Охотник за нацистскими преступниками Томас Шек: наша работа в Беларуси завершена

Спустя почти 70 лет после окончания Второй мировой войны поиск нацистских преступников продолжается. 26 апреля немецкий прокурор, представитель Центрального ведомства управления юстиции земель ФРГ по расследованию нацистских преступлений Томас Шек закончил работу в белорусских архивах.

О ее результатах, а также о моральной стороне преследования престарелых нацистских преступников Томас Шек рассказал в эксклюзивном интервью Naviny.by.

— Чем вы занимались в Беларуси?

— На два года меня откомандировали, чтобы заниматься делами в Беларуси. Вообще, я работаю в Людвигсбурге в Центральном ведомстве по расследованию нацистских преступлений. В нашем ведомстве в настоящий момент работают шесть прокуроров и судей, два переводчика. И Беларусь — небольшая часть того, где мы работаем в настоящее время.

Задача Центрального ведомства состоит в том, чтобы собирать всю информацию о нацистских преступниках, которая находится за границей в архивах разных стран. Мы рассматриваем ее, систематически анализируем, потом передаем дела в прокуратуру. Мы не занимаемся ведением уголовных дел, а собираем информацию, ведем предварительное следствие. Задача, которую мы выполняли здесь, в Беларуси, состояла в том, чтобы проработать около трех тысяч дел на нацистских преступников в национальном архиве Беларуси в Минске.

— Кто подпадает под определение «нацистский преступник»?

— Те, кто был осужден и не понес достаточное наказание за свои преступление. У нас существует договоренность с разными странами о правовой помощи. Мы ищем в этих странах архивные дела на бывших немецких военнопленных.

— Как проходит ваша работа здесь? Большая ли у вас команда?

— В настоящее время нас здесь двое: я и моя переводчица. Это наша шестая поездка в Минск, обычно мы приезжаем на неделю, максимум — на две. В начале наших поездок в Минск было два прокурора и два переводчика, и за одну поездку мы просматривали до 400-500 дел.

— Какие сроки вашей работы в Беларуси?

— Начали мы нашу деятельность в 2009 году, и каждый год у нас было по две поездки. А работу свою мы закончили в прошлую субботу, 26 апреля.

— Значит уже можно говорить о результатах. Сколько из дел, начатых в Беларуси, закончились судом или реальными приговорами?

— Результаты работы относительные. Из трех тысяч дел, просмотренных нами, примерно 300 дел забрали в Центральное ведомство, чтобы рассматривать их дальше. Многое зависит от того, какого года рождения преступник. В нашем случае, в последний приезд самый старый преступник был 1886 года рождения, самый молодой — 1927 года. Поэтому естественно надо перепроверить, кто еще теоретически может быть в живых.

Мои предшественники передавали примерно по четыре дела в прокуратуру для возбуждения уголовного производства. Я не передал пока ни одного, так как все люди, которые теоретически могли бы попасть под суд, в силу своего слабого здоровья не смогли бы предстать перед судом. Есть еще и такой момент: преступник жив и может предстать перед судом, но какую-то часть своего наказания он уже отбыл здесь, поэтому, если его и приговорили бы, то срок был бы минимален.

— Вообще по итогам разбирательства в Беларуси были судебные приговоры?

— Нет, не было.

— Почему вы не начали работать в Беларуси с 1991 года, когда архивы были уже открыты, но многие потенциальные преступники были еще живы?

— Так как я начал свою работу в Центральном ведомстве только два года назад, я не могу сказать, что было до меня и как обстояло дело в 1991 году — пустили бы нас в архивы Беларуси или нет. Например, в Южной Америке у нас до сих пор большие трудности с тем, чтобы попасть в архивы.

— В каких еще странах идет работа Центрального ведомства?

— Я занимаюсь в последнее время сотрудниками концлагерей Освенцим и Майданек, а это — Южная Африка, Намибия, Бразилия, Чили, Эквадор, Венесуэла, Россия, Италия, Польша.

— Некоторые сомневаются, что в принципе есть смысл судить людей за преступления, совершенные так давно. Возможно, люди уже 50 лет как раскаялись, забыли то, что произошло. Может быть, по гуманным соображениям стоило бы дать старикам умирать спокойно?

— По немецким законам убийство не имеет срока давности. И не важно, старый преступник или молодой — убийство будет расследоваться и через 50, и через 70 лет. Если его в то время нельзя было раскрыть, оно будет раскрыто сейчас.

В начале, когда Центральное ведомство создавалось, у нас было более 120 сотрудников, которые работали над делами. Сейчас у нас, как я говорил, только шесть прокуроров и судей. Конечно, время упущено. Потихоньку мы наши дела уже закрываем.

К тому же, наше ведомство не решает, будет ли человеку вынесен обвинительный приговор или нет. Мы не возбуждаем уголовные дела, мы просто расследуем преступления, собираем информацию и передаем ее в прокуратуру. А уже прокуратура решает дальше, будет ли против человека выдвинуто обвинение. Как говорит руководитель нашего ведомства, даже по прошествии 70 лет мы имеем право расследовать военные преступления, чтобы рассказать потомкам жертв, что же произошло на самом деле. Для них это своего рода облегчение — узнать, что было с их матерями, отцами, бабушками и дедушками.

— Вы упомянули военные преступления, а какие из них чаще всего инкриминируются обвиняемым по итогам ваших расследований? Это только убийства или, как в случае с Иваном Демьянюком, речь может идти об охраннике в концлагере?

— Три разных варианта. Первое, что мы расследуем — это убийства. В Национальном архиве в Минске мы работали с подобными документами. Например, ефрейтор такой-то расстрелял там-то пять мирных граждан. Второй вариант — наша работа в Южной Америке. Там мы перепроверяем фамилии и имена тех, кто после войны бежал за границу и там попросил политическое убежище. Мы собираем эти имена, проверяем у нас в картотеке, проходили ли они у нас по какому-то делу. И третий вариант — это люди вроде Ивана Демьянюка, который был охранником в концлагере. Да, они были маленькими людьми, но работа в концлагере рассматривается как соучастие в преступлении. Это сложно доказать, но несколько таких дел были возбуждены прокуратурой. Чем это все закончится, еще пока неизвестно.

— К каким срокам обычно приговариваются такие пожилые преступники? Как часто они освобождаются от наказания по состоянию здоровья?

— Если человек сам совершил убийство своими руками, то по немецким законам ему грозит максимальный срок — пожизненное заключение. Если учитывать престарелый возраст, то наказание уменьшается до пяти лет. Что касается бывших надзирателей в концлагерях, то они получают минимально два года заключения. Если преступник уже отбыл какую-то часть наказания за границей, например в Польше, обычно никакой дополнительный срок он не получает.

— Как реагируют сами пожилые преступники, когда к ним приходят сотрудники прокуратуры? Были ли те, кто остался верен своим взглядам и не раскаялся в преступлениях?

— У меня напрямую никогда не было контакта с нацистскими преступниками, но я знаю от коллег, как иногда все это происходит. Очень часто люди не то, что не раскаялись, а они просто об этом забыли, загнали в глубину памяти и не хотят об этом вспоминать. Очень многие, кто служил в лагерях смерти, в Освенциме, ничего об этом не рассказывали своим родственникам, семьям. Никаких документов у них с того времени не осталось, они все это уничтожили.

У моего дальнего родственника, который уже умер, на плече была СС-овская татуировка на плече, и он ее сам удалил, а своей семье рассказывал, что его подстрелили на войне. Я практически никогда видел такого, чтобы люди раскаивались в содеянном.

Был случай, мой коллега в Инсбруке — рост метр девяносто, с бородой, длинными волосами, а подозреваемый преступник — маленький, рост метр шестьдесят. Он говорит моему коллеге: «Ты посмотри на себя, как ты выглядишь. И ты со своей бородой, со своими длинными волосами хочешь меня в чем-то обвинять и допрашивать». Этот человек, видимо, считал, что длинные волосы и борода — это не то, как должен выглядеть немец.

Другой пример, по процессу по Освенциму были на квартире у одной дамы, которой было уже за 90. Она была надзирательницей в концлагере. Общее впечатление было о ней — ведьма.

— Семьи этих людей в большинстве своем знают, что сделали их пожилые родственники, или нет? И как они реагируют, когда узнают?

— О семьях я знаю немного, но недавно я был в Мюнхене на одной встрече, где мы передавали 30 дел прокуратуре Мюнхена по преступникам в концлагере Освенцим, и увидели там картину: семьи абсолютно ничего об этом не знали, а когда узнали, для них просто мир разрушился. Они совсем не поддерживали то, что в то время совершили их отцы, мужья, деды.

— Ваша работа интересна тем, что она имеет свое логическое завершение по естественным причинам — рано или поздно все потенциальные преступники умрут. Когда ваше ведомство решит, что пора остановиться, и чем лично вы займетесь потом?

— В Германии были такие судебные решения, что преступники старше 95 лет не будут представать перед судом. В нашем случае, возраст преступников примерно между 90 и 95 годами. То есть получается, что у нас не так уж много времени. Можно сказать, что в конце 2015 года нашему ведомству действительно нужно будет задуматься о том, чем мы будем заниматься. Я не беспокоюсь о моем будущем, но я думаю, что в конце 2015 года уже нет смысла продолжать нашу деятельность. А если смотреть по процессам в Освенциме, то в начале у нас было 8000 подозреваемых, потом осталось 1500. Из них по 30 были возбуждены уголовные дела. По оценкам, из этих 30 только по пяти можно будет вынести обвинительное заключение.