексуального насилия в семье, — а в чем-то ее даже превосходит: каждая третья белоруска подвергалась физическому насилию в семье, и не более 30% от общего количества жертв обращались за помощью.
Задавшись целью рассказать доступными средствами о ситуации с домашним насилием в Беларуси и заодно побороться с десятком-другим распространенных стереотипов и ярлыков, журналисты TUT.BY в рамках проекта «Дом и насилие» исследовали проблему вместе с пострадавшими и оказывающими им помощь специалистами: юристами, милиционерами, психологами, волонтерами, бизнесменами
История насилия в семье шестидесятипятилетней Анны Л. — это история, с одной стороны, о созависимости, с другой, о том, что порочный круг постоянно повторяющегося правонарушения разорвать можно даже если это твой сын, и даже если он болен.
Имена пострадавшей и ее родственников вымышлены, настоящие имена и фамилии известны журналистам.
В устраивающейся в кресле напротив Анне ни в жизнь не разглядишь женщину, разменявшую седьмой десяток. Гладкое лицо, аккуратный боб, минимум косметики, ухоженные руки и простая, но приятная глазу без всякого лишнего одежда. Во время беседы она тактично избегает слов «побои», «нападения», «драки», «избил», «поскандалил», заменяя их на «ситуация», «выходки», «стресс», «реакция», но это Анне удается не всегда. У сына Анны — шизофрения. Из-за сложностей в подборе лекарств (а подходящее до сих не нашли — прим. Анны) у Антона проявляется «побочка», во время которой он буквально кидается на Анну. И так последние 10 лет, пока длительное пребывание на одной территории не стало серьезно угрожать ее здоровью и жизни. В Убежище для женщин, пострадавших от насилия, Анна провела чуть больше года.
«Я удобный для него человек, который не может ответить»
— Сколько вашему сыну лет?
— 26 лет. Шло с подросткового возраста. По нарастающей, последние пять лет совсем трудно стало. В первый раз в судорожном приступе, ночью с потерей сознания, потом больницы-больницы и на лекарствах. Сейчас он на нейролептиках, которые до конца жизни надо будет принимать. Сперва просто был колючим, а теперь вот как обернулось.
— Вы опасались за свое здоровье или жизнь?
— Понимаете, сказать, что у него какая-то целенаправленная агрессия ко мне или желание меня прикончить, не могу. Просто свои вспышки гнева, агрессивность он переносит на меня. Я удобный для него человек, который не может ответить. Я не в состоянии, поскольку у нас не равные физические возможности. И он знает, что я тот самый человек, который стерпит, ведь я мать. Отец его не стерпел, ушел от нас гораздо раньше, как только был озвучен диагноз. И не собирался терпеть. Мужчины, как правило… Знаете, им хорошо, когда им хорошо, а когда плохо, в общем-то мало кто пытается разделить участь.
— Это от обиды вы говорите?
— Нет, это то, что я вижу.
— Сын вас когда-нибудь бил?
— Тхх (смеется). А как же я в Убежище оказалась бы? Меня сюда просто не взяли, если бы не бил. Здесь же надо показать синяки, но не только здесь — везде в принципе. Дать основания, чтобы сюда прийти. Конечно… Еще как. Вот видите (показывает на шрам над бровью). Результат общения с ним.
— Как так вышло?
— То был период, когда я ночевала в Убежище. Зашла как-то домой его проведать, смотрю, он со своим приятелем, а на поддоннике лежит шприц с желтоватой жидкостью. Думаю, Боже мой, если еще это с ним, то это конец. Наркотики на болезнь… Я спросила: «Что это такое?». А он вместо того, чтобы объяснить, что они пытались суспензию кошке в рот залить, разозлился и швырнул в меня лопатку кухонную. Металлическую. Вот так вот. Или вот летом, к примеру, когда он меня ударил, образовался здоровый синяк под глазом. Благо, это было лето и у меня были «каникулы». Обычно летом я лишена возможности надевать платья с коротким рукавами — ни разу за лето — надеваю что-то длинное, чтобы никто не видел синяков. Следы я скрывать умею.
— Вы скрываете от окружающих? Почему?
— Я не рассказываю никому. Собственно, все догадываются, всего же не утаишь. Я в такой сфере работаю, в очень тесной, скажем так, это мир, в котором все достаточно быстро становится известным, тем более, что мой сын еще имеет обыкновение писать обо мне разные гадости в интернете. А однажды написал поклеп моему бывшему начальнику. А тот человек, будучи человеком не очень благородным, распространяет. Никогда не рассказываю и не собираюсь. И оправдываться не буду. Пытаться решить проблему, помочь себе и сыну, обращаться за помощью, общаться со специалистами — это одно, а делиться просто так — это совершенно другое. Потому что для многих это пикантная новость, мне такое совершенно не нужно. Если и происходит какой вынужденный разговор, то я минимизирую, сглаживаю, не делаю акцентов.
— Ну, а ресурс в виде поддержки родственников, друзей?
— Вот я с одной из клиенток общаюсь, у нее несколько похожая ситуация. Правда, общего только то, что мы обе «в заложницах у сыновей да побиваемы», у нее совсем другое. И вроде как она уже «свободна». Иногда перезваниваемся, а я, повторюсь, ни с кем, кроме специалистов, всего не проговариваю. Потому что никто, кроме меня, не может относиться к этой ситуации хотя бы близко, как я. По крайней мере, у меня таких знакомых нет. Да мне это и не нужно, наверное.
— Он просил когда-нибудь у вас прощения?
— Нет, не просил. Бывает, по нему видно, что он сочувствует моему состоянию после того, как. Он понимает, что так быть не должно. Он в церковь ходит, исповедуется. Наверняка же он во время исповеди проговаривает моменты, касающиеся меня; то, как он себя ведет со мной. И все же его состояние таково, что он не в силах выполнять свои обещания и контролировать себя.
«Наступил момент, когда невозможно стало терпеть»
— Когда вы приняли решение обратиться за помощью?
— То была сложная ситуация. Речь уже шла об усилении его агрессии ко мне и опасности дальнейшего нахождения длительное время на одной территории. Наступил момент, когда невозможно стало терпеть. Я решила снимать комнату, подала заявку, заплатила какие-то деньги, мне подбирали вариант, но время было критично, ситуация ухудшалась, подходящего варианта все не находила, и… И как раз в это время мне знакомые посоветовали обратиться в Убежище. Я позвонила и в день звонка уже была здесь.
— Вам помогла передышка? Сколько? Это около года, получается, вы ночевали вне дома и только заходили его навестить?
— Естественно. Если бы ее не было, то меня не было бы. Это был бы смертельный случай. Или я утратила бы свое здоровье весьма серьезно. Конечно, конечно. И я очень благодарна людям, которые понимают, что это такое. Многие из них на себе перенесли, и только поэтому в состоянии понять. А еще сейчас я теряю свои силы физические силы. То есть еще год назад я была как-то, повыносливей что ли. Сейчас мне многократно сложней справиться с этим стрессом.
— Почему?
— Здоровье. Мне уже, слава Богу, седьмой десяток. Не так-то просто. Мне работать сложно даже. Поэтому я приняла решение, что нам надо как-то отделяться, потому что я уйду на тот свет раньше времени, если не буду действовать. Появилась физическая усталость. Я уже сегодня думала, в какой санаторий поехать. Чай, не молоденькая девочка, чтобы все это переносить. Да забывается, да сама себе помогаю восстанавливаться, но оно явно где-то откладывается. Утомляемость есть. Вот мы с вами, когда договорились встретиться, я накануне лежала и не могла понять в чем дело — ничего не болит, ни насморка, ни кашля, но такое бессилие. Весь день лежала и думала, что это такое — то ли вирус, то ли так усталость накопилась. Но на следующий день все прошло. Я быстро умею восстанавливаться. Завтра меня спроси, что было вчера — я и не вспомню. В отношении стресса могу сказать, что ведь столько лет прошло, считайте, десять, и сказать, чтобы я что-то помнила из всего этого — нет. У меня какая-то защитная реакция. Я отключаюсь и иду на утро на работу. И подумать, что вчера был серьезнейший стресс и я думала о том, выживу ли я или нет, нельзя. Кроме того, меня спасает моя работа, общаешься с молодежью и все это улетучивается.
«Помочь мне, кроме врачей, никто не сможет»
— А вы куда-нибудь кроме «Радиславы» обращались?
— Понимаете, тут какой момент. К примеру, те же социальные службы мне мало чем помогут. Если бы я жила на улице, но нет. У меня квартира трехкомнатная, в которой мы с ним проживали вдвоем. Ну, как проживали… Находиться с ним на одной территории мне опасно. Я обращалась в милицию. Когда-то. Думала, что участковый в воспитательных целях с ним поговорит, правильные слова подберет и все станет на круги своя, мы ведь очень дружно жили. Но они совершенно не педагоги, ни малейшим образом. То что он [участковый] ему тогда говорил, было прямой противоположностью тому, что я от него ожидала.
— А что он говорил?
— Я уже подробно не помню, помню впечатление только: «Если ты попадешь в больницу, то ты знаешь, как к тебе там будут относиться? Там тебе то, то и то будет!». Думаю тогда, «Господи, что ж ты такое говоришь, мало ли его надо будет класть в больницу, он же будет как огня ее бояться». А так и получилось, кстати. То есть запугивал, вместо того, чтобы объяснить Антону, что это есть преступление, такое его поведение.
— Когда вы начали обращаться в милицию?
— Когда начал нападать. Лет в восемнадцать. Я дважды обращалась. Там были разные участковые, второй сказал: «Ну, вам надо его лечить». Я ответила, что лечим, на что он: «Продолжайте лечить, это не наш случай». И он прав, конечно. Потому что повлиять на Антона он не может, изолировать не может, потому что это не в его компетенции. Тут дело врачей. Помочь мне, кроме врачей, которых я до сих пор не могу найти, толковых, которые подберут, наконец, правильное лекарство, никто не сможет.
— Спокойнее стало?
— После чего. Не знаю… Это разговор долгий, это надо говорить о его лекарствах.
— Почему вы плачете сейчас?
— Потому что это все тяжело очень.
— Вы его любите?
— Стала бы я с ним возиться, если бы я его не любила. Вчера только стресс с ним очередной был, поэтому все это так свежо. Понимаете, когда он принимает лекарства, то есть мы делаем ему укол раз в две недели… Этот укол действует таким образом, что во время высшей точки своего накопления, середины цикла, на пике идет побочный эффект, который вызывает еще большую агрессию. Укол длительного действия, проявляется неравномерно, и я всегда знаю, с какого по какой день будет плохо. И вот сегодня, вчера и завтра тот самый пик. Я деньги на еду ему оставляю, а иногда покупаю продукты, потому что я знаю, что он может не пойти в магазин или вообще перестать есть… Ой, извините (плачет).
— Плачьте.
— Где там моя салфетка (ищет салфетки)? Дала ему денег, купила много продуктов, принесла, а он мне говорит: «Иди купи мне еще кофе». Я ответила: «Кофе иди купи сам». После чего он устроил истерику и чуть не разбил холодильник. И так постоянно. Вот так. Я всегда тише травы, потому что малейшее что-то может вызвать неадекватную реакцию.
«Мое поведение определено его болезнью, его возможностями»
— Какое максимальное количество времени он проводил без вас? Насколько он автономен?
— Недолго. Дело в том, что если я уезжаю куда-то, то мы с отцом меняемся. Мы с ним договариваемся, и он его контролирует. Приходит, что-то может приготовить ему. Но один надолго не остается. Не более двух дней. Сказать, что он полностью самостоятельный, я, конечно же, не скажу. В сравнении с его сверстниками, такого нет. Но он и не в состоянии. Опять же, мне очень не хочется, чтобы в тексте выглядело, что я с ним сюсюкаюсь, что я такая безвольная, потакаю, обстирывая, обглаживая, кормя. Нет, мое отношение к нему, мое поведение, определено его болезнью, его возможностями. При всем при этом он считает себя здоровым. Диагноз ему не указ. А поскольку я его опекаю, все время рядом и он мало в чем нуждается, он одет, он обут, он обстиран, у него есть еда, он не чувствует нужды и соответственно чувствует себя автономным. Возможно, если бы он полностью был изолирован от этой помощи, то тогда он задумался бы, но даже сам врач мне сказал, когда он еще на Бехтерева лежал: «Да, в этой ситуации трудно. Начинать требовать от него что-либо или потакать? Не знаешь, как правильней и что может ухудшить течение». Его состояние и не такое уже и сложное, тяжелое. Есть в нем и рационализм определенный. Пишет и говорит разумно. Отношение к жизни правильное. Но одно дело разговор, а другое дело поведение. А поведение диктуется болезнью: вспыльчивость, отсутствие контроля, будто крыши нет, тормоза отсутствуют. И ты учишься к нему приспосабливаться. Однажды он демонстративно начал угрожать мне, что покончит жизнь самоубийством, я, видя, что это демонстрация, сказала, что вызову милицию и набрала номер. Он быстро скрылся из квартиры.
— А милиция?
— А я отбой дала сразу же, но это сработало. Больше таких выходок не было. И так во многом. А как иначе? Еще пример, может, кому пригодится. Несколько раз я вызывала бригаду во время его всплесков агрессии, он убегал в тот же момент и я сразу же давала отбой. Нелегко. Приспосабливаюсь, как любой человек на моем месте. Мне не нужно, чтобы меня жалели. Мне не стыдно, но жалость мне мешает. Она лишает меня силы. Усугубляет мое состояние. С ним сложно.
— Когда вы заподозрили?
— Заподозрила (усмехается) еще в школе. В школе был не очень внимательный, трудно концентрировал внимание. Хотя поведение… в школе он меня всегда спрашивал: «Почему все ребята постоянно дерутся?». Понимаете, какая ирония? Почему все ребята дерутся? Вот… А потом в подростковом возрасте произошли изменения в психике. Вот, кстати, еще звонок пропущенный. Был период, когда он отказывался от еды.
— Вообще?
— Да, буквально. Он всегда не любил есть вместе с нами, предпочитал забирать еду себе в комнату. Потом смотрю, что-то он как-то худеет, худеет, а оказалось — он просто не ел, выкидывал еду. И это также дало толчок к его состоянию. Он тогда за месяц похудел килограммов на 12. А дальше какие-то замедленные движения. «Почему все ребята дерутся?» (повторяет снова). В любом случае, если родственники не живут за глухой стеной, то они увидят. Это проявляется в каких-то неадекватных, маниакальных разговорах, в каких-то вопросах неадекватных, в неадекватном поведении, манерах, и на это нельзя закрывать глаза. Если видишь, что что-то не так, надо идти и выяснять. Не помогает один врач — идти к другому. Очень важно не упускать время. Не заметить шизофрению невозможно, рано или поздно.
«Я буду искать лекарства дальше, буду бороться»
— А через Новинки вы пытались решить вопрос?
— Он лежал там, и летом 2015 года лежал, потому что надо было подобрать лекарства. И это был ужас. Почему? Мы навещали его каждый день. Менялись с отцом: день я, день он. И каждый день бесконечные разговоры о том, чтобы мы его забрали оттуда. Положить его в больницу — это проблематично, потому что изведет. Его не могут там насильно держать. Он врачу писал заявление, чтобы под расписку его выпустили, не понимая, что ему необходимо было подобрать лекарство. Я пыталась сделать это амбулаторно, но мне сразу же сказали, что для подбора лекарства необходим стационар, чтобы смотреть, как лекарство действует. В итоге, он пролежал месяц, и лекарство не пошло, а врач сказал, что надо бы другое, но еще месяц его там невозможно было продержать.
— У вас когда-нибудь возникала мысль сдаться?
— То есть опустить руки? Возникала, но на короткое время. Я не смогу… Нет. Ненадолго меня хватает. Мой материнский инстинкт сильней. Я буду искать лекарства дальше, буду бороться.
— А врачи что?
— Да все то же — надо правильно подобрать лекарства. Потому что ему становилось лучше. Потом он отказался, но это очень долго рассказывать, там огромный список через то, что мы прошли, и почему он отказывается. Нужен опытный врач, который что-то мог скорректировать. Сейчас я предлагаю ему пойти в дневной стационар. Я сделала ему предложение: пускай выбирает или добровольно дневной стационар или после очередного приступа я вызываю бригаду и его вне зависимости от его желания отправляют на лечение. Я не знаю, что это… То ли повысилось чувство собственного достоинства … Не могу и не буду терпеть его выходок, не хочу, не собираюсь. Как-то раньше терпела, теперь все — сдаю или дневной стационар. Это щадящий режим: утром пришел, днем ушел. Вечером делаешь, что хочешь. Вначале согласился, потом перезванивает: нет, я не буду. Ну, посмотрим, я от своего намерения не отказываюсь. Я вспоминаю про те моменты, когда ему становилось лучше. Я совершенно чувствую себя иначе, другим человеком в эти дни.
— Каким?
— Я просто летаю. Я будто привыкла к этой мысли, когда несешь один и тот же груз. А раз привыкла, значит, и не замечаю. И когда он сбрасывается, груз этот, на какое-то время, ты чувствуешь почти физически полет. Ощущение полета. Для меня самое главное, чтобы он стал, наконец, под контроль хорошего психиатра.
— Вы как-то говорили, что вы за него делаете уроки, задания в университете.
— Да, Антон стремится к знаниям, к профессии. Но в силу своего состояния ему трудно концентрироваться, доводить начатое задание до конца. Но желание у него есть. Он сейчас на пятом курсе. Поступил сам! Ну, как сам. Мы вместе готовились, но по сути сам. А когда началось заболевание, он же даже в школу ходить не мог. Или было так: ходил, приходил и спал из-за лекарства. Поэтому аттестат очень слабый на выходе. Но прошли несколько лет, и то ли у него организм привык, то ли его отношение изменилось и у него возник интерес к учебе. Я даже думать не могла, что с таким аттестатом можно поступить. Он попросил нанять репетитора, чтобы подготовиться. Выбрал институт с минимальным конкурсом. Он выбрал… даже не хочу говорить, что он выбрал (смеется). По одному предмету наняла репетитора, а другие два мы с ним вместе готовили. Серьезно подошли к вопросу — каждое утро вставали, занимались. Потом перерыв, потом снова занимались. По итогу у него очень даже сносный балл был, выше среднего по столице. У него есть стремление, мотивация к тому, чтобы быть таким, как все. Он не хочет признавать, что у него есть какие-то проблемы. Он видит, что другие ребята уже с девушками, другие ребята работают. Он стремится к этому, но ему очень трудно. На работу его не берут…
«Я полагаюсь на то, что как будет, так и будет»
— Вы с ним говорите о будущем? О его работе?
— Знаете, я стараюсь с ним не говорить, потому что такие разговоры могут завести в какой-то тупик и стрессу. Я полагаюсь на то, что как будет, так и будет. Сейчас я думаю о том, как улучшить его состояние, потому что если оно будет более-менее стабильным, то он сможет развиваться дальше, работать. В определенности, без вспышек гнева, стабилизированный… Это совершенно другой будет разговор. А еще я хочу, чтобы он осознал, что у него есть серьезные проблемы со здоровьем. Потому что я не вечная и ему придется жить одному, а если он не признает, что болен, то не будет продолжать лечение, а если не будет продолжать лечение, то попросту погибнет. Он не приспособлен к жизни совершенно, он не в состоянии решать свои проблемы. Я часто наблюдаю за людьми, знакомыми и подмечаю такую закономерность: если все в семье хорошо в плане отношений, здоровое общение, здоровые дети — то нет здоровья у родителя. И наоборот. У меня в моем возрасте даже гипертонии нет, ничего нет, ни одной болячки возрастной или какой иной. Значит, дано такое здоровье, чтобы тратить его на своего сына, чтобы достать его из этого всего. Ну, представьте, добавить ко всему еще давление или какую мелочь хотя бы — то все, останется один.
— А бьет он только вас?
— Да… Отца иногда оскорбляет по телефону, резко. Конечно, с ним он не дерется, потому что тот ответить может. Очень важный момент. Инвалидность ему предлагали, но он, понятное дело, отказался. Получается, что он не работает, заочник, без инвалидности…
— А… тунеядец.
— Да, это какой-то абсурд. То есть, когда и если возникнет необходимость, я буду объяснять. Мало того, что суть этого налога мне до сих пор не ясна, так еще и мой сын, получается, попал под Указ. Это почему я вспомнила, Антон недавно увидел материалы на эту тему, что кто-то там уже сдается и опять… Стресс. Он бурно реагирует на многие вещи. Знаете, там очень много доброты внутри, под этой болезнью. Я мать — я знаю. Но как кому объяснить?
— Дорого обходится?
— Сейчас, поскольку диагноз есть, то базовые идут бесплатно. Это базовые, я делаю на том акцент. Но был длительный период, когда у него диагноза не было и мы за деньги, потраченные тогда на лекарства, могли купить хороший автомобиль, может, даже два. Еще же было время, когда на выписывали «платно», то есть бесплатно мы получали бы, если бы он давал согласие на прием лекарства, а он ведь не давал, потому что согласиться на прием лекарства, значит признать себя не таким, как все.
— Что бы вы посоветовали?
— Больно, когда бьют и издеваются. А когда бьет твой ребенок, это в сотни раз больней. Но терпеть нельзя, потому что сокрытие и бездействие по итогу не во благо ни тебе, ни ребенку. Предпринимать действия, не изолироваться, не изолировать его, не отбрасывать, как какую-то ненужную вещь. Искать людей и места, которые могут помочь. Читать литературу. Изучать вопрос. Многое от ситуации зависит, что стоит за этой агрессией. Если есть хоть какая-то надежда, хоть мельчайшая, как у меня… Я ведь сама не знаю, как оно дальше будет — хуже, лучше? Но надежда есть. Успокаиваться на текущем его состоянии я не собираюсь. Я буду искать врачей, буду пытаться что-то сделать. Мы не можем жить на одной территории, это опасно, это больно, значит, я ищу место, где я могу жить. Так было с Убежищем, и сейчас так с комнатой, которую я снимаю. Я обеспечиваю себе ресурс — покой, полноценный сон. У меня появляется энергия на то, чтобы думать над следующими шагами. Я не считаю, что все безнадежно. Вот, к примеру, у него есть приятель, парень хороший. У них идеальные отношения. А со мной так получается… Как он сам иногда говорит — у меня к тебе неконтролируемая агрессия. Так что же делать? Обязательно что-то предпринимать, искать возможности, не останавливаться для того, чтобы лечить, избавляться, сгладить это состояние.
— А с другими детьми не трудно?
— У меня хорошие отношения, я и в школе работала. И сейчас с ребятами все хорошо. И… вот такой момент. Это годы сражений научили… или как это выразить… подарили возможность и умение ценить в чужих детях те качества, которых в силу болезни лишился мой сын. Возможно, те, которые большинство родителей воспринимают как данность, норму. Но это не так.
Контактный номер телефона для пострадавших от домашнего насилия — общенациональная горячая линия — 8 801 100-88-01
Контактный номер телефона для размещения в Убежище для женщин, пострадавших от домашнего насилия, — 8 029 610-83-55
Общенациональная детская линия — 8 801 100-16-11