Радуга

Ксюша от самого города так и не проронила ни слова. Ни о чем не спрашивала: куда ее везут и зачем? Она сама догадалась, что едут они в Поселичи.

Слава поминутно оглядывался на заднее сиденье «Волги», где она лежала, сжавшись в бледный, высохший комочек, из которого болезнь высасывала последние соки. Ксюша напоминала узницу концентрационного лагеря, прошедшую все круги ада. Самое страшное — в глазах ее больше не было надежды. Слава ободряюще ей улыбался, но она не отвечала, глядя на него так, словно пыталась что-то вспомнить.

— Коль, после автобусной остановки поверни на проселочную, — попросил Слава своего приятеля, вызвавшегося помочь с перевозкой.

«Волга» свернула на знакомую дорогу. Слева — поле, справа — лес. Сзади заклубился пыльный шлейф.

— Слава, зачем мы сюда едем? — тихо спросила Ксюша, повернув к нему исхудавшее лицо.

Голова ее была повязана платком, под которым не было ни одного волоска. В голосе жены звучало беспокойство, будто она только сейчас осознала, что сейчас придется встретиться с людьми, помнившими ее другой.

— К бабе Фае, — ответил он, улыбнувшись.

— Зачем?

— Вот сама у нее и спросишь. К тому же в городе сейчас душно. А здесь чистый воздух, благодать.

— И ты везешь меня в эту благодать умирать, — сказала Ксюша иронично, а после быстро предупредила его возмущенные возражения: — Не надо, Славичек. Я понимаю, что ты так не думаешь. Прости меня, пожалуйста. Это я так думаю. Ты не представляешь, как я устала от всего. Лучше уж поскорее…

— Выбрось это из головы, слышишь? Умирать она собралась! Что за глупые мысли!

— Мои мысли. Вернее, то, что от них осталось. Я вся — как решето. Что ни вливай, все мимо.

— Слушать тебя не хочу! — мягко разозлился Слава и отвернулся к окну, кусая губы. С досадой он констатировал, что сам едва ли верит в благополучный исход этой поездки, но упрямо не хотел себе в этом признаваться.

Баба Фая, сунув руки под чистый цветастый передник, ждала их у ворот. На губах ее играла легкая довольная улыбка.

— Явiліся, не запыліліся! Здрасте, здрасте! Ну, давайце ў хату. Міласці просім! Паснедаеце зараз з дарогі. А хто і чарачку…

— Я на машине, так что не соблазняйте! — поднял руки Коля.

Слава отнес жену на руках в дом, уложил на приготовленную постель, присел рядом, шепнул:

— Ну, как ты?

— Нормально, — кивнула она, благодарно улыбнувшись.

— Точно?

— Ага.

— Ты что утром принимала?

— Все, что нужно. Нина сделала мне укол и собрала целый мешок таблеток. Даже аспирин положила. Мне этот аспирин как собаке пятая нога. Славик, если по-честному, что вы с ней задумали?

— С кем?

— С бабкой своей.

— Она тебя посмотрит.

— Посмотрит? В каком смысле?

— Узнаешь. Но думаю, она сможет сделать так, что тебе станет лучше.

Ксюша понимающе улыбнулась.

— Знаю. И хочу тебе сказать… — она притянула его голову к своим губам. — Я ничего уже не боюсь. Ничего. Отбоялась. Раньше было страшно.

— Перестань… — нахмурился он.

Слава вышел на кухню, где Коля уже уплетал за обе щеки бабкины блины. Стал рыться в сумке в поиске одноразовых шприцев.

— Iдзі паснедай, што ты там важдаешся? — позвала баба Фая.

— Ксюше укол надо сделать, — пробормотал он.

— Пачакай. Ня трэба. Пака яна тут, нічога ёй не давай. Ніякіх лекаў вашых…

Фая сама пошла в комнату. Слава уселся напротив приятеля.

— Думаешь, поможет? — встревоженно кивнул Коля на дверь.

Слава пожал плечами.

— Она у тебя что, колдунья?

— Что-то в этом роде. Не знаю. Она не любит об этом говорить. Я ее и так еле упросил Ксюху посмотреть.

— Опасаюсь я таких людей, если честно. У меня отца одна такая сглазила.

— А кто сглазил-то?

— Сказали, что соседка приворожить хотела. Батя ей понравился. Ну, мы к ней пошли и сказали, мол, еще раз такое устроишь, погорелицей останешься. Все подчистую спалим.

В это время из комнаты вышла баба Фая. Была она темнее тучи. Николай, почувствовав себя лишним, быстренько распрощался и выскользнул за дверь.

— Вось што, унучак дарагі. Затапі-ка баньку. Але только каб ваду сагрэць. Вазьмі тры вываркi пад паветкай. Налі туды вады гарачай. Вось гэту траву кінь у адну, гэту і гэту — у другія. На палок і скамейку ў бані ветак бярозавых нарві, а паверх, вось, рушнікамі засцялі, — баба Фая достала из шкафа вышитые самотканые полотенца. — З Богам, дзіцятка мае, з Богам. Дапаможаш мне колькі, а потым ідзi са двара куды-небудзь.

Переодевшись в старое трико и рубашку, Слава принялся за работу.

К вечеру все было готово. Ксюшу, одетую только в легкую ночную рубашку, перенесли в баньку, источавшую свежие березовые ароматы.

— Не бойся, — шепнул ей Слава.

— Я не боюсь, — ответила она, не открывая глаз.

Он положил ее на устланный полотенцами полок. Выглядела Ксюша невыносимо отстраненно.

Вошла баба Фая. Опустилась на колени перед Ксюшей, взяв ее руку в свою.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй нас. Аминь.

Ксюша глубоко вздохнула.

Бабка набрала в ковшик теплого травяного настоя из посудины, вылила ей на грудь и с тихим распевом начала приговаривать:

— Стану я, раба Божыя, благославясь і пайду перакрасцясь — з дзвярэй у дзверы, з варот у вароты. Умыюся я не вадой, а ранішняй расой і пайду я за трыдзявятае мора. А на тым моры стаіць каштоўная царква. А ў той царкве стаіць бліскучы прастол. На тым прастоле стаіць ясна Маці Прасвятая Багародзіца. Падайду я к ёй бліжэй, пакланюся нізенька і стану прасіць аб рабе Божай Ксеніі, каб не было ў яе ні крыві гнілой, ні сэрца са смугой, ні пухліны пакутлівай, ні болі тужлівай. Возьме Маці Прасвятая Багародзіца іголку залатую, нітку шаўковую і зашые рану крывавую, каб раба Божыя Ксенія была здаровая…

Ксения вздрогнула, словно невзначай задремала и увидела что-то дурное в своем зыбком сне. Потом надрывно закашлялась. Из принесенной с собой бутылки баба Фая налила в кружку и дала ей попить.

— Вось і добра, даражэнькая мая. Вось і добра… — прошептала она. — Зараз слова скажу. Слова мае запаветнае, гаючае. Але адзіны ратунак — вера. Вер, родненькая, вер. Без таго няма справы, няма Божай дапамогі.

Ксюша закашлялась еще больше.

— Больно, бабушка…

— Ведаю. Рве цябе знутры вораг чалавечы. Рве, паскуднік. А ты гані яго прэч. Гані!

Ксения содрогнулась, словно ее ударило током. Слава даже отвернулся.

Шепот же бабы Фаи становился все более быстрым и почти неразличимым:

— Тры ракі, тры возера, тры крыніцы, забярыце тое, што нам ня трэба — злое, цёмнае, набалелае, тужлівае, журботнае, варожае, цяжкае, шчымлівае, ліхаманкавае, слёзнае, пастылае, гаротнае, маркотнае, старое, благое, пустое, чужое, глухое… Цьфу! Цьфу! Цьфу! На вецер, пад сонца, у белы свет пад Божы гляд! Туманамі разыйдзіся, развейся — назад не вярніся!

Ксюша вскрикнула. Ее била мелкая дрожь. Слава бросился было к ней, но баба Фая остановила его.

— Не падыходзь! Ні ёй, ні сабе лепш ня зробіш. Iдзі са двара. Iдзі! Да апоўначы не вяртайся.

Слава выскочил из баньки как ошпаренный. Голова гудела. Виденное было так необычно, настолько не укладывалось в привычную картину мира, что в мыслях и душе его воцарился полный хаос.

Потоптался на темном дворе, совершенно не соображая, куда идти и что делать. Из баньки послышался протяжный крик. Он бросился обратно, но остановился в десяти шагах, не в силах двигаться дальше. То ли страх держал, то ли строгий приказ бабки. Слава до крови прикусил губу и выскочил на улицу. Шел как во сне, ничего не замечая, ни на что не глядя. Куда шел? Он не помнил. Помнил только, что вышел к ферме, потом очутился на лугах, на которых стояли собранные на ночь копенки сена. Примостившись на самом верху такой копны, устремил взгляд в бездонное небо, искрившееся звездной россыпью.

— Господи, помоги ей, — шепнул в небо, ощущая горячую влагу на щеках.

Утро было великолепно, хотя и сильно парило.

Слава ворвался в дом, окликнул бабу Фаю, но ответа не получил.

В комнате на кровати лежала Ксюша. И это была совсем другая Ксюша. Светлая, спокойная. Лицо в обрамлении косынки больше не выражало страдания.

Слава похолодел, но потом заметил едва угадывавшееся движение ее груди. Холод отхлынул. Он осторожно лег рядом, обняв спящую жену, впервые похожую на себя прежнюю, не сжимавшую губы от сдерживаемой боли. И пахло от нее не лекарствами, а березой, чабрецом, полынью и шиповником. Он влюбился в этот неуловимый аромат, в это ее спокойствие, не нарушаемое страданием, в ее тихое, невесомое дыхание.

Ближе к обеду появилась баба Фая.

— Сядай-ка сюды, даражэнькі мой, — сказала она Славику. — Вось так. А цяпер слухай мяне. Зрабіла я, з Божай дапамогай, што магла. Хвароба ў ёй — вораг люты. Жывога месца не засталося. Спазніліся вы…

Сердце Славкино рухнуло в темную глубину. Бабка прикоснулась к его руке.

— Але ж атыйдзе з мірам. Няма ў ёй больш ворага. Светлая і легкая яна зараз, як птушка. I душа празрыстая, бы крынічная вада. Я да бацюшкі з’езджу. Сама. Усе зраблю, як трэба. Бацькоў яе пакуль не заві. Потым будзе час. Будзе. Ну вось і ўсё, залаценькі мой. Не бядуй. Душа Божаньке, а смерці ўсе астатнее. Ты пабудзь з ёй. Так ей лепш. А я ў горад паеду. Пайду пераапрануся…

Он остановил ее за руку и задал единственный вопрос, волновавший его в эту минуту:

— Когда?

— Скора. Скора, міленькі мой.

Баба Фая оставила его, раздавленного и смятого, в одиночестве.

Слава вздохнул порывисто и уронил руки на колени. Пальцы его дрожали. И он ничего не мог сделать с этой предательской дрожью. Едва ли он слышал то, что ему сказала баба Фая. Едва ли понял. Единственное, что он услышал, так это последнее слово, окончательное слово, звучавшее как приговор, вынесенный очевидно невиновному человеку. И еще мысль: «Что я скажу детям?» мучила и будоражила душу. Он так долго убеждал их в том, что с мамой будет все хорошо, что они постепенно привыкли к этой мысли. И теперь совершенно не представлял, как быть дальше. Что делать? Где взять силы на прощание? Прощание… Дурацкое вокзальное слово!

Боже! За что такая кара?

…А вытекла болезнь из смешной, на первый взгляд, нелепости. Лет пять назад Ксения неудачно упала. Вечером, идя домой после работы, решила срезать путь и пошла через школьный стадион, превращенный в каток. В темноте упала. Самым копчиком стукнулась. Встать смогла только минут через десять. Еле добралась до дома. А дома всех насмешила рассказом о своем падении. При этом наверняка испытывала жуткую боль в ушибленном месте. День, два, три… Боль не проходила. Через неделю чуть утихла, напоминая о себе редкими острыми приступами. На тревожные вопросы отвечала с улыбкой, от советов сходить к врачу отмахивалась с такой настойчивостью, что Слава вынужден был отступить, о чем потом страшно жалел. Волоком нужно было тащить жену в больницу! Волоком! Наплевать на отнекивания и шутливые возражения.

Через полгода Ксюшу увезли прямо с работы на скорой в больницу: потеряла сознание. Через несколько дней врачи поставили окончательный диагноз. Сложный по названию, но очень простой по определению — рак.

…После полудня зной превратился в некое подобие влажного ватного одеяла. На западе начали медленно собираться сизые тучи, словно все враждебные земле силы объединились у кромки горизонта, чтобы начать страшную битву, какой еще не было на земле. Ничто больше не двигалось. Мир затаил дыхание.

Слава вошел в дом, чтобы закрыть окна. Но забыл о своем намерении, когда увидел жену. Ксюша по-прежнему лежала на постели, но взгляд ее был устремлен на него.

— Слава, — позвала она тихо.

Он приблизился с дрожью.

— Ты как, Ксюшка? Что-нибудь принести? Молока? Воды? Или сварить чего?

— Нет. Не нужно. Унеси меня отсюда.

— Куда? — опешил Слава, став на колени перед ее постелью.

— Куда-нибудь. Пожалуйста, Славичек. Помнишь тот луг возле речки? Я хочу его увидеть. Боюсь, потом у меня уже не будет времени.

— Скоро дождь начнется… гроза… — мягко попытался возра-зить он.

— Мне все равно. Пожалуйста, родненький. Что тебе стоит? Отнеси меня на луг, Славик.

В голосе ее было столько отчаянной мольбы, столько страха и столько одиночества, что он сдался. Осторожно подхватив жену вместе с одеялом, вынес ее из дома.

Все, кто был в этот час на улице, застыли, глядя им вслед. И никто не проронил ни слова, никто ни о чем не спросил, никто не окликнул.

Ксюша прижималась к мужу и счастливо улыбалась. Он нес ее, не чувствуя ни тяжести, ни усталости. Но вместе с тем это была самая тяжелая ноша в его жизни. Тяжелее, наверное, не было и не будет.

Запад подал голос — тяжелый, затаенный, тревожный перекат, как если бы где-то вдали свалили гору булыжников. Налетел первый порыв ветра, словно дохнул кто-то холодный, страшный и пустой.

Слава повернул со своей ношей за околицу. Село осталось позади. Впереди простиралось гороховое поле, а за ним виднелся луг, скрывавший речку Проню.

Позади тучи пришли в движение, как будто получили долгожданную команду на окончательный захват небесной территории. Запад заговорил громче на жутковатом громовом языке.

Вот и луг! Слава опустил жену на землю. Она вздохнула и раскинула руки в стороны. Потом стянула с головы косынку, открыв беззащитную белую кожу и вызвав в нем волну отчаянной жалости. Высоко-высоко над ней все еще виднелся кусок ослепительно-голубого неба, и Ксюша, казалось, впитывала его в себя, дышала им.

Слава прилег рядом, глядя на нее и не веря, что этого радующегося, дышащего, пахнувшего жасмином и чабрецом существа скоро не будет. Разве такое возможно? Разве может случиться так, что он никогда больше не прикоснется к этим губам, не возьмет в свою грубую руку эту нежную белую кисть, которая больше не приласкает его? Куда она подевается? Что будет?

— Как хорошо… — прошептала она, повернула голову, присмотрелась к мужу, и глаза ее сделались удивленными.

— Ты плачешь?

— Нет. Это дождь начинается.

— Врун. Дождь не может быть соленым. Миленький ты мой, родненький… — она по-матерински притянула его голову к себе и поцеловала в нос.

Солнце скрылось. Тучи закрыли небо волнующимся, изредка вспыхивавшим молниями покрывалом. На землю упали первые тяжелые капли.

— Я обязательно останусь, — шептала Ксюша. — Не бойся. Все у нас будет хорошо. Должно быть хорошо. Как же иначе? Не бойся за меня… Я поживу еще немножко. Пятьдесят лет хватит? Как думаешь?

Слава, плача и смеясь, закивал головой.

— Вот и хорошо. Я поднатужусь и проживу еще пятьдесят лет. Мы станем старичками и будем друг друга кормить с ложечки.

Сверху громыхнуло перекатисто, гулко. Испуганные птицы пронеслись над самой землей прятаться в какие-то свои схроны. Робкий дождь постепенно набирался смелости.

— Дождь, — сказала Ксюша, подставляя лицо теплым сладким каплям. — Дождь.

В один миг на них обрушилась косая стена воды.

— Я люблю дождь! — крикнула она, и, казалось, крик этот отнял все ее силы. Ксюша обмякла. Глаза ее посоловели, как если бы ей вдруг захотелось спать.

Слава встряхнул жену, радостно указав на небо.

— Смотри, какая радуга!

На минутку выглянувшее из-за туч солнце выбило из дождевых искр ярчайшую радужную дугу, казавшуюся просто осязаемой на фоне однотонного сизого запада.

— Какая красота! — прошептала она.

— Радуга! — заорал он, запрыгал вокруг нее. — Радуга! Смотри, какая радуга!

Слава кричал, визжал, улюлюкал, топал босыми пятками по образовавшимся лужам, срывал траву и бросал ее вверх, в гневливые небесные хляби.

— Живем! Живем! Мы жи-и-ве-е-ем, Ксюха! Не можем не жить, если на свете есть такая радуга! Ксю-ю-юха-а-а!

Он отбежал довольно далеко, почти к самому берегу реки. Потом вдруг опомнился и бросился обратно.

Жена лежала в мокрой траве, раскинув руки и улыбаясь злым небесам.

— Ксю-ю-юха-а-а! — не голос — вопль сорвался с его губ.

Он упал на колени перед ней.

— Ты любишь радугу. Любишь… Еще пятьдесят лет. Еще пятьдесят лет. Поднатужься, пожалуйста, Ксюшенька! Что же ты делаешь со мной?! — заорал он. — Что ты делаешь?! Зачем ты так?! Зачем? Боже мой! Ксю-ю-юха-а-а!

Небеса рвались на части.

Славкина душа тоже. И эти части кровоточили неизъяснимым горем…

Лейтенант СЕРГЕЙ КЛИМКОВИЧ, klimkovich@vayar.sml.by