Герой и героиня: кино и жизнь
Сегодня в рамках «Советской Атлантиды» мы открываем новый мини-проект, состоящий из трех частей, — «Мужчина и женщина советской эпохи». Мы расскажем о том, как жили, чувствовали, любили, чего ждали друг от друга герой и героиня повседневности, а также о том, чего ждала от них огромная страна — СССР. Предлагаем вам первую часть проекта.
Советская культура: маскулинная или феминная?
Ученые и поныне спорят о том, какое начало более было присуще советской стране: одни говорят «женское» (феминное), безвольно-подчиненное, вторые — «мужское» (маскулинное), наступательно-агрессивное. Первые — те, кто считают, что СССР — прямое продолжение «матушки-Россеи». Вторые полагают, что СССР — не что иное, как агрессивный монстр: именно в таком виде и ассоциируется у них с мужчиной. На самом деле в разные периоды на передний план в СССР выходило то мужское, то женское начало.
Принцип гендерного равенства, первоначально провозглашенный в СССР, де-юре оставался в Конституции, но довольно скоро задохнулся де-факто, уж не говоря о принципе свободы сексуальных отношений, на котором настаивали Александра Коллонтай и другие «продвинутые» женщины эпохи (не без участия мужчин, конечно).
Сексуальная свобода, которая, по мысли ее апологетов, должна была освобождать людей от торжества гормонов, мешающих социалистическому строительству, обернулась беспорядочными связями, драмами, изнасилованиями и даже самоубийствами — и тем самым социалистическому строительству, скорее, помешала. Потому уже с 1920-х годов был взят безопасный испытанный курс — на семью.
Впрочем, семьи в СССР и тогда, и теперь тоже бывали весьма разные — в традициях народов, которые он взял под свое стальное «крылышко». Достаточно вспомнить бессмертное: «Гюльчитай, открой личико!». Несмотря на принцип равенства мужчин и женщин, в советских республиках тайно главенствовали давние, еще дореволюционные традиции. Вот что, скажем, рассказывает осетинка Лиза: «Воровали ли невест? Конечно, воровали. И воруют. Иногда да, по согласию. А бывает, просто прошел мимо незнакомый, увидел, понравилась, украл. Меня тоже воровали, но братья вовремя спохватились — отбили до вечера… Он ее к матери привозит, к сестрам, в дом, ничего такого не делает. Но если она ночь провела в том доме, то надо выходить замуж. Потому что другой уже никто не возьмет. У меня сестра так вышла. Сперва плакала, а сейчас живут, ничего, неплохо». Это, конечно, крайность, но история Лизы случилась в начале 1980-х, совсем незадолго до перестройки. До самого финала в одних республиках СССР тайно осуществлялись калымы, в других — готовилось невестино приданое.
Похищение невесты из фильма Леонида Гайдая «Кавказская пленница»
Если говорить в целом, то советский путь вел к тому, что мужчина постепенно становился более женственным, а женщина — более мужественной.
Итак, уже в первые десятилетия, несмотря на идею эмансипации женщины, приоритеты были отчетливо мужскими. Действовал не менявшийся в течение столетий патриархальный строй культуры. Добавим и то, что страна беспрестанно боролась с врагами внешними и внутренними. Истинная «революционная» женщина должна была уподобиться мужчине. Вспомним замечательный фильм А. Аскольдова «Комиссар»: вот где гениально показан внутренний конфликт женского и мужского,
Вспоминает Оксана Колтович:
— Советская феминность вспоминается по Женщине-Целине Нонне Мордюковой. Хотя, конечно, основной герой времени — мужчина.
Культ революционного мачо удержался и в период репрессий конца 30-х годов, и позже, во время войны. Его выразителем был военный. Не случайно излюбленной одеждой Сталина (никогда не служившего в армии) был френч. Этот культ продержался в массовом сознании очень долго.
Он поддерживался и книгами, и фильмами (помните прославленный фильм «Офицеры» с ключевой фразой «Есть такая профессия — Родину защищать»?), его воспитывали сборы дружин с горнами, пионерлагеря с речевками и построениями, «зарницы»
Фрагмент из фильма «Офицеры»
Что до женщины, то уже с середины тридцатых годов ее роль начала раздваиваться. С одной стороны, женщина по-прежнему должна была быть полезным членом общества и товарищем по борьбе, для чего ее надо было освободить от быта. С другой стороны, уже с 30-х годов женщине вновь стала отводиться традиционная роль — жены, матери. Откуда такой диссонанс? Во-первых, государство так и не справилось со взятыми на себя обязательствами «национализировать детей», освободив матерей от ига домашней работы. Во-вторых, исконное распределение семейных ролей брало свое, а в-третьих, победившей революции нужны были солдаты, а нового способа рождения детей советская власть почему-то не придумала. В том же культовом фильме «Офицеры», действие которого охватывает период от 20-х до 50-х, главные функции героини бессменны — мать (затем бабушка) и жена. Героиня подчеркнуто женственна. При этом она находится рядом с мужем в самых горячих условиях (например, в послереволюционной Азии), рожает в теплушке, уже в зрелом возрасте получает медицинское образование, а в годы Великой Отечественной войны работает врачом в санитарном поезде. Именно там она принимает решения самостоятельно: в остальных случаях преданно следует за мужем. И в этом совмещении ролей героиня прекрасна. Только вот справиться с ним так красиво и достойно можно было лишь в кино — не в жизни.
Вспоминает Андрей Сытько:
— Невышибаемый из головы эпизод из «Офицеров»: она долго и эмоционально говорит, что устала. Он молчит и переодевается. Она видит свежий шрам от ранения и … «Когда едем, Алёша? Завтра, Любаша»… Этот идеал начал разваливаться по большому счету только после Афгана.
Несмотря на то что жизнь менялась, женский идеал жил в массовом сознании до самого краха СССР.
Вспоминает Ирина Страшинская:
— Женщине четко отводилась роль жены и матери. Причем к окончанию института девушке желательно было уже принять на себя роль жены. Иначе на нее уже позднее смотрели косо — институт окончила, а еще не замужем. Старая дева. Что-то с ней не так.
Барышня и хулиган: противоречия образа и жизни
Итак, уже к 1930-м годам тип женщины «идейный труженик» или «комиссар» отходит на периферию: на протяжении всей советской жизни таких ставят директорами школ, ответственными работниками (вспомним хотя бы Калугину из «Служебного романа»), но как женский образец больше не воспринимают. Это, скорее, служебная икона — истинная коммунистка.
Их уважают, но женятся все-таки на других: на привлекательных, изящных, кокетливых. Роли женщины и мужчины в семье в 30-е годы перераспределяются не случайно, а потому что перераспределяются роли в стране. Главным героем 1930-х становится не комиссар и не командир, а «спец» — генерал, крупный ученый, инженер, мелиоратор, медицинское светило, писатель, режиссер и др. Появляется сословие женщин, чья единственная профессия — жена. Кстати, негласно ценится, чтоб они происходили из «бывших». Мол, муж — талант-самородок «из простых», а жена — из непростых, и оба дотягивают друг друга: он ее — в отношении советского образа мыслей, она его — в культурном развитии. Эту новую модель любви — вслед за фильмом 1918 г. (где главную роль, кстати, играет молодой Маяковский) — можно назвать «барышня и хулиган». Она — барышня из «приличной» семьи — образованна и изящна. Тем для него — хулигана ли, пролетария ли, или и того, и другого — и привлекательна. Он — силен, обладает выраженным мужским началом и, в конечном счете, благороден, даже если его происхождение низко. Можно ли устоять перед этой силой и этим напором? Мужчины и женщины с помощью друг друга восполняют то, чего им не хватает в себе самих.
Фрагмент из фильма «Барышня и хулиган», 1918 г. В роли Хулигана — Владимир Маяковский
Однако, несмотря на то, что сословие профессиональных жен и мам росло, на фоне «простых советских тружениц» их было мало, и, уж конечно, они не были героинями книг и фильмов. Намечалось противоречие: жизнь востребовала женственности, а культура — сложившегося в послереволюционные годы образа. Таковы картины того времени, таковы скульптуры. А вскоре началась война, вновь уравнявшая мужчин и женщин и поднявшая образ мужчины на недосягаемую высоту. Эта тенденция — в том или ином виде — продлится вплоть до «оттепели»,
Владимир Аристов, анализируя статуи юноши и девушки, расположенные у входа в главный корпус МГУ, говорит о том, что в идеале женщины устранена сама идея пола. И впрямь, широкоплечая, мускулистая девушка мало чем отличается от молодого человека. Это не случайность: в то время (1949 год) образ маскулинной женственности оставался в культуре центральным. В жизни — уже нет.
Идеал женщины в 1960—1970-е годы
Лишь с 60-х годов стало можно говорить о воскрешении соблазна как женской отличительной черты: правда, лишь в среде молодежи. Считалось, что женщины, начиная с сорока, годятся лишь на то, чтоб быть мамами подросших дочерей и идеальными хозяйками.
Вспоминает Александр Айзенштадт:
— Кулинария среди женщин пользовалась большим уважением. Очень ценилась «Книга о вкусной и здоровой пище», хотя претворить ее в жизнь было трудновато. Обменивались рецептами, угощали друзей и соседей пирогами с капустой, грибами, маком, тортом «Наполеон». Женщины намного чаще, чем сейчас, шили наряды для себя, выискивая фасоны в женских журналах «Работница и крестьянка», «Урода» и др.
Словом, вполне традиционная роль, не так ли?
А среди молодых становится популярным типаж умненькой, очаровательной, экзальтированной девушки, намного раньше юноши-сверстника понявшей, что СССР — не рай, и жаждущей «красивой жизни», которую она представляет себе по эстонским и польским модным журналам и редким французским фильмам.
Однако такие девушки преимущественно «произрастали» в столицах, в обеспеченных семьях. «Шпильки», приталенные костюмчики, шиньоны… и, конечно же, соответствующее образование.
Вот что вспоминает Инна Кубицкая:
— В советское время гендерное в значительной степени рассматривалось через призму профессионального. При декларативном «Любой труд почетен» все-таки родилось «Мужчины предпочитают женщин интеллигентных профессий». «Училка», «женщина общепита» (простите, «колбасница»), «девушка из балетных» — это все не просто типажи или ролевые модели, это совершенно разные женские судьбы.
Номенклатурные барышни — еще более высшая, недостижимая каста. Вот что пишет о своем облике художница Екатерина Московская («Повесть о жизни с Алешей Паустовским»): …юбка мини «до трусиков», черный, бархатный, скорее пояс, чем юбка, колготки белые, высокие сапоги — черные. Я, дочка цековская, конечно, не понимала всей своей великолепной заграничной шикарности, я привыкла быть одетой красиво — по своим вкусам, но по дедовским зампредсовминовским возможностям и маминым «подкидыванием тряпочек из-за бугра»… Я и не задумывалась о том, что меня возит «Чайка» с Мишей или Сашей за рулем или такси…"
Таких, конечно же, были единицы. Но мода, как это всегда бывает, просачивалась «сверху вниз». Вспоминает респондентка, пожелавшая остаться инкогнито: «Был у меня шиньон, а как же. Дядька конюхом работал в совхозе, меня мама послала в конюшню за… ну, за калом. Ну, мы его давали свиньям от глистов. Так мы с сестрой отрезали хвосты двоим коням, сделали шиньоны — себе и сестре. Колючие, но гляделись. А назавтра по селу шум: приходят в конюшню, а кони без хвостов». Лично мои детские косы легли в основу целых трех шиньонов — маминого бабушкиного и тетиного.
А вот воспоминание Александра Айзенштадта об «импортном» и собственном идеалах 1960-х — 1970-х:
— Что касается женской красоты, то для юношей идеалом были полуобнаженные красотки из польских журналов, Анжелика из французских фильмов и Мэрилин Монро из «В джазе только девушки». А мне очень нравилась Елена Соловей из ранних фильмов Михалкова («Господа, вы звери…»).
Однако наши женщины были не просто женщинами, а «советскими», и потому популярным образом был синтетический, гибридный: та, что и твист спляшет лихо, и шпильки носить умеет, и на картошке трудится споро, и с чувством юмора, и не ноет, и в походы ходит в кедах и штормовке… От женщины требовалось совершенство в разных областях.
Вот воспоминание Виктора Мирончика:
— Девушки нам интересны были те, которые «не клуши». Например одну лично «забраковал» за то, что в поход отправилась на каблуках и с сумочкой. Вот шустрые и языкастые нравились всем. Иногда, впрочем, инженю тоже, если младше. Глупые не нравились, хоть считается, что должны. А женились на всех.
А вот — от Ирины Страшинской:
— Вспомнилась из детства советская подмена западных конкурсов красоты — передача «А ну-ка, девушки», которую вел Александр Масляков. Я смотрела ее еще ребенком, смотрела с удовольствием. Но ощущения от нее были, как от спортивных соревнований «Быстрее, выше, сильнее». У меня ее участницы абсолютно не ассоциировались с эталоном красоты. И меня всегда смущал в части правдоподобности один из последних этапов конкурса — танцевальный, когда с девушками выходили в паре профессиональные танцоры — мужчины. Я не верила, что эти девушки после лихого вождения трактора, дойки коров и замеса теста так же сами (без специальной подготовки под телекартинку) умеют красиво танцевать фокстрот, танго или другие подобные танцы.
Так что совершенство требовалось, но в него не слишком-то верилось.
Однако идея соблазна витала в воздухе — и более не исчезала вплоть до 90-х, когда тайна соблазна заменилась прямым и незамысловатым оголением.
Вспоминает Ольга Иванова:
— В 90-х у нас в кинотеатрах показали «Эммануэль». Это было прорывом в сознании. Потом пошла быстрая эротизация кино. От «в СССР секса нет» очень быстро перешли к различным изданиям «Камасутры». Люди узнают много нового о сексе и об отношениях. Вслух обсуждают то, о чем раньше стыдливо молчали.
Но это позже, в 90-е, а в 1960-е — 1970-е культура «стыдливо молчит», хотя секс в СССР, безусловно, есть.
Мужчина: от Шурика к Штирлицу
Образ мужчины в те годы неуловимо раздваивается: начинает цениться не только мощь воина, но и интеллектуальная сила, возможно, скрытая под неловким телом «ботаника-заучки». Вспомним идеал 1960-х — всесоветского любимца, неуклюжего и смешного Шурика. Это время научно-технического прогресса — и начинают цениться люди, влюбленные в будущее и приближающие его своими открытиями. Потому же общество прозревает потенциал будущего в человеке — в неловком студенте-очкарике. В то время в городских интеллигентных семьях считается «западло» хотеть денег и прочих материальных благ. Всем очень хочется быть умными. Ну, как минимум, образованными.
Фрагмент из фильма «Девять дней одного года». Монолог о дураках
Как говорит ученый — герой Алексея Баталова из фильма «Девять дней одного года»: «Квартира? А зачем мне квартира?». И вправду зачем, если он сутками не вылазит из своего НИИ? Однако это не только броская фраза из кино. Кстати, в реальной жизни советский идеалист отличался многими достоинствами.
Вспоминает Александр Айзенштадт:
— Чем более высоким было образование мужчины, чем «интеллигентнее» была его профессия, тем более справедливо распределялись гендерные роли. Мой папа, например, всегда убирал квартиру, мыл посуду, помогал маме в стирке, глажке, чинил электропроводку, мастерил полочки и.т.д. Но, интересно, что, когда ему предлагали заработать, он отвечал: «А зачем? Мне ничего не надо.
Многие, поверившие в идею советского бессеребренничества, проживут так всю жизнь. Нынешние потомки считают их «лузерами»: сами они себя таковыми не считали. Они жили легко и свободно внутри тяжеловесной и несвободной страны. Это было племя веселых людей с гитарами, это было время дружбы, надежд, работы во славу будущего, туристических походов и песен Галича, Высоцкого и Окуджавы.
Впрочем, и пиетет военного никуда не делся — особенно летчика и, уж конечно, космонавта.
Улыбка Гагарина была символом не только торжества советской системы: она как будто говорила: «Сталинизм позади. Впереди — только хорошее, и мы — вместе со всеми хорошими людьми мира!». Недаром в 1960-е мальчиков сплошь и рядом называли Юрами. Пресса представляет Гагарина не просто как героя, и не только как русского парня с прекрасной улыбкой: в статьях того времени можно прочитать, как он стремился к знаниям, много читал, увлекался коньками и водными лыжами, разводил кактусы и любил театр. Словом, он идеально подходил на роль того всестороннего советского человека, которого и собиралась воспитывать страна из каждого мальчика, да и не только мальчика.
Минчане слушают новости о полете Юрия Гагарина
Ранняя смерть Гагарина была катастрофой не только для страны, «нашего Юрочку» оплакивали семьи всей страны… Живой идеал был утерян. Пришлось создавать киношный. И вскоре он был найден: появился Штирлиц. В нем воедино сливаются образы военного и интеллектуала: он блюдет и воинский долг, и взвешенно анализирует ситуацию, он решителен, но осторожен, больше всего на свете любит стариков и детей и остается верен жене, несмотря на соблазн в виде Габи. И наконец, он красив изысканной и в то же время мужественной красотой (умолчим о том, насколько к лицу ему форма вермахта). Когда показывали «Семнадцать мгновений весны» улицы стремительно пустели. Помню соседку, неосторожно-громко поделившуюся с бабушкой интимным: «Вот если б такой, как Штирлиц… Приходи и делай со мной, что хочешь». К счастью, тогда я не поняла, чего именно она хотела.
Впрочем, у Штирлица был конкурент — правда, его больше любили люди старшего поколения, а особенно те, кто «из бывших».
Вспоминает Александр Айзенштадт:
— Для моей бабушки идеалом мужской красоты был Ю. Соломин в роли белого офицера (впрочем, она и сама была медсестрой в белой армии, а дед — военврачом).
К середине 70-х и особенно к 80-м годам образы мужчины и женщины вновь меняются. Мужчина приобретает несколько дополнительных ипостасей, а одну — главную — начинает терять. Понемногу растворился образ героя в погонах: теперь он является к нам только по праздникам, во время парадов и военных фильмов по телевизору. Нет, его по-прежнему уважают, но он становится менее актуальным, что ли… «Железный занавес» на тот момент выглядел достаточно прочным для того, чтобы милитаристский комплекс оставался исключительно на газетных страницах и в программе «Время». Афганская кампания не подняла его на прежний уровень: скорее, сильно опустила планку. Как бы «цинковые мальчики» (С. Алексиевич) ни исполняли «интернациональный долг», все равно в народном сознании они были не героями, а жертвами.
«Добытчик» и «раздолбай»
В 70-е культурный акцент впервые в истории СССР переносится не на молодежь, а на людей среднего возраста. Культ юности канул вместе с «оттепелью» — молодой культурой, культурой твиста и надежд. Сказалось и одряхление партийно-номенклатурного аппарата, в угоду которому актеры, теледикторы и прочие публичные фигуры старались выглядеть старше: образцом становится «серьезный и положительный» мужчина. Типа Ипполита, помните? И не случайно герой Рязанова — явный номенклатурщик среднего звена. В 1970-е этот типаж начинает цениться больше других. Назовем его «добытчиком».
Вспоминает Виктор Мирончик:
— Моя первая жена любила повторять «хочу жить за мужем, как за каменной стеной. С тех пор «каменная стена» это мой личный мем.
Конечно, «каменная стена» — в первую очередь, это мужчина при должности.
Вспоминает Наталья Кисель:
— Примерно к 7−8 классу я начала понимать. Что внешне красивые, счастливые семьи, оказывается, сильно странные. У того моего друга — отец такой статный, коммунист, «высокий» чиновник поколачивает свою жену красавицу. А вот у той моей подруги «личная» жизнь её родителей сильно и красиво бурлит на стороне у обоих. И очень скоро я осознала, что за своё счастливое детство должна быть благодарна не партии, а своим родителям. Любящие два человека в обычной жизни сделали всё, что бы я до сих пор держалась за то счастье. Но я не встретила рядом тогда ни одного образа из кино. То, что было на экранах — там и оставалось. Более того, я встречалась с таким мнением «…Если добился постов и нет любовницы … это прямо как-то странно…», но это в быту — а на партсобраниях — чистили тех, кого можно или «нарвался». Однако, под влиянием кинематографа, сильно верилось в таких настоящих, простых, твёрдо знающих, где истина, мужчин. Что они где-то есть. Вернее, мы с подругами, в этой вере, делились на два лагеря. Первые считали, что не здесь, а где-то. Вторые — что не сейчас, а когда-то.
Идеалом вторых явно были декабристы: в то время выпускалось много книг о них. Идеалом первых — иностранцы. Но вокруг были все те же, свои мужчины. «Каменная стена» из них получалась не очень — да и если получалась, скорее, не в духовном, а в материальном смысле. К концу 1970-х те, кому не удалось или не хотелось получить должность чисто советскими (т.е., до противного компромиссными средствами), тоже начинают шевелиться. Особенно этот типаж развернется в перестройку, но и до нее популярными занятиями становятся дополнительные поиски заработка — от законных и полузаконных до незаконных (шабашничество, фотографирование, кустарные промыслы, вербовка на Север, так называемая «фарца»).
Интересно, что в те же годы в кино появляется еще один, кардинально противоположный и при этом очень обаятельный тип мужчины.
Вспоминает Ольга Иванова:
— С одной стороны все еще культивируется образ офицера, защитника Родины («17 мгновений весны»
В противовес популярной фразе из песни эту модификацию можно назвать «советским непростым человеком». Разные ее стороны в кино представляли Андрей Мягков, Олег Даль, Александр Калягин и, пожалуй, самый яркий «человек-знак» эпохи Олег Янковский. Это тоже интеллектуальный герой. Но в отличие от образа физика-всезнайки или от идеального Штирлица, он вовсе не знает ответов на все вопросы. Напротив, он знает, что ответов не существует. Его интеллект — лишь одна из граней его социальной слабости: мысль вместо действия. Впрочем, такой герой может — по крайней мере, на время — стать сильным. Это происходит, когда затрагиваются его ценности (часто таким «последним» бастионом является благородство) или когда в дело вмешивается любовь…
Это интеллигент, не умеющий работать зубами и когтями, но его неудачничество вызывает симпатию на фоне антипода — номенклатурного удачника. Он скептичен, застенчив, уязвим и скрытно романтичен. И хоть ни в книгах, ни в фильмах этого, разумеется, нет, сей негероический герой явно слушает Галича, читает Солженицына, «Хронику текущих событий» и прочий самиздат.
Его любят женщины, несмотря на то, что в жизни, а не в кино, он редко красавец. И все это при том, что он не умеет ни шага чеканить, ни денег заработать, ни дефицита добыть, ни гвоздя забить! И попивает он нередко. За что же любят? Ну, во-первых, жалеют, как героини Татьяны Дорониной, которых хлебом не корми — дай пожалеть мужика. Во-вторых, покоряются обаянию. А в-третьих — и это главное — он их понимает, что, увы, не мешает ему понимать и других женщин. Вспомним хотя бы Бузыкина-Басилашвили в «Осеннем марафоне».
Фрагмент из фильма Г. Данелия «Осенний марафон»
В общем вы узнали его. Но почему герою кино, да и жизни, стало дозволено быть настолько «не таким»? Во-первых, в это время быть интеллигентом считалось престижным, и СССР 70-х — страна, вкус которой в очень и очень многом определяла именно интеллигенция: отсюда — появление героя «для интеллигенции» со всеми его достоинствами и недостатками. Во-вторых, 70-е — годы тотального равнодушия. Оно коснулось не только и граждан, но и «слуг народа», одряхлевших «кремлевских старцев», живущих уже не в стране, а в потемкинской деревне, выстроенной для них референтами и ТВ. Так что верхи уже не просто «не могли», но и «не хотели»…
Но была и еще одна причина того, что «советский гамлет» стал столь популярен. В эти годы возникает новая, уже не политическая, а социально-культурная кампания в защиту мужчин.
Ее можно назвать так, как называлась статья, эту кампанию и начавшая, — «Берегите мужчин». Ее автором был демограф Борис Урланис. Но о том, как спасали мужчин в СССР, мы расскажем в следующий раз.
«Советская Атлантида: живые голоса» — проект, посвященный стране, которой больше нет на карте, Советскому Союзу, каким он был не в строках указов и не в первомайских демонстрациях, не в расстрельных списках и не в лозунгах — а в реальной жизни реальных людей. Вспомним ее — чтобы понять себя. В создании проекта могут принять участие все желающие: мы ждем ваши воспоминания, размышления — ваши живые голоса.