Интернационализм и "любовь к дальнему"
В целом советские люди были уверены, что живут в самой интернациональной стране мира. Как же, в Америке всего два народа (американцы и «негры», а у нас целых сто двадцать восемь)! Одним из главных постулатов советской идеологии была дружба народов. Состоялась ли она в СССР — или это был просто идеологический штамп? А, может быть, для кого-то она была реальностью, а для кого-то — плохо выполняемым правилом ненавистной игры? Словом, сложная это была штука — пресловутый советский интернационализм, в разные времена — совершенно разный. В следующих трех выпусках «Атлантиды» мы попробуем разобраться в его хитросплетениях.
Русский, «нерусский», советский
Итак, известный штамп: СССР был интернационалистическим государством. Все годы его существования об этом говорили с гордостью. Здесь, как и во многом другом, изначально советский народ пытался идти пусть по вывернутому в «Кодексе строителя коммунизма», но по проторенному христианством пути: «Несть ни эллина, ни иудея»… За оскорбление «по пятому пункту» (пятой в паспорте была графа «национальность») в первые годы советской власти можно было вылететь из школы, из комсомола и из партии.
Вспомните, хотя бы «Голубую чашку» Гайдара: мальчик, обозвавший девочку «жидовкой» в глазах героев автоматически становится фашистом: «Посмотрели мы на Саньку и подумали: «Ну, брат, плохая у тебя история. Даже слушать противно. А мы-то еще собирались за тебя заступиться». Далее, впрочем, общественное мнение детей и взрослых, решило Саньку помиловать: «А может быть, он вовсе не такой уж фашист? Может быть, он просто дурак? Ведь правда, Санька, что ты просто дурак? — спросила Светлана и ласково заглянула ему в лицо».
В те годы были не просто запрещены оскорбления на «национальной почве». Было, например, крайне непопулярно слово «русский», якобы демонстрировавшее великорусский шовинизм. Оно устойчиво связывалось с белогвардейцами, как бы монополизировавшими «русскость». Вместо этого следовало говорить «советский». Вот из дневника Нины Костериной, московской школьницы, позже погибшей во время войны.
«Когда я после осмотра выставки шла домой через центр, по Красной площади, мимо Кремля, Лобного места, храма Василия Блаженного, — я вдруг почувствовала какую-то глубокую внутреннюю связь с теми картинами, которые были на выставке. Я — русская. Вначале испугалась — не шовинистические ли струны загудели во мне? Нет, я чужда шовинизму, но в то же время я — русская».
Ситуация «великого интернационала» начала понемногу меняться на излете 30-х, с изданием «Критических заметок» Сталина, Кирова и Жданова, когда русскому народу было отдано абсолютное первенство — сперва культурное.
Сперва все «хорошие русские» автоматически стали считаться более, что ли, советскими. Достаточно вспомнить помпезный юбилей Пушкина в 1937 году, где он представал как революционер и яростный враг царизма. Благодаря этому многие дети росли в святой уверенности, что Пушкин был советским писателем. Подобный случай описан в неизданном дневнике писательницы Ф.Вигдоровой. Она решала со своей дочерью Галей кроссворд, и им встретилась такая строка: «Известный советский поэт». Галя сказала:
— Некрасов.
— Какой же он советский! — возразила писательница.
— А разве он не советский? Ведь он же хороший.
Если в начале тридцатых годов слово «русский» заменялось словом «советский», то в их конце появилась обратная тенденция: слово «советский» стало все сильнее и сильнее отождествляться со словом «русский».
Причины понятны. Напряженное ожидание войны, а потом и сама война. Были нужны святыни и «высокие примеры». В короткой жизни страны таких имен, было немного: Ленин, Дзержинский, Сталин (как называл их один из героев Сергея Довлатова, «рыцари без страха и укропа»). Со всеми остальными могла выйти промашка: нехорошо, когда прославленный герой вдруг становится врагом народа. Приходилось закрашивать его фото в новеньких учебниках и уничтожать портреты — чаще жечь. Стирать с лица земли, как и людей.
Потому возникла необходимость всколыхнуть более давнюю историю, выкопав из анналов имена Александра Невского, Дмитрия Донского, Александра Суворова, Ивана Грозного и многих других, вплоть до былинных богатырей и Ивана-дурака. В детском кино пошли в ход емели, иваны — младшие сыны, никиты-кожемяки: именно они были героями фильмов Александра Роу в те, да и в более поздние годы.
Песня «Вставайте, люди русские» из к/ф с. Эйзенштейна «Александр Невский» (1938 г.).
Процитирую Льва Рубинштейна: «У нас теперь история, в четвертом «Б» классе, первого сентября 1957 года. Александра Федоровна встала, празднично сверкнул золотой зуб. «Наши далекие предки, ребята, были славяне. Гизатулин, спишь. Не выспался за каникулы? Манукян! Что я сейчас сказала? Повтори». Толстуха Манукян болтает с Йозинасом, ей не до предков-славян. Снова: «Наши далекие предки были славяне. Рубинштейн, а тебя не касается? Извертелся весь! Славяне селились…»
Итак, именно славяне (главным образом, русские) признавались советскими по преимуществу, советскими главным образом.
Со всеми остальными было не столь однозначно. Они могли оказаться врагами. В первую очередь, это касалось тех, кто был признан «народами-предателями», за что и были подвергнуты депортации — тотальной или частичной. Первыми — в 1937 году — пострадали корейцы; в начале войны — немцы и финны, после пришла очередь калмыков, карачаевцев, чеченцев и ингушей, вайнахов, балкарцев, крымских татар, турок-месхетинцев и др.
Затем десятилетиями длился национальный аттракцион — борьба с евреем: уже не только на бытовом (где он оставался всегда), но и на государственном уровне.
Вспоминает Андрей Григорьев: «Бабушка рассказывала, как в тридцатые, будучи студенткой, снимала комнату у еврейской семьи. Хозяйка дома работала заведующей магазином. И когда бабуля получила первую зарплату, хозяйка отвела ее на склад, чтобы та выбрала подарки для семьи. Другая бабушка в молодости жила на Сахалине. Там было много корейцев и японцев. Она работала поваром в порту Холмска. Все мое детство прошло под рассказы о тех людях, которые учили ее готовить национальные блюда. Иногда она их готовила у нас дома. … Еще бабушка рассказывала (та, которая на склад ходила) что, не помню в какой год это произошло, но евреев стали сильно выжимать из всех сфер. И хозяйка ее работу потеряла. Вот просто так: были люди, были должности. А потом — хлоп! и все закончилось. Еще помню одну историю с ее слов. У них в деревне был кузнец. Однажды он поймал раненого воробья. Положил его на колоду и аккуратно отрубил голову топором. А потом сказал (простите, цитата): „Вот так всем жидам будет“. Такие вот парадоксы».
Любовь к «дальнему»
Советский интернационализм имел два образа: внутренний и внешний. Один — для ближних (советские народы и народы социалистического лагеря), другой — для дальних (Вьетнам, Ангола, Конго, Чили, Куба, Афганистан
Видя чернокожего студента на советских улицах 1970-х, прохожие редко радовались проявлению советского интернационализма — и тем более, не воспринимали его нейтрально: оглядывались, хихикали, а кое-кто и задирал. Да и как могло быть иначе в стране, где каждый по умолчанию должен был походить на всех остальных?
Это не мешало гражданам, бурчащим «Понаехали, черно… ые», таять от умиления, глядя фильм «Цирк» и слушая многонациональную колыбельную в финале. Как-то это укладывалось в голове советского человека — как, впрочем, и иные несочетаемые вещи.
Кстати, по-еврейски колыбельную поют Соломон Михоэлс и Вениамин Зускин (первого убили тут, в Минске, неумело замаскировав под несчастный случай, второго расстреляли в 1952 году — тоже скол нашей парадоксальной «дружбы народов»).
Однако вернемся к «понаехавшим» — по преимуществу студентам из стран Африки и Латинской Америки. Помню прекрасную семью — она отсюда, он из Конго — в конце концов разрушившуюся под влиянием предрассудков окружающих. И это при том, что мать девушки одобрила выбор дочери.
Вот история об этом от Ирины Слепович: «Сама была однажды свидетелем такого разговора. Она ответила коллеге, который ее пытался уколоть за цвет кожи зятя: „Думала ли ты, Алена, когда в детстве босиком бегала, что у тебя будет такой зять?“ Она ответила: „Думал ли ты, Василь, когда бегал босиком, что будешь такой же дурак, как тогда?“»
Были и другие истории любви — чаще грустные, реже — счастливые. Общественное мнение не дремало.
Виктор Мирончик: «На девушек, идущих под ручку с темнокожим, в народе смотрели косо. Как выразилась как-то одна бабка, «пращатутки»…
Татьяна Абрамович: «Однокассница моя в восьмом классе хотела родить. Двойню. От африканца. Семья была неблагополучная. Но родители быстро сориентировалась и настояли на аборте. Два дня она рыдала на всех уроках. Интернациональной семьи не случилось. Одноклассница закончила плохо — спилась. А до того — сгулялась. А в группе детсада, в которой работала моя мама, был мальчик — Аля Думбуйая. Его маме повезло — интернациональная семья получилась. Папа был черный как эбеновое дерево, и при этом пропойца знатный. Один раз мою мамулю чуть до инфаркта не довел — выходит она из группы в раздевалку, а там в полутьме белые штаны-клеш из стороны в сторону покачиваются, а еще повыше — белая кепка маячит. Мама так и осела. А папа Али (это он в темноте пробирался подшофе за любимым сыном) ее подхватил и усадил на стульчик. Добрый был человек. Мальчика его в садике любили и дети, и взрослые».
С искренней симпатией, сочувствием и даже восторгом к чужеземцам относились дети. Впрочем, чаще теоретически, веря «Хижине дяди Тома» и политинформациям.
Ксения Федорова: «Благодаря советской политике и пропаганде была любого темнокожего выходца из Африки готова была домой привести и последнюю рубашку отдать. До сих пор помню последний в букваре рассказ, как чернокожий рабочий в Америке не мог обменять туфельки для дочери. Рыдала всю ночь и писала письмо Рейгану».
Владислав Мурашкевич: «Помню, как близко к сердцу была воспринята просьба собрать всякие игрушки-раскраски-карандаши для детей Африки. В школе целый кабинет завалили тогда. И записки в коробки вкладывали в стиле «далекому другу» или «будет и на вашей улице праздник»…
А какой интерес вызывал темнокожий у детей на улице!
Вспоминает Сергей Наумчик: «Году в 1967 (мне было пять-шесть) мы с матерью и сестрой отдыхали на Нарочи. И там были — как сказали бы теперь политкорректно — афроамериканцы. Как я понимаю, студенты из Минска (сами мы жили в Витебске). До этого черных людей я видел лишь в мультиках („Чунга-чанга“). Культурный шок был настолько сильным, что я набрался смелости, подошел к одному, послюнявил палец — и провел им по его руке. Палец остался, как и был, белый — значит, не обман, чернилами не мажутся, и вправду черные, от природы».
Песня «Чунга-чанга» из м/ф «Катерок»
Совсем маленькие, недоросшие до «Чунга-чанги», вполне могли выдать и менее естествоиспытательскую реакцию.
Вот воспоминание от Юлии Терентьевой: «Я ходила в образцово-показательный детский сад в Минске. К нам постоянни приезжали делегации из разных, преимущественно дружественных стран. И мы перед ними выступали. Танцевали. Маленькая я была очень хорошенькая, светленькая. И вот после выступления перед делегацией из стран Африки, один из черных-пречерных дядей взял меня на руки для фотоссесии. Тогда мы были не политкорректны, и нам воспитатель объяснила до выступления, что они «негры». Я еще долго просыпалась ночью в ужасе с криками «снегири, снегири». И моя добрая мама никак не могла понять, чем так напугали ее дочь безобидные птички, пока однажды на улице я с воплями «снегири!» не стала прятаться за ее спиной, увидев группу «негров».
Но то дети. Власти — от генсека и до комендантов общежитий — «дальнего» любили больше, чем ближнего.
Вспоминает Валентина Козлович: «В студенческие годы нас, белорусок, в общежитии № 2 по Октябрьской в Минске селили в комнаты к представительницам Африки. Нас двое, африканка — одна. У нее кровать и диван возле окна, наши две кровати у дверей. Иностранки вели себя как хозяйки, были высокомерны с нами. Они привозили одежду, мы у них покупали. К 4-му курсу, после ссоры с двумя палестинками (Алией и Аблой), окончательно развеялись остатки моего интернационализма».
О подобных издержках вспоминает и Валерий Гапеев: «Негры» и вьетнамцы… Вьетнамцы скромные, открытые, мы и не обращали их внимания на их национальность. (Объясняю: техникум связи был тогда интернациональным, у нас, как нигде, много училось инострацев). А вот «негры»… были на голову выше нас, выскомерные. У них была аппаратура, записи, к ним ходили проститутки. Было дело, меня ударил один, без причины: что-то ему там показалось. Ребята донесли классной, а та не смолчала, дошло до директора, вызывали, разбирались… Наконец, помирились, но презрение с их стороны… Короче, за четыре года я был готов вступить в Ку-Клукс-Клан)))".
Вот та же ситуация, но иными глазами. Вспоминает Андрей Сытько: «Мама работала преподавателем русского на кафедре РКИ (русский как иностранный). В Гомельский госуниверситет ехало довольно много иностранцев. Индусы, афганцы, сирийцы, китайцы, вьетнамцы, лаосцы, камбоджийцы, никарагуанцы, естественно, много было африканцев. В основном из Анголы. И надо сказать — реакция многих горожан на приезжих сильно отличалась от „я за интернационал“. И „кожаными чулками“ африканцев дразнили, и „косыми“ вьетнамцев. И гоготали, когда они по городу ходили, пальцами показывали. А многих просто лупили. Вечерами вылавливали в парке, через который они возвращались в общежитие, и лупили. У некоторых отбирали вещи, но это еще как-то укладывалось в логику — джинсы, часы электронные, кассетные плейеры — дефицит. Но в большинстве случаев их просто лупили. Просто так. За то, что не такие. Не лупили только лаосцев — они были по росту как дети. Кстати, их и вьетнамцев одно время за госсчет одевали, и одежду им подбирали в „детской одежде“. А вот сами приезжие, кстати, являли собой живой пример интернационализма. Начиная с дружбы, заканчивая взаимовыручкой. Некоторые переженились за время учебы. Детей смотрели коллективно, в связи с чем вся эта малышня бойко лопотала и по-русски, и на хинди, и на арабском, и на фарси, и по-французски и по-вьетнамски».
А вот воспоминание от Ольги Ивановой: «Знакомая вышла замуж за черного (в те времена их называли неграми и встречались они в наших краях очень редко) ее муж вызывал всегда бурю эмоций, иногда его дразнили, мол, обуйся, полы вымажешь черными ногами. Тогда это расизмом никто не считал». На самом деле, считали. Только не все. А большинство и впрямь думало, что это они безобидно «шутят». Что ж, про кого только не шутили в СССР: не было народа Советского Союза, который бы не вышучивали, а если уж не советский, да вдобавку и черный… Тогда уж шути — не хочу. К счастью, всегда оставались те, кто считал такие шуточки дурным тоном или попросту хамством".
Лично мне повезло. Повезло со знакомыми — конголезцем Селестеном, иорданцем Батом, марроканцем Заиром — юношей такой невероятной красоты, что, по слухам, ближе к ночи около его комнаты в том же втором общежитии появлялись стайки влюбленных барышень. Полагаю, что за это был бит местными — и не однажды: как из соображений «патриотизма», так и из зависти. Завидовали люто: и джинсам, и кассетникам, и вниманию девушек.
Порой «африканские страсти» обуревали и белорусских женщин. Так, в 1980-м году по Минску тихо — из уст в уста — прошелестела жуткая история. Как-то утром в подъезде многоэтажки в лифте был обнаружен искромсанный ножом да вдобавку кастрированный труп чернокожего студента мединститута, засунутый в мешок. Им оказался сын лидера одной из африканских стран — студент минского вуза.
Представляете международный резонанс? Вскоре юная невеста убитого получила по почте недостающий орган. Так отплатила «изменщику коварному» его любовница — молодая певица оперного театра. Нашли ее спустя несколько лет в одной из далеких республик: не судили, поместили в психиатрическую больницу.
Три воспоминания об интернационализме
Напоследок — несколько воспоминаний, живых голосов наших современников.
Виктор Мирончик: «Интернационализм в нас развивали также совместным обучением с немцами, кубинцами (одного звали Хулио, и девушка-староста постоянно спотыкалась на нем при перекличке) и вьетнамцами. Вьетнамцы были все какие-то испуганные, стриженные под Хо Ши Мина, и сидели всегда на первом ряду. С приятелями из БПИ мы еще общались и с Латинской Америкой. С двумя эквадорцами подружились. Один с романтическим именем Фернандо (девушки: ах!), второй — с загадочным именем Галарса Кордова Владимир Ульянов, которого мы звали Володькой».
Андрей Григорьев: «Не знаю, возможно, мне просто повезло, но вопрос национальности никогда, даже мельком, не обсуждался ни в семье, ни в моем окружении. Благодаря отцу, который был, как теперь принято говорить, партийным функционером, мне посчастливилось довольно много попутешествовать. Был в Польше (1985), в Израиле (1989), прожил почти год на Кубе (1990), пробыл международную смену в Артеке (1988). Брат был в Болгарии и Румынии. Нигде не возникало никаких вопросов ни по национальности, ни по цвету кожи. Темных кубинцев не хотелось трогать и „отмывать“. Израиль вообще показался раем земным. Таких прекрасных людей нигде больше не встречал. В польку влюбился и мечтал на ней жениться (в 11 лет!). После Артека переписывался с ребятами из США, Марокко, Румынии, Мадагаскара, Казахстана, Узбекистана, Украины, Эфиопии. И никогда в голову не приходило (и не приходит) судить о людях по их национальности или расе».
Юрий Воронежцев: «Мне по жизни повезло. Никогда и нигде до последних 5−6 лет я не сталкивался с радикально унижительным или пренебрежительным отношением человека к человеку по национальному признаку. Да и в последнее время — в основном в идиотских сетевых постах и не менее идиотских статьях в СМИ. Детство провел в военных гарнизонах в ГДР. И до момента приезда в „Союз“ уже в достаточно зрелом 10 — летнем возрасте вообще понятия не имел о национальном делении людей. В Брест, куда я с родителями приехал после ГДР, уже узнал, что все люди делятся на национальности, и есть не совсем „правильные“. Но ни в школе, но в семье, ни среди друзей и моих и родителей опять же не было даже намека на ту гнусь, что сегодня высказывается совершенно свободно. Мои русские родители вписались в брестское сообщество, и никто никогда не называл врача и преподавателя „понаехавшими“. В БГУ я попал в совершенно интернациональную компанию: от белорусов до аргентинцев. Конечно, в ней было несколько евреев, которые, к сожалению, на сегодняшний день уехали все. Совсем как и все аргентинцы. В Академии, где я „работал ученым“, также процветал махровый интернационализм. Когда люди заняты серьезным делом, и заняты серьезно, им некогда обнюхиваться, подобно собакам: свой или чужой. А вот в политике уже столкнулся с „национальным вопросом“ и четко уяснил, что он поднимается на флаг теми, кому нечего предъявить ничего, кроме дебильной идеи о исключительности своей нации и утверждении о виновности во всех ее бедах внешнего врага, который выбирается в зависимости от экономической, исторической и прочей конъюнктуры».
Словом, судя по всему, с «хорошими иностранцами», а также — просто с хорошими людьми повезло не только мне. Может, поэтому «интернационализм» части из нас так до конца и не развеялся: для многих он стал прививкой от расизма и первым шагом к современному мультикультурализму (со всеми его добрыми тенденциями и сложностями, которые, надеюсь, удастся разрешить). А значит, есть надежда.
«Советская Атлантида: живые голоса» — проект, посвященный стране, которой больше нет на карте, Советскому Союзу, каким он был не в строках указов и не в первомайских демонстрациях, не в расстрельных списках и не в лозунгах — а в реальной жизни реальных людей. Вспомним ее — чтобы понять себя. В создании проекта могут принять участие все желающие: мы ждем ваши воспоминания, размышления — ваши живые голоса.