Женский портрет в нобелевской рамке. Тайны и таинства Сельмы Лагерлёф
Сегодня, когда у Беларуси появился свой нобелевский лауреат, Светлана Алексиевич, мы продолжаем новый проект о других нобелевских лауреатах — женщинах, изменивших мир в разных сферах. Какими они были, «женщины Нобеля», как жили, каких взглядов придерживались, кого любили, к чему стремились? Какой опыт они привнесли в нашу жизнь? Некоторые судьбы мы рассмотрим подробно, о других вскользь упомянем: не всякая, даже великая жизнь изобилует интересными событиями. Но именно они, эти 46 женщин, представляют портрет нашей духовной современницы: как она росла, менялась и развивалась. И мы — вместе с нею.
Хромоножка
В Нобелевском музее в Стокгольме среди других затемненных витрин с подарками нобелиатов — портрет скромной, гладко причесанной девушки. А спереди укреплены потертые лаковые ботиночки. Каблук на одном гораздо выше, чем на другом. Это витрина Сельмы Лагерлёф — «старой девы», «хромоножки», школьной «училки» — одной из самых значимых фигур в истории Швеции. Да что там — значимой фигуры! Символа Швеции.
Женский портрет в нобелевской рамке. Три премии Кюри — любовь и смерть в лучах радия
Думаю, Лагерлёф очень бы изумилась, если б ей сказали, что она — символ. Она и не собиралась им быть. Но символом нельзя стать по собственному желанию. Только когда ты, сам не зная того, объединишь людей…
Объединять по-разному можно — даже в литературе. Вот одна из следующих нобелиаток, норвежка Сигрид Унсет, объединяла людей могучими сагами о великом прошлом ее земли, патетикой, мужественным обличением нацизма (впрочем, с тех же позиций, исходя из которых действовал и враг: только Унсет приписывала врожденную злокозненность не евреям, а немцам). Ее роман-трилогия «Кристин, дочь Лавранса» был настольной книгой юной Цветаевой.
Герои Унсет совершают преступления страсти и умирают во имя чести. Герои Лагерлёф ищут Землю Обетованную — свой маленький ее участок на ней. Герои Унсет скачут на конях. Герои Лагерлёф — летают на гусях. Унсет — сокрушительно серьезна. Лагерлёф — сама улыбается собственным фантазиям. И саги у нее не эпические, а домашние, с тайными пещерами, где живут тролли и эльфы; с небом, где летят дикие гуси, а где-то там, в тихой высоте взирает на Землю печальный, но не оставляющий нас Бог. Не оставил Он и тихую девочку Сельму, четвертого ребенка в семье отставного офицера Эрика Густава Лагерлёфа и его жены Ловизы.
Жили они в семейной усадьбе Морбакка, расположенной в провинции лен Вермланд на западе Швеции. Это и была обетованная земля семьи Лагерлёф. Но четвертый ребенок мало видел эту землю. Девочка родилась с раной на бедре. В три года ей парализовало ноги, и лишь в девять она начала с трудом передвигаться по усадьбе и окрестностям. А до того главным человеком в ее жизни была бабушка, которая садилась на ее постель и плела, будто кружево, истории о гномах и эльфах, населяющих окрестности, о прекрасных дамах и кавалерах прошлого (большая часть из которых на нынешний день была привидениями). Привидений по округе шлялось видимо-невидимо: существовала даже усадьба, куда они в виде злых сорок не пускали хозяйку, а о троллях выросшая Сельма напишет целый двухтомник «Тролли и люди». Гуси (которые сделают ее знаменитой) и прочая живность тогда интересовали ее куда меньше.
«Нам, детям, гуси не очень понравились, потому что оказались они не белые, а серые и в серых пятнах, но взрослые говорили, что это не повод хаять хорошую птицу».
Бабушка умерла, когда Сельме было пять лет, но в усадьбу переехала тетя — и рассказы продолжились. Сказки остались, пропало главное — человек. Много лет спустя, поздравляя с юбилеем Максима Горького, она напишет, что самый прекрасный его персонаж — чудесная бабушка из «Детства».
Сказка поселилась в ее душе — и всю жизнь Сельма будет искать ее. И всегда будет находить, хоть с каждым годом это будет все труднее. Сказки в век науки, промышленности, бурной городской жизни… Смешно — сказали бы ее солидные современники, люди прогресса. Для того, чтоб не знать о том, что мир изменяется стремительно, нужно быть калекой, еле ковыляющей по маленькой деревушке. Впрочем, были еще и книжки…
«Пока можно читать занимательные книги, по-моему, ни мне, ни кому-либо другому незачем быть несчастными».
С большим миром Сельма познакомится в восемнадцать лет: отец узнает о том, что в Стокгольме существует Гимнастический институт, где — пусть без гарантий — но возьмут на лечение и реабилитацию его дочь. О, для Сельмы то было время без сказки — время реальности. Первое столкновение с возможностями прогресса. Это было больно, почти невыносимо. Но спустя год она вышла из института на своих ногах. Правда, к ним навсегда прибавится «третья» — трость.
В лицее, куда она поступит потом, ее так и будут дразнить «трехножкой». А еще — «старухой». Сельма старше любой из однокашниц как минимум на пять лет. Ей уже двадцать три. Зато и учится она иначе: как сказали бы ныне, она «мотивирована» — в том числе и тем, что находится в компании юных хамок. До этого Сельма не догадывалась, что ее можно не любить: девочку из Морбакки любили все — даже жестокие и проказливые вороны, тролли и домовые питали к ней уважение. Сельма не знала, что человека вообще можно не любить просто так. Ей еще предстоит это узнать.
Спустя год она поступает в Высшую королевскую учительскую семинарию — всецело своим трудом, получив государственную стипендию. А куда еще деться небогатой девушке с гуманитарными наклонностями? В гувернантки или в учительницы. Но она рада. Ей хочется рассказывать истории, стать чем-то вроде инкарнации бабушки, таким же добрым духом места — жаль, не в Морбакке — в Ландскруне на юге Швеции, но пусть, ведь дети, нуждающиеся в чуде, есть повсюду.
Училка
«Подумать только, что есть на свете маленькие человечки, которые каждому протягивают ручонки и про каждого думают, что он хороший и добрый. Человечки, для которых неважно, красивое у тебя лицо или дурное, они всех готовы с радостью целовать, всякого любят — старого и молодого, богатого и бедного!»
Совместить чудо с наукой и просвещением — в этом видит свою цель Сельма. Но наука и просвещение (в лице начальства) вовсе не жаждут этого слияния. Знаете, что такое быть молодой учительницей, любимой учениками? В первую очередь — ненависть коллег и недовольство начальства. Молодая учительница, с большим жаром предающаяся своей работе, — объект травли, «бабовщины» (по анологии с дедовщиной). Образование — дело серьезное, настаивает директриса, а серьезное быть интересным не должно. И потом, слишком уж к ней липнут дети — другие учителя чувствуют себя ущемленными… Почему другие учителя жаждут детской любви, не пытаясь ее заслужить — вопрос вопросов. И тогда, и теперь. Однажды директриса даже натравила на молодую учительницу целую комиссию — на предмет «профпригодности». Однако под жилетами и корсетами — в сердцах солидных дядюшек и тетушек, видимо, дремало детство, которое Сельме удалось пробудить. Урок географии, включавший не только сведения о ландшафте и о полезных ископаемых, но и о диковинных существах, которые оживляют реки, леса и холмы, вызвал у комиссии совсем несолидную радость. Завистники на время придержали языки.
«Все мы слабы и грешны, а посему, в сущности, одному нечем хвалиться перед другим».
Сельма — некрасивая, хромая учительница уже не первой юности. На ее высоком выпуклом лбу написано: старая дева. Скоро там будут написаны еще два слова: сирота и бесприданница. Проходит год после окончания учительской семинарии — и умирает любимый отец Сельмы, а вскоре за долги с аукциона уходит семейное поместье, принадлежавшее Лагерлёфам с XVI века. И виновата в этом она: ведь впервые имение было заложено, когда Сельме понадобилось дорогостоящее лечение. Это катастрофа. Дело не только в деньгах, но и в том, что вместе с Морбаккой ушли образы детства: бабушка, тетушка, отец. И все тролли с сороками. И все гномы с домовыми. И все дамы с кавалерами, чьи шелка уже давно — истлевшие лоскуты. Их надо срочно вернуть! А как? Только пером. И лишь на бумаге.
Призрачный мир Сельмы
«Умей я писать стихи, я бы никогда, никогда, никогда не занималась ничем другим».
Как выяснилось, писать можно и прозой. По вечерам, проверив тетрадки, девушка вынимает рукопись, как другие — нормальные, замужние ее сверстницы — пяльцы. Только вышивает она не нитками, а словами.
Так потихоньку, урывками создается «Сага от Йесте Берлинге» — рассказ о расстриге-священнике, заключившем договор с нечистой силой. Главное условие, которое он должен соблюдать, — постоянное веселье, празднества и разбои в компании других кавалеров. Кавалеры — обаятельные плуты, им плевать на мораль, но и человеческое им не чуждо: сам Йоста может нести слово Божие — и пропить мешок с мукой, предназначенный нищему ребенку. Но он же находит силы приговорить себя за это к смерти в сугробе. Его спасает прекрасная майорша — а как иначе? Для этого существуют Бог и, конечно же, майорши. Тот, кто кто способен на раскаяние, — всегда спасется.
«Тот, кто не чувствует своего сердца ни в горе, ни в радости, уж точно не может считаться живым человеком».
Забегая вперед: когда в 1924 году по книге будет снят немой фильм, одну из своих первых ролей там будет играть неизвестная никому тогда юная Грета Гарбо.
Впрочем, сюжет книги не так уж важен: важно, что действие происходит в любимом Вермланде — и включает в себя множество существовавших и не существовавших до Сельмы легенд. Там все живое: сани и кареты вспоминают веселые путешествия их юности, пюпитры смеются, и даже шхуны и паромы требуют, чтобы им скорее привезли необходимое железо. А шахты хохочут — гулко и зловеще. В мире Сельмы достижения прогресса и те становятся мифологическими персонажами… Люди этого мира тоже содержат второе дно: заводчик на самом деле — нечистый, а ведьма под ликом нищенки распоряжается силами природы… Кстати, это она насылает тьму тьмущую сорок на одну из героинь, графиню Мэрту. О лучшем памятнике бабушка Сельмы не могла и мечтать. Вот так и начиналось «фэнтези»: Толкиен был бы невозможен без Сельмы Лагерлёф.
Впрочем, ни о чем великом Сельма не помышляла. Писала по ночам. Для себя и своих племянников: об этом она спустя 40 лет поведает другому нобелевскому лауреату Томасу Манну: «Это было своего рода развлечение. Я думала, что книга заставит их смеяться».
То, что она пишет роман, становится известно в школе. Диагнозы «чудачка» и «чужачка» подтверждаются и обрастают новыми симптомами. Всем известно: время дам и кавалеров закончено, тролли попрятались, а домовых истребили, окрестив «предрассудками». Но когда женский журнал «Idun» объявил литературный конкурс, Сельма послала туда первые пять глав. И выиграла конкурс. Жюри особо отметило необычную фантазию неведомого автора. Сколько нежности, дерзости и юмора в одной книге никому не известного автора…
«В этом мире происходит больше неожиданного, чем ожидаемого».
Однако нет пророка в своем отечестве, пока на него не обратят внимания чужие отечества. На книжку, опубликованную в 1891 году, читатели внимания не обращают — и лишь после успеха, который ее перевод получает в Дании, флегматичные шведы запомнили это имя. И только после стипендии, пожалованной ей королем Оскаром II (1895 г.), Лагерлёф смогла уйти из школы.
Отныне читатель ждет книг Легерлеф, «критик» же, подкручивая ус, относит их к «наивной женской прозе»: в окололитературных кругах популярно мнение, что этой замкнутой, вопиюще несветской хороможке просто везет. Что ж, обычное мужское отношение. Сельме оно знакомо с детства.
«Сидеть по правой стороне не годится, это места для мужчин. Даже если на женской стороне всё занято, а на мужской свободно, все равно переходить туда нельзя. Лучше уж простоять всю службу на ногах».
Критики критиками, но читатель ждет книг — и они выходят — чарующие истории, где мертвые спасают живых, любовь побеждает душевную болезнь, и мчатся призрачные возницы, подстегивая призрачных лошадей, где в силе древние проклятья, но и реальная доброта — тоже в силе. Она пишет «Легенды о Христе». Это не адаптированный пересказ Библии для детей: это легенды, народные апокрифы. Они кажутся наивными — но Христос там живой. И герои — живые: пастухи, рыцари, рыболовы, воины, калеки, пошедшие за Спасителем… И она — одна из калек, надеясь на помощь Христа человечеству, молчаливо следует на ним.
«Бог, в которого ты веришь, безжалостный бог…»
А как иначе? Она безмерно и безраздельно одинока. Христос — Бог одиноких.
После нескольких сборников новелл у Лагерлеф появилась идея нового романа — вновь на религиозную тему: он и будет написан в 1898 году — «Чудеса антихриста»: для него она впервые отрывает стопы и трость от родной земли и едет на Сицилию. История о подмене церковной статуи Христа лже-Христом, который исполняет все прихоти жителей итальянского селения, — рассказ о соблазне, в том числе — модном соблазне социализма.
У нее — тихой, хромой и уже не юной женщины тоже есть соблазны, а они, как убеждена Сельма, порочны. Но пока что ей удается противостоять им.
Через два года она едет в Палестину и Египет — собирать материал для романа «Иерусалим». Спустя почти сто лет роман экранизировали, он получил приз американской киноакадемии, и это понятно: история, снятая в Швеции, по-голливудски драматична.
Шведская деревня с ее устоявшимися правилами и бытовой верой сталкивается с религиозными проповедниками-сектантами, которые призывают молодых крестьян на Землю Обетованную, где им следует ждать пришествия Мессии. Деревня расклывается на две части — уверовавших и устремившихся в Иерусалим, и тех, кто остался в старой, не сулящей особых радостей жизни. Что потеряют отважившиеся и что найдут в Иерусалиме? И все это на фоне любви, расколотой, как древний символ-табличка… Любови в книгах Лагерлёф почти всегда расколоты. Именно любовь — грех, который она уже не просто несет в себе — отныне навсегда с ней, несмотря на все молитвы и попытки противостояния.
Невинные грешицы: Сельма и Софи
«Здесь убиваю я всех богов, и Эроса в том числе. Что такое любовь, как не плотское вожделение? Почему должна она стоять выше прочих потребностей тела? Сделайте богом голод! Сделайте богом усталость! Они в той же мере достойны этого».
В течение ста лет читатели сочувствовали старой деве, замещающей личную жизнь легендами — пересказанными или придуманными. Лишь недавно стало известно: личная жизнь у Сельмы была. В Иерусалим ее сопровождала Софи Элкан.
Тогда с этим было довольно просто: если, конечно, об этом никто из окружающих не знал. Как это вообще — сметь любить не мужчину? Чтобы женщина любила женщину — такая мысль в головах «прогрессивного»,
Их история стала известна только в 90-х гг. прошлого века: В завещании Сельма закрыла доступ к своим письмам на 50 лет, надеясь, что спустя время отношение общества к таким отношениям изменится. Впрочем, из двух тысяч писем Софи и Сельмы мы так и не узнаем, были ли у этих женщин «те самые» отношения — как мы их понимаем сейчас. Возможно, фактически все ограничивалось поцелуями, застенчивыми поглаживаниями и обращением «Моя любимая»… Была ли реальная связь и какой она была? Не знаю. Мне и неинтересно. А вот чувства были. И страсть — среди них.
В принципе дружба образованных и тонких женщин того времени довольно часто балансировала на грани более нежных отношений, чем теперь. Причина этому культурная — женщины с детства существовали практически исключительно в женском круге, особенно незамужние. Вспомните хотя бы переписку княжны Марьи со своей подругой из «Войны и мира»: там очень много нежности и признаний в пылкой привязанности.
Эта запретная любовь длилась до самой смерти Элкан, без малого тридцать лет.
«Любовь, дитя ее сердца, вышла из того угла, куда ее загнали ледяные глаза. Она пришла, желанная, когда было уже слишком поздно. Теперь она появилась, неумолимая и всемогущая, а ее пажи, скорбь и тоска, несли за ней шлейф ее королевской мантии».
Софи тоже была писательницей, но ей меньше повезло, чем Сельме — и с талантом, и — уж конечно — с известностью. Прекрасная женщина с огромными глазами и тонкими чертами лица, которая так никогда и не сняла траура, жила в Гетеборге, писала короткие печальные рассказы и как-то наведалась к своему литературному кумиру. Так и началось.
В письмах к Софи суховатая в жизни Сельма сравнивает свои чувства с пузырьками шампанского: может ли быть что-то более веселое, возбуждающее, радостное? «В Копенгагене я видела столько отношений между женщинами, что я должна попытаться понять, возможно, и тут скрывается некий замысел природы», — пишет она в 1894 году. Ей очень нужно понять, есть ли в этом тайный замысел Природы и Творца, чтоб оправдать себя. Не получается… Как не получается и у Элкан — женщины, любившей мужчину и до сих пор носящей по нему траур. «Это моя глубокая удача, что моя любовь к тебе менее теперь страстна: иначе я чувствовала бы себя несчастной. Хотя, когда я вспоминаю радость прошлого года, я почти завидую, — пишет „мороженая треска“ Лагерлёф. — Не думай, что я ледышка, о нет! Если б ты знала, что за страсти живут во мне… Впрочем, тебе известно: как в диком звере».
Дикий зверь или пузырьки шампанского? Сельма и Софи — образ дружбы-любви, сиамских близнецов, повязанных необходимостью друг в друге и греховностью этой необходимости. Софи любит Сельму. Софи ревнует Сельму. Но, в первую очередь, Софи держит эти отношения на грани. Ее кредо в одном из писем: «Руки прочь!». Совсем «прочь», вероятно, не выходит, но обе стремятся к этому. Главное для них — родство душ, понимание и сходное чувство юмора. И общая тайна: не поймут, осудят, поднимут на смех, сделают изгоями!
«Так уж мы, люди, устроены. Не может нас радовать мысль о том, что кто-то только что сидел и слушал забавный и остроумный рассказ о том, как глупо и смешно мы вели себя».
В отличие от Сельмы, Софи порывиста и отважна. Она жаждет впечатлений. Именно она и настаивает на путешествии в Иерусалим, а потом в Азию, в Африку, где они передвигаются порой на лошадях, а порой на ослах или верблюдах. Сельме трудно физически, но она следует за Софи: в этих отношениях ведомой является она. Вряд ли «Иерусалим» появился на свет, если б не Софи.
Роман получил очередную королевскую стипендию, что дало возможность начать новую книгу, которая и прославит Сельму на весь мир.
Летая на диком гусе, или История одного школьного учебника
Подумать только: ведь Сельма Лагерлёф претендовала лишь на то, чтоб написать учебник по географии в занимательной форме. Подобные книжки уже писались в Швеции в русле проекта так называемой «демократической педагогики». Но поскольку предыдущая безбожно устарела, то Союз учителей народных школ обратился к Легерлёф в надежде на то, что она сможет создать некую первичную картину родной земли для первоклашек. Она согласилась.
Именно то, что пишешь без претензии на истину, становится истиной. Да-да, я о нем — мальчике Нильсе, пустившимся в путешествие с дикими гусями, и вернувшимся другим человеком.
«Ну и обрадовался же мальчик ласковым словам дикой гусыни и аиста! Ничего нет слаще на свете, чем похвала тех, кто мудр, умён и благороден».
К сожалению в советском мультфильме «Заколдованный мальчик» (как и в большей части русских переводов «Чудесного путешествия Нильса Хольгерссона по Швеции») он с самого начала — милашка. О нет, настоящий Нильс отнюдь не таков: это отъявленный хулиган. Он не желает учиться, бросает камни в коров, издевается над котом. Он запирает отца в погребе, делает подножки маме, несущей полный подойник, разоряет птичьи гнезда, сует осу в коровье ухо.
И наконец его настигает возмездие: Нильс жестоко подшутил над лесным гномом, и тот превратил его в крошечного человечка, в шведского «мальчика с пальчик», которого люди просто не замечают. Однако он получил и странную компенсацию: начал понимать язык зверей и птиц. Так бы и осталась его жизнь неприметной, а, скорее всего, он просто-напросто сгинул под подошвой крепкого крестьянского башмака, если бы вовремя не вцепился в шею дикого гуся Мартина — и не взмыл в небо.
«Птицы всегда знают больше людей».
Далее следует серия приключений Нильса: он спасает Мартина от Лиса Смирре; с помощью волшебной дудочки вызволяет Глиммингенский замок от полчищ крыс (Сельма Лагерлёф использовала мотив легенды о гаммельнском крысолове — только без ее ужасного финала); был гостем на великом дне перемирия животных и птиц; стал пленником ворон (помните сорок из первой саги Сельмы?) Он знакомится с жителями подводного города… Да что там подводного: быт и жизнь жителей тех реальных городов, над которыми пролетает Нильс, интересны не менее. Такую Швецию невозможно не полюбить, потому что она — живое существо: Остров Эланд — огромная бабочка, упавшая в море, потерявшая свои крылья и оплакивающая их. Провинция Упланд — нищенка, которой богатые соседки надавали из милости все, что самим не нужно, и которая сумела этими негожими дарами с умом распорядиться. Йестрикланд носит «юбку из ельника и кофту из гранита». Смоланд — «высокий-превысокий дом с елями на крыше, а перед ним широкое крыльцо с тремя большими ступеньками». Сермланд — сад: его возделывает старик, своего рода Вечный Жид. Вермланд — пашня семерых красавцев братьев, а Вестманланд — ловко разделенное наследство великанши.
То, что вы читали в русском переводе — совсем другая история: под лозунгом «человек зверю друг, товарищ и брат». В настоящем «Нильсе» много смертей, потерь, печали… И страниц там много — за семьсот. Из русского перевода изъяты не только религиозные, но и фольклорные герои — тролли и великанши, лесные девы и и русалки, которые купаются, сбросив с себя тюленьи шкурки, и живые реки, которые состязаются в течении. Кроме того, перевод сокращен до небольшой книжицы. В оригинале семьсот страниц — как бы, «слишком много букафф», но, видимо, то, что это слишком много, показалось только взрослым — да и то не всем.
Фрагмент из советского мультфильма 1955 года «Заколдованный мальчик» по книге С. Лагерлёф
Наконец Нильс узнает, как снять с себя заклятие — и вновь становится обычным мальчиком, только уже добрым и жаждущим знаний. Он изменился благодаря слиянию со страной и с природой, во благо которой Сельма верит так же непоколебимо, как в детстве.
«А «дикие гуси летели над огромными рудниками поселка Гренгесберг, над большими заводами у городка Лудвика, над железоделательным заводом Ульвсхюттан, над старой заброшенной фабрикой в поселке Гренгсхаммар к равнинам возле селения Стура Туна и к реке Дальэльвен …»
Стоило только выйти книжке — и у детей во дворах появилась игра под названием «гусенавты». Сперва лишь у шведских, но потом книгу перевели аж на пятьдесят языков. Дети из самых разных стран начали писать письма «Для фрекен Сельмы Лагерлёф». Такого адреса было достаточно. Писем сохранилось ни много ни мало — сорок тысяч: большая часть — к ней, но есть и черновики ее ответов… Когда Сельма сможет выкупить обветшавшее поместье своего детства, в Морбакке оборудуют особое почтовое помещение для сортировки писем. Она читала каждое. Автор должен уважать своего читателя.
Чего не скажешь о критиках: немедленно появился сонм статей, где красной нитью была насмешка над хромоножкой, вынужденной летать в своем детском неразвитом воображении. Книгу упрекали в запутанности («неудавшееся попурри»), писали, что автор морочит детям головы, а следовательно — книгу «следует заклеймить как вредную и пагубную». Епископ Эклунд из Карлстада сообщил, что «популярность Сельмы Лагерлёф можно расценивать как деградацию педагогов вообще и шведского читателя в частности». Она — молчала.
С удовольствием представляю себе реакцию этих саркастически настроенных господ, когда 10 декабря 1909 года Нобелевский комитет присудил ей премию «в знак признания возвышенного идеализма, яркого воображения и духовного восприятия, характеризующих ее труды». Сельма стала первой женщиной, удостоенной Нобелевской премии по литературе. Да вдобавку — за детскую книгу!
«Кто более непобедим, чем умеющий покоряться? Кто может быть более уверен в победе, чем тот, кто умеет ждать?»
В банкетной речи Сельма Лагерлёф рассказала: в поезде, идущем в Стокгольм, ей привиделся отец — жив-живехонек, в любимом кресле-качалке в саду Морбакки. Она рассказала о вопросах, что задавала ему: о Боге, о людях, о несправедливости, о том, что она так и продолжает жить среди призрачных дам и кавалеров — и при этом чувствует пугающую ответственность за влияние на реальных людей, которых теперь будет больше, гораздо больше. Сможет ли она, замкнутая, пугливая, несовершенная, вынести такой долг перед миром? Кончилось тем, что отец стукнул кулаком по качалке и возмущенно вскричал: «Мне надоело сидеть здесь и думать об ответах, которых нет ни на земле, ни на небе! Я что, не имею права просто порадоваться за собственную дочь?!». Отец Сельмы умер двадцать семь лет назад, но для нее этот разговор был реальнейшей из реальностей. Любой, кто разговаривает со своими мертвыми, знает: так и есть.
Самое страшное на свете — пришедший в упадок дом, самое же невыносимое — это войти в него.
Теперь у Сельмы появились довольно большие деньги и новые дела в Морбакке: ведь она была не только писательницей, но и наследницей фермера. К дому и саду она присоединила лес, земельный надел, хозяйственные постройки и вполне успешно руководила хозяйством. А оно было немаленьким: коровы, лошади, свиньи, птица. В имении производили овсяную муку, растили овощи и фрукты, которые поступали в окрестные магазины, а одно время — даже в супермаркеты США. Продукция «Mårbacka Havremjöl» устойчиво связывалась с именем Лагерлёф и находила покупателей среди ее читателей. Не тот образ жизни, который ждешь от гения? Но Морбакка была домом отца и бабушки, а в доме должно соблюдать его порядки: недаром Сельма написала столько легенд о родовых поместьях! Кому знать, как не ей? Словом, жизнь стала на рельсы.
«Вы не понимаете, что такое ваш собственный дом. Вам нужно выйти в мир и заблудиться там не раз и не два, прежде чем вы сумеете по-настоящему оценить то, что у вас есть».
Однако было место, в котором тихая заводь становилась под угрозу, где Сельма ходила по очень тонкому льду — и этим тонким льдом по-прежнему была любовь. Нет, еще более тонким и скользким, чем прежде.
Явление Вальборг: пожизненный треугольник
Софи по-прежнему оставалась рядом: не вполне физически — в Морбакке Сельма жила одна.
Эта дружба-любовь продолжалась. Но уже с 1898 года в ней постепенно начал проявляться третий персонаж. В жизни Сельмы возникает, подобно взрыву, еще одна подруга — менее тонкая и понимающая, но более деятельная, активная и нахрапистая, чем Софи. Это Вальберг Оландер.
— Мое тело возобладало над моею душой, и потому я должен отпустить ее на волю, вернуть ее Богу.
— Ты думаешь, ее там ждут?
Вальберг Оландер прошла проторенный путь, подобный путям Сельмы и тысяч других женщин: образование в школе для девочек, затем преподавание в школе для девочек. Исключительно женский мир… Но она требовательна и горяча. Она суфражистка: отчаянно отстаивает женское избирательное право. Она — публицистка и даже политик хоть и небольшого формата: одна из первых женщин — членов городских советов в Швеции.
Нервная, тревожная Софи, изрядно надорвавшаяся в путешествии, не может противостоять уверенной в себе Вальберг. Она вынуждена ее принять — но каким усилием это дается ей! Не меньшим, пожалуй, и Сельме: та ненавидит конфликты — и оказывается ровно в эпицентре противоборства двух женщин — еще дорогой и уже дорогой.
«Хуже всего видеть то, что сокрыто внутри, то, что корчится от ужаса перед тем, что его ожидает».
Бывают такие люди: они не могут разлюбить того, кого любят, даже если появляется новая страсть. Всегда что-то остается. Сельма была именно такой. Оберегала прежнее, но не могла отказаться от нового. Шла на компромисс — и, как и в случае с Софи — была ведомой, а не ведущей.
Хромоножке-Сельме приходится стать канатоходцем, обучиться недомолвкам и уловкам: ей, прямой и искренней, это нестерпимо. Потому письма Оландер зачислены в разряд «деловой переписки», а часть из них — вероятно, где вещи названы своими именами — уничтожалась сразу по прочтении. «Я рву твои письма с тяжелым сердцем. Как бы я хотела, чтоб они согрели меня, но я не смею. Никто, ни один человек на Земле не любил меня, как ты, и потому я твоя». Она просит Вальборг писать ей не чаще раза в пять дней, чтоб не оскорбить Софи, но тотчас же шлет письмо сама: «Каждый раз, когда ты здесь, я стараюсь поцеловать тебя, чтобы быть счастливо хотя бы несколько дней, когда тоска по тебе охватывает меня… Я начинаю скучать уже когда ты направляешься к воротам, чтоб уехать».
Эта невыносимая история напоминает такую же невыносимую: Свифт, Стелла, Ванесса. И даже роли примерно таковы. Только тут и «Свифт» — женщина. Важно и то, что эти отношения насквозь литературны — литература для Софи и Сельмы и есть жизнь. Да и Вальборг не чужда писаниям. Но когда вместо того, чтоб дать прочитать финал «Иерусалима» Софи, Сельма дает его Вальборг, Софи приходит в отчаяние: «О, дорогая, вы же не замените меня Вальберг? Ведь это же Вальборг, да?». А Сельма — в то же время — пишет Вальберг: «Очень скоро мы будем славно работать вместе! Но не только. Мы будем обладать друг другом — всецело, беспредельно. Одна лишь мысль об этом — огромное счастье…». И уверяет Софи в незыблемой любви.
«Солнечный свет подобен любви. Кто не знает, какое зло она способна причинить, но у кого хватит духу не простить ее?»
Дорогой Читататель, я прошу тебя на время отказаться от стереотипов, которые, возможно, у тебя есть — и увидеть эту историю просто как историю любви. Ведь все так понятно, а многим даже и знакомо: кто-то стирал смс-ки, кто-то просил: пожалуйста, не изменяй мне, кто-то надеялся на любовь и обладание… И случается, что выбрать кого-то одного кажется невозможным. Треугольник будет существовать до смерти Софи. И, хоть это и может показаться странным, после ее смерти тоже.
Вскоре Оландер нашла в жизни Сельмы Лагердёф свою нишу — ту, к которой Софи неспособна: отныне она управляет корректурой, перепиской с издательствами, банковскими операциями — словом, как с долей юмора пишет ей сама Сельма, берет на себя роль жены писателя: ведь именно этим занимаются «правильные жены» Толстого, Достоевского, не так ли?
«Людям не всегда нужны советы. Иногда им нужна рука, которая поддержит. Ухо, которое выслушает, и сердце, которое поймет».
Лет через десять все приходит к относительному консенсусу: все три женщины живут в разных местах, и потому Софи и Вальберг могут не сталкиваться лбами. С другой стороны, обе знают друг о друге, обе ревнуют, обе осыпают Сельму упреками. Сельма, беспомощна перед двумя разными любовями, рвущимися из ее сердца: Софи — друг сердечный и незаменимый — и активная стойкая, такая надежная Вальберг… ну, почему, почему она, Сельма, должна выбирать?
Обе женщины сильнее ее — и каждая тащит ее за собой. И то, что из всех гениальна лишь она, не играет никакой роли. Сельма — не ведущая, она ведомая. Но в крупном чаще побеждает именно ведомый. Она просто не выбирает.
Так тянется ни много, ни мало — 23 года.
Софи пишет меланхолические рассказы и глотает слезы. Вальберг борется за то, чтобы шведские женщины имели равные права с мужчинами, а Сельма пишет свои полусказочные книги — и незаметно эти права отвоевывает. Не будучи феминисткой, она отстаивает права женщин результативнее, чем Вальборг. Главное тут — положить начало, как говорят юристы, «создать прецедент».
Итак, в 1907 году Лагерлёф была избрана почетным доктором Упсальского университета. В 1911 году в Стокгольме, на Конгрессе женщин мира, произнесла речь, в которой призывала женщин к участию в жизни общества: думаю, уступив просьбам Вальборг, сама Сельма не любила публичности. Люди, создающие собственные миры, на деле не слишком-то рвутся к переделке реальности. Реальность — всего лишь один из миров — и не самый интересный. Ее путь иной: и она, и ее последовательницы — Карен Бликсен, Астрид Линдгрен, Туве Янссон создали в своих книгах уникальный мир, который незаметно заставил потесниться прежний — мужской и единственно-верный. Она изменяла мир эволюционным — не революционным путем.
В 1914 году членом Шведской академии впервые была избрана женщина — Сельма Лагерлёф. Думаю, Вальберг Оландер ощущала это не только как предмет для гордости за дорогого человека — а в чем-то и как унижение: я рвусь из всех жил, а тебе все дается само… Может быть, само дается только при наличии таланта, который сильнее призывов?
А тем временем Лагерлёф пишет «шведского Короля Лира» — роман «Король Португальский», и его успех в Европе не поколеблен даже началом Первой мировой войны. История о бедняке-отце, сошедшем с ума от тоски по беспутной дочери и возомнившем себя королем Португалии. Он целыми днями ждет дочь на причале, а она, вернувшись спустя пятнадцать лет, устыдится его, старого юродивого. Дочь опомнилась слишком поздно — и теперь ее черед ждать отца на причале. Может, она и посейчас сидит и ждет… Сельма знала, что такое отцовская любовь. Эта книга — памятник ее собственному отцу, который залез в неоплатные долги ради ее лечения.
Затем последовал неудачный роман «Изгой» (в недовольстве им — в первый и в последний раз — сошлись и Софи, и Вальберг), а дальше — великолепная трилогия о о Лёвеншёльдах — семейная сага с мистической и лирической атрибутикой: приносящий несчастье перстень; призрак, разгуливающий по усадьбе; смерти и несостоявшиеся свадьбы, злые наушницы и цыганское дитя, а также прозрения нечестивца и приветы любви, передаваемые с перелетными птицами.
«Приветы любви». В 1921 году умирает Софи. Ей было 68, Сельме 62, Вальборг Оландер на три года моложе. Более нет преграды, разлучающей Сельму и Вальборг: ведь они же хотели жить вместе! И, уж тем более, теперь-то никто бы ничего не заподозрил: две пожилых дамы — что ж может быть порочного?
Но вместо этого Сельма увешивает комнату в Морбакке портретами Софи, обставляет ее вещами почившей подруги, перечитывает старые письма и пытается писать ее биографию. Сохранилось несколько эпизодов, например, как шестилетняя Софи нырнула в полынью, чтобы спасти котенка. Теперь уж ревнует Вальборг: ей, живой, активной и жесткой, никак не перебороть достоинств умершей. Отчасти потому что Софи и впрямь была тонкой и глубокой натурой, обладавшей интеллектом и великолепным чувством юмора, а отчасти потому что, «когда человек умирает, изменяются его портреты» (Анна Ахматова). Эти портреты становятся все краше и краше. Возможно, не будь тогдашние женщины уверены в том, что любовь — это навсегда, и что главное на свете — верность, жизнь всех троих сложилась бы иначе. Возможно также, что Сельма Лагерлёф не написала бы своих книг…
«В действительности желания не имеют силы ни в настоящем, ни в будущем».
Пройдут годы, боль притупится, и Сельма с Вальборг будут вместе. Это уже не столько любовь, сколько судьба. Около тридцати лет длились отношения с Софи. Отношения с Вальборг дольше — 42 года. Вальборг переживет Лагерлёф на три года — и умрет в том же возрасте, что и Сельма.
Сельма Лагерлёф еще успеет проклясть Гитлера, который великодушно решил было включить ее в число «нордических писателей». Вместе с Вальборг они организуют благотворительный фонд для эмигрантов… Она будет выбивать шведские визы для еврейских беженцев — в частности, для поэтессы Нелли Закс. Это своя история. Когда-то 15-летняя девочка Нелли написала восторженное письмо своему кумиру. И, как все в жизни Сельмы, эта дружба окажется долговечной: она продлится 35 лет, до смерти писательницы, и спасет жизнь будущей нобелевской лауреатки Нелли Закс.
«Неужто вы полагаете, что жестокосердие и равнодушие не опаснее стали и свинца?»
В 1937 году имя Сельмы Лагерлёф было в списке «Антифашистские писатели», опубликованном в московском журнале «Интернациональная литература». Но затем начинается советско-финская война — и писательница жертвует Шведскому национальному фонду помощи Финляндии свою нобелевскую медаль — и в СССР еще долгие годы о ней не будут упоминать.
Видео: Сельма Лагерлёф на склоне лет
16 марта 1940 Сельма Лагерлёф умерла. Не в собственной спальне — в комнате Софи Элкан среди ее портретов и вещей. Вальборг Оландер еще успеет посмертно отомстить сопернице: она надиктует одному из биографов недоброжелательные воспоминания о Софи, но Сельма об этом уже не узнает. «А дикие лебеди все летят и летят «над огромными рудниками поселка Гренгесберг, над большими заводами у городка Лудвика, над железоделательным заводом Ульвсхюттан, над старой заброшенной фабрикой в поселке Гренгсхаммар к равнинам возле селения Стура Туна и к реке Дальэльвен»…
«Если ты хочешь сыграть с кем-нибудь забавную штуку, то ляг и умри. Ну разве не хитро придумано: взять и умереть, — так одурачить порядочных и честных людей».