Узники лагерей о фашистах. Что рассказать о войне, если с нее началось детство

10 лет назад в Минске появился необычный певческий коллектив. Его участников объединила общая рана – война. В детстве они прошли через лагеря, блокаду и оккупацию, а постарев, объединились в хор бывших узников фашизма. Когда-то они выжили вопреки обстоятельствам, а сегодня седовласые хористы называют себя счастливыми людьми.

Участники хора "Судьбы" и аккомпаниаторы

Хор бывших малолетних узников фашизма "Судьбы" репетирует по понедельникам и четвергам в актовом зале администрации Первомайского района Минска. В этом же здании у хористов "штаб-квартира" – небольшой кабинет, который они делят с районной ячейкой Белорусского союза женщин.

Коллектив состоит из 29 человек. Это бывшие узники концлагерей, блокадники, люди, жившие на оккупированных территориях. Среди участников хора нет ни одного профессионального вокалиста. "Принимаем всех, кто может ходить, репетировать и выступать", – полушутя говорит руководитель хора Галина Змушко.

В репертуаре "Судеб" больше 20 песен. На концертах военно-патриотические композиции поются в первом отделении, народные – во втором. Иногда вместе с хором выступает 83-летняя танцовщица, которая исполняет цыганский, испанский или матросский танец.

За свою историю хор "Судьбы" выступал в школах, на заводах, в госпиталях, домах престарелых и даже – дважды или трижды – в женской исправительной колонии. Где бы ни пели хористы, перед выступлением они рассказывают о своем военном детстве, называя эти рассказы "уроками мужества". "Мы убеждаем не падать духом и делать добро, потому что жить хорошо", – говорят бабушки и дедушки.

Удивительно, но в стране, которая гордится заботой о ветеранах и с размахом празднует годовщины победы в войне, хор бывших малолетних узников фашизма фактически находится на самофинансировании. Единственная материальная помощь, которую он получает, – 500 тысяч в месяц от ветеранской организации Первомайского района. Из этих денег Галина Змушко платит гонорары аккомпаниатору – 150 тысяч после каждого выступления. Чтобы нанять дирижера, денег уже не хватает, и хористы-любители прощают себе не всегда стройное пение.

Для людей, чье детство перечеркнула война, они вообще большие оптимисты. Или люди, пережившие кровопролитие мирового масштаба, не могут не быть оптимистами в мирное время? TUT.BY публикует рассказы пятерых участников хора "Судьбы" о войне, какой они ее помнят.

Из 11 человек в семье блокаду пережили только трое

Тамара Семеновна Вешнякова, 82 года

Когда началась война, Томе было 8 лет. Она до сих пор помнит, как над Ленинградом начали летать самолеты с черными крестами. Для немецкого командования это был стратегически важный город. 8 сентября 1941 года его замкнули в блокаду.

В семье Тамары Семеновны было 14 человек. Трое мужчин ушли на фронт, в квартире на Гесляровском проспекте (сейчас Чкаловский) остались старики, женщины и дети.

– Начались бомбежки. Мы заклеивали стекла бумагой, чтобы их не выбивало взрывной волной. А когда выбивало, затыкали их ватой, одеялами. После одного из налетов мы с одноклассниками вышли из бомбоубежища и увидели, что от нашей школы осталась только половина. Я слышу: "Попала бомба в фабрику "Красное знамя". Там шили одежду для фронта и там работала моя мама. Я плакала: "Жива ли моя мамочка?". Это очень были страшные дни.

Осень 1941 года Тамара Семеновна вспоминает как самое тяжелое время.

– В том году очень рано начались морозы, уже в ноябре был глубокий "минус". В квартире не было отопления, не работал водопровод. Воду мы таскали на санках из Невы, а чтобы согреться, перешли жить в кухню – все 11 человек. Печка была, а дровами запастись мы не успели, поэтому жгли мебель. Бывало, мы лежали, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, и ждали кусочка хлеба. В то голодное время мы почти не ходили, больше ползали.

20 ноября хлебный паек для ленинградцев, не работающих на заводах, сократили до 125 грамм в день.

– Мы вставали иногда ночью, чтобы занять место в очереди за хлебом. Хотя какой там был хлеб, муки в нем почти не было после пожара на Бадаевских складах. Жмых, опилки, пыль какая-то.

Школьный класс Тамары Семеновны,1944 год

Несмотря на то, что большинство жителей города голодали, находились те, кто извлекал пользу из дефицита.

– Тогда были бесконечные обмены. Люди меняли все, что у них было, на еду. Все, что можно было, продавали. Значит, находились те, у кого была возможность купить. Мама иногда уносила два кусочка сахара, а приносила и кусочек хлеба, и кусочек дуранды (спрессованные жмыхи, после того, как из них отжимали масло). Однажды тетя обменяла пикейное одеяло на стопку сахарного песка и попросила маму сварить ей чаю. Мама зашла к ней, а она уже не хотела чай. И через несколько часов умерла.

От голода члены семьи уходили один за другим.

– Однажды мы сделали кисель из канцелярского клея, съели его, а потом все мучились животами. Другая моя тетя от невыносимой боли повесилась прямо на кровати. Помню, к нам домой заходили проверяющие и считали людей по головам. Если недосчитывались, забирали излишки продуктовых карточек. Карточки мертвых они заливали чернилами.

Хоронить новых покойников было невозможно, потому что люди умирали друг за другом. Одну из комнат в квартире взрослые превратили в морг, где лежали покойники, говорит Тамара Семеновна. И для нее тоже была готова простыня.

– У меня была и цинга, и дистрофия. Мне все говорили, что я скоро умру. Мы зашивали мертвых в простыню, увозили на саночках в небольшой сарай. А потом их как дрова складывали на машины и увозили на Пискаревское кладбище.

Когда в Ленинград проложили "Дорогу жизни", стало легче. Открылись столовые усиленного питания, появилась возможность выехать из города. Но ее семья ею не воспользовалась.

– Нас хотели эвакуировать одним из эшелонов, но мы узнали, что предыдущий эшелон был взорван, и мама сказала: "Нет, возвращаемся". Так я все 900 дней блокады провела в Ленинграде.

Из 11 человек в семье блокаду пережили только трое: Тома, ее мама и ее брат.

Я не знала, что такое хлеб, мясо, сахар

Галина Игнатьевна Змушко, 77 лет

В мае 1941 года семья Змушко переехала из Минского района в Карелию. После войны с Финляндией Советский Союз получил часть территорий противника и создал на них Карело-Финскую ССР. Вербовщики зазывали крестьян в новую республику. Отец Галины Игнатьевны, который участвовал в советско-финской войне, перевез семью в Олонецкий район.

– Мы, видимо, шли в последнем эшелоне. Снялись с места со всеми пожитками, со скотом. Добирались в товарняке. Не успели обжиться – началась война. На второй день отец ушел на фронт, а к нам начали подступать финны (финские войска начали боевые действия против СССР 29 июня 1941 года. – TUT.BY).

Переселенные крестьяне вместе с местными жителями бежали к паромной переправе, но финские подразделения настигли их и погнали назад. Через пару месяцев финны вернулись и приказали собираться. Семью Змушко и остальных отвезли в бараки лесозаготовщиков, обнесли их в три ряда колючей проволокой и поставили вышки с автоматчиками. Отныне это был лагерь.

Галина Игнатьевна с братом Николаем и двоюродной сестрой Галиной Денисевич

Гале тогда было 3 года. Она и ее родные провели в лагере 1004 дня – до 26 июня 1944 года. За все это время, по ее словам, узникам не выдавали ничего, кроме продовольственной пайки. Мыла не было, одежда умерших переходила живым.

– Нам разрешили взять с собой кое-что из домашней утвари. Мама взяла ручную швейную машинку. Это помогало одеваться. Я привезла в лагерь куклу, и очень хорошо помню ее судьбу. Когда я умирала от истощения, мама обменяла ее в деревне на ложку сливочного масла, яйцо и баранок. Она повесила этот баранок мне на плечо и приказала откусывать по маленькому кусочку. Так я выжила.

Галина Игнатьевна с тетей Ульяной Викентьевной и двоюродной сестрой Ниной

Это был не первый раз, когда кукла сослужила добрую службу семье Змушко. До обмена мать Гали делала из нее "обманку": перед вечерними проверками укутывала игрушку на манер человека. Позже Галина Игнатьевна узнала, что так мама скрывала тайные отлучки из лагеря старшей дочери Зины. Та с подругами уходила за проволоку и зимой на колхозных полях искала мерзлую картошку и свеклу.

– Они забивали в палку гвоздь и сквозь слой снега тыкали в землю. Иногда натыкались на овощ. Наша семья, наверно, и выжила благодаря ее героизму. Зина себе сказала: "Лучше я умру от пули, чем от голода".

Умереть голодной смертью в финском лагере было проще, чем получить пулю. Отчаявшись, люди шли на все, чтобы прокормить себя и детей.

– В конце восьмидесятых – начале девяностых на встрече бывших узников финских лагерей одна семья рассказывала, как они в лагере ели мясо. Мы ахнули: откуда? Нам его ни разу не давали. Оказалось, у этой семьи отец работал на вывозе трупов...

Галина Игнатьевна с братом Николаем Игнатьевичем на месте бывшего финского лагеря, в котором они содержались во время войны

За нарушение лагерной дисциплины узников наказывали плеткой. Галина Игнатьевна отчетливо помнит свой испуг за маму во время одной из экзекуций.

– Женщин собрали в коридоре комендатуры. Они плакали, теряли сознание от страха. Через стену была комната, там стояла деревянная скамья, на стене висело много плеток разной толщины и формы. Женщины, оголив спину, ложились на скамью, охранники держали им руки и ноги, а палач бил. Каждая получала по 25 ударов. Мама убедила меня, что ей было совсем не больно. Гораздо позже брат рассказал мне, что она месяц не могла лечь на спину.

Это был концентрационный лагерь, уверяет Галина Игнатьевна, хотя на людей не тратили ни пули, ни газ. Они умирали от труда и голода. Из более чем двух тысяч узников до освобождения дожил 471 человек, в том числе семья Змушко. Отец вернулся с фронта раненый, но живой. После окончания войны все вместе они уехали в Минск.

– Я не понимала, где я была, что это было. Я не знала, что такое хлеб, мясо, сахар. Самое страшное, что я и потом не интересовалась. Мы никогда об этом не разговаривали. Только в конце восьмидесятых, когда в обществе начали открыто говорить про бывших узников, старший брат Николай сказал мне: "Галя, мы ведь тоже были в лагере".

Немцы превратили нас в доноров для своих солдат

Галина Васильевна Трезкова, 75 лет

Отец Гали был офицером. Семья жила в военном городке под Брестом. С началом войны папа ушел на фронт, а мама с дочерью остались на оккупированной территории. В 1943 году немцы переселили их вместе с другими семьями военнослужащих в местечко Пески. Там было организовано еврейское гетто и лагерь для семей военнослужащих. Жили там только дети. Матерей вскоре угнали в концлагерь Равенсбрюк.

– Немцы превратили нас в доноров крови для своих солдат. Мы были для них расходным материалом. Из 170 человек до освобождения дожили только 15. Умирающих детей сбрасывали в воронку от бомбы около лагеря. Говорят, в этот момент они были еще живы. Когда воронка заполнилась, немцы присыпали ее землей и поставили рядом подбитый танк.

Клецкий детский дом, 1950 год. Галина Трезкова вторая справа в среднем ряду

Галина Васильевна плохо помнит, как жилось в лагере: ей тогда было всего 3 года. Про воронку после войны рассказывали узники, которые были старше нее. Иногда картинки того времени всплывали в голове случайно.

– В одном фильме был эпизод, как немка с собакой раздавала в концлагере детям конфеты и спрашивала, как им живется. А они протягивали ручки и говорили, что живут хорошо и еще могут сдавать кровь. Это эпизод как будто из нашего детства.

Муж Владимир Григорьевич и сыновья Олег и Игорь	Свадьба Владимира и Галины Трезковых

Детей освободили в марте 1944 года. Всего они провели в лагере 9 месяцев.

– Мы были голые, босые, я была завернута в какой-то платок, как мне позже рассказывали. Нас отправили в Барановичи. Мы там жили в какой-то разоренной школе, спали на соломе. Нам пекли блины из мерзлой картошки, а из лебеды варили борщ. Было очень вкусно.

Окончание войны Галина Васильевна встретила в Клецком детском доме. Отец погиб на фронте. Мать, как выяснилось позже, вернулась из Германии, поселилась за 100 километров от дочери, но отказалась ее забрать. Галина Васильевна уверена, что после концлагеря ее психика уже не восстановилась.

Жандарм спустил на меня бульдога, чтобы не попрошайничала

Галина Павловна Рейлян, 78 лет

Когда началась война, Гале было 4 года. Отец стал начальником штаба партизанского отряда "Крепость" и забрал с собой сына. В ноябре 1943 года немцы вывезли мать Галины Павловны, ее тетю и ее саму из Витебска в Германию. Первым делом пленных отправили в концлагерь "Дахау", печально известный тем, что там над пленными ставили медицинские опыты. К счастью, в "Дахау" Галя и ее мать провели всего 2 месяца.

– Для нас это был только перевалочный пункт, в котором немцы отбирали рабочую силу в трудовые лагеря. Там всех мыли, одежду складывали в железные тележки и пропаривали. Было очень много окон и красивый кафель, белый, голубой...

Мать и дочь перевели в лагерь в городе Лаупхайм. Мама работала на самолетостроительном заводе. Основная часть его цехов была под землей, сверху – только ангар, где собирали самолеты, и взлетная полоса. Взрослых строем водили на работу, а к детям были приставлены воспитательницы Циля и Магда.

– Крупные светловолосые немки. Они нас учили грамоте. Я писала левой рукой и Магда меня за это била по пальцам. Переучила, до сих пор правой пишу.

Прасковья Анисимовна Косарева и Павел Григорьевич Конашенко – родители Галины Павловны

На обед узников тоже водили строем. В большой столовой с высокими потолками и огромными окнами они ели похлебку из капусты или шпината и гнилую картошку. Галя спрашивала у мамы: "Отдашь мне свои картофелины?". Мама всегда кивала. На ужин выдавали хлеб, который взрослые делили в бараке. Каждому доставался кусок шириной с торец спичечного коробка. Хлебную пайку мать тоже целиком отдавала дочери.

– Рядом с нашим лагерем был немецкий госпиталь. Иногда выздоравливающие пациенты садились на забор, а медсестра выносила белую супницу с пюре и ложкой кидала нам его за проволоку. Мы сбивались в кучу, поднимая пюре с земли, а немцы смеялись и фотографировали нас.

Лагерь в Лаупхайме регулярно бомбили. Когда начинала выть сирена, Галя бежала не в бомбоубежище, а сначала в барак за зимним пальто, которое в лагере считалось большой ценностью. Однажды узники выбрались на воздух после очередного авианалета и увидели, что вокруг все горит. Завод был уничтожен. Немцы перенаправили их в город Гюнцбург. В здешнем лагере режим был куда мягче, чем в Лаупхайме. Детей уже никто не контролировал.

– Родителей выводили на работу каждое утро. Был такой Майер, раненый, без руки. Он имел привычку бить мужчин по лицу, да так сильно, что у них из ушей текла кровь. Мы днями болтались без дела, пролезали через дырки в заборе и убегали на речку ловить раков. А ведь в первом лагере даже никто не мечтал выйти за проволоку.

Прасковья Анисимовна и Павел Григорьевич с дочерью Галей

Режим в Гюнцбурге был мягче, а вот еды все так же не хватало. Узники выходили за территорию просить милостыню. Однажды жандарм натравил собаку на маленькую Галю – за попрошайничество.

– Одна женщина привела меня в деревню. Мы зашли в дом, и она показала на второй этаж, мол, иди. Там оказался жандарм в прорезиненном плаще. Он спустил на меня бульдога, чтобы я не ходила попрошайничать. Собака меня за попу укусила, до сих пор остался шрам. Я лежала там, пока меня не забрали какие-то пожилые немцы. Они дали мне молока, а самое главное – коричневые чулки.

Гюнцбург освободили американцы ровно за месяц до конца войны – 9 апреля 1945 года.

– Все солдаты чернокожие, я их в первый раз тогда увидела. Один из них позже подарил мне куклу. Позже, когда я преподавала в минском Нархозе, у нас учились иностранцы из Нигерии, Танзании, и я всегда им поблажки делала. Остальным студентам говорила: "Да, я их люблю, у меня эта любовь еще с войны осталась".

Семья Галины Павловны, 1948 год

После окончания войны Галя с матерью еще несколько месяцев провели в Германии. Как говорит бывшая узница, "нас откармливали и агитировали остаться". Многие согласились.

– Мои знакомые из Москвы спрашивали: "А чего ты не осталась в Германии?". Меня это возмущает. Я помню, как на нас там кричали: "Шваль, шайзе!". Я не жалею ни разу, что мы не остались там. Надо родину любить, иметь гордость и ни перед кем не унижаться.

Было страшно думать, что я на всю жизнь останусь рабом

Евгений Денисович Стасевич, 84 года

Женя рос в деревне Щедровщина на границе с Логойским районом. Партизаны, ходившие на железную дорогу подрывать эшелоны, часто останавливались у Стасевичей. Немцы знали об этом, и карательные операции семья обычно пережидала в землянках в лесу. В январе 1944 года стоял слишком сильный мороз для жизни в лесу, и Стасевичи вернулись в деревню. Не вовремя: ее окружили немцы, собрали всех мужчин и повезли их в комендатуру.

– Нас бросили в погреб в ожидании допроса. А кого допрашивать? Детей, они будут говорить все, что знают. Мне не было еще 14 лет, и меня позвали первым. Офицер по-русски спрашивает: "Тут партизаны есть? – Нет. – А партизан видел? – Видел. – Когда? – Ночью проходили". Наверно, с полчаса этот разговор длился. Отец думал, что меня уже убили.

После Женю и остальных повезли в Минск. Во время войны на месте педагогического университета имени Максима Танка было гестапо, а возле него – виселицы. Пленных построили в ряд, и полицай процедил: "Мы знаем, что вы помогаете партизанам, но Германии нужна рабочая сила".

Евгений Денисович в 16 лет, 1947 года	Надпись на обратной стороне фотографии, сделанная для будущей жены Нины

Отца и сына Стасевичей направили в сборный пункт по отправке в Германию. Мать пообещала отдать полицаям полкабана, чтобы вытащить их, но не успела. Сына и мужа уже увезли в город Жагань. От нынешней польско-немецкой границы его отделяет 40 километров. Рабочую силу привезли на биржу труда – продавать.

– У немцев такой порядок – все стоит денег. Они посчитали, что наша доставка и содержание в лагере стоила государству 300 немецких марок. Бауэр (фермер) должен был заплатить государству эту сумму, и я становился его рабом. Но всех купили, а меня не покупали, ну дите еще. А я за отца держусь и говорю, что только вдвоем. Меня купили последним. Нам с отцом повезло, мы попали в одну деревню.

Отец Евгения Денисовича попал к бедному бауэру, а он сам – к богатому. У его хозяина уже было пять работников: военнопленный француз, две молодые польки, украинец из западной части страны и немец, который был свободным. В новом окружении Женя уже через пару месяцев заговорил по-польски и по-немецки.

Юного работника поселили вместе с украинцем в неотапливаемой каморке между туалетом, свинарником и коровником. Он трудился наравне со взрослыми – с 6 утра до 8 вечера, но платили ему меньше, всего 8 марок в месяц, хотя остальные получали 30 марок. С другой стороны удивительно, что бауэр вообще платил рабам, рассуждает собеседник.

– Моя задача была напоить и накормить пять быков, а потом работать на волах. Я надевал на них ярмо и пахал. Отец должен был собирать молоко со всей деревни и возить его на молокозавод, – говорит Евгений Денисович и вспоминает о своем рационе: Раз он имел дело с молоком, то уже не был голодным. Кроме того, он ел с хозяевами. Нам же готовили отдельно. Утром был суп из взболтанной на воде муки и хлеб. Что это для растущего юноши? Если суп оставался после завтрака, хозяйка велела отнести его собаке. Я на улицу выйду, посмотрю на пса и скажу: "Извини, но я половину все-таки допью".

Хозяин Евгения Денисовича не церемонился с работниками, а к русскоязычному подростку относился с особой неприязнью.

– Он был ранен на войне и ненавидел русских всеми фибрами души. Он говорил: "Если русские сюда придут, они меня убьют, потому что я был офицером. Но я тебя убью первым". Я ждал освобождения и ждал смерти.

Евгений Денисович и Нил Гилевич в Институте легкой промышленности, 80-е годы

К счастью, бауэр не сдержал слова: перед приходом советской армии он сбежал. Евгений Денисович отработал у него год. Это время надолго отложилось у него в памяти.

– Этот год был самым сложным в моей жизни. Было очень страшно думать, что я на всю жизнь останусь рабом, – говорит собеседник. – Мне раньше часто снился сон, что я приехал в Германию, а хозяева говорят мне: "Иди кормить быков". А я отвечаю, что я теперь директор союзного института, кандидат экономических наук, бычков больше не кормлю.

Вернувшись из Германии, Евгений Денисович не забыл немецкий. Со временем он доучил язык и до сих пор свободно говорит и читает на немецком.

– Многие удивляются: "Ты был рабом в Германии и читаешь на немецком?". Я всегда отвечаю, что есть фашизм, а есть народ...