Третье поколение
Третье поколение
Леонид был предприимчивым и успешным бизнесменом. Мотался по разным странам и континентам, привозил новейшую электронику, развозил по магазинам и улетал за следующей партией. Казалось, что так будет всегда. Но вдруг знаменитый лозунг «Товар. Деньги. Товар» в его жизни перестал работать. Коллеги по бизнесу посчитали, что Леонид потерял рассудок, и отвернулись от него. Кому хочется иметь дело с человеком, добровольно и резко отказавшимся от блестящих финансовых перспектив?
А случилось следующее. Леонид грустно улыбается: «В 1997 году мне позвонили из издательства и поинтересовались, не сохранились ли у меня рукописи моего дяди Валерия Морякова. Мне объяснили, кто такой Валерий Моряков. Я пообещал спросить у родственников».
— А до того звонка ты не знал, что Валерий Моряков — известный белорусский поэт?
— Что–то говорили в семье о 1920 — 1930–х годах, но вполголоса. По большому счету, я на тот момент почти ничего о нем не знал. В семье его имя упоминать боялись. Ведь членов семей репрессированных преследовали еще очень долго, до третьего поколения.
— Тебе позвонили из издательства, а что произошло потом?
— Тот месяц, который я планировал отдыхать дома, я провел в библиотеке. Перелистал тысячи газет, журналов, книг. Набралось много сведений и о том времени, и о Валерии Морякове. Я решил в бизнес пока не возвращаться, а работать дальше. Ведь я понимал, что просмотрел далеко не все. Бросить начатое не мог. Деньги тогда были. Через год я издал свою первую книгу. Она была о трагической судьбе поэта Валерия Морякова. На нее сразу вышло несколько десятков рецензий.
Потом я решил, что это несправедливо. Ведь пострадал в те далекие и страшные годы не один мой дядя.
— Ты познакомился с уголовным делом Валерия Морякова?
— Да. Написал заявление, и мне его показали. Я даже настоял, чтобы и скрепленные страницы дали посмотреть. Существует ведь закон, по которому родственники имеют право знакомиться с делами репрессированных и реабилитированных.
— В этом уголовном деле была точная дата смерти поэта?
— Имелось постановление «тройки» и справка о расстреле.
— Ты начал работать над следующей книгой...
— Да, я решил вернуть в историю всех, чья судьба пересекалась с судьбой дяди. А это ни много ни мало — несколько сотен человек. Чем они хуже, почему должны быть забыты? Началось углубленное исследование, которое завершилось выходом первого тома «Репрессированные литераторы». В эту книгу вошло несколько сотен биографий. Следом издал второй том. Но и на этом исследовательская работа не остановилась. Я написал 20 книг о репрессированных.
— Одну книгу издать сложно, а ты смог напечатать столько. Издавать книги — дело дорогостоящее. Как ты умудрялся решать финансовые проблемы? Не за собственные же деньги издавал свои энциклопедические справочники?
— Как это не за собственные? Была у меня машина, я ее продал и напечатал первые два тома. Потом продал машину жены и вышел третий том. Следом продал из детской комнаты и спальни всю аудио– и видеоаппаратуру — и напечатали четвертый том. Когда начал готовить тома о репрессированных священниках, то поставил перед женой вопрос о продаже квартиры. Но как–то выкрутились, начали помогать и католическая, и православная церкви. А в этом году вышла книга о репрессированных медиках. Это самый объемный том. Впервые в книге помещено 1.500 биографий, более 200 фотографий. Это два года ежедневной, без выходных и отпусков, работы.
— Через факт личной, семейной биографии ты зацепил большую тему, и все твои документальные книги посвящены ей. Воздать дань и вспомнить о невинно убиенных людях? Я понимаю, что подавляющее большинство репрессированных уже реабилитировано.
— Не совсем так. Примерно 30 процентов, это, по моим расчетам, могу ошибаться, репрессированных, не реабилитированы, а значит, их дела остаются засекречены.
— Есть засекреченные дела белорусских писателей?
— Ни разу не видел, чтобы печатали дело Янки Купалы.
— Может, на него и дела нет?
— Уверен, есть. Думаю, что также засекречены дела на тех, кто остался здесь во время войны и сотрудничал с немцами. Не реабилитированы и многие арестованные без заведения дела. Это особенно касается Гомельской области.
— Леонид, а может, у нас все же всех реабилитировали, ведь в 1990–е годы газеты печатали огромные списки, и не только в Минске, но и в областных городах?
— Не всех. Проходила открытая информация о том, что существует приблизительно 170.000 дел на 250.000 человек. Но ведь, как я уже говорил, нередко арестовывали, а дело не заводили. А если вспомнить репрессии 1919 года, 1920–х годов. Сохранившихся дел тех лет совсем мало, единицы, а арестовывали сотнями, тысячами. А если нет уголовного дела, то и реабилитировать не по чем.
— Где и как ты добываешь информацию для своих книг?
— В девяностые годы некоторые исследователи получили разрешения работать с уголовными делами в КГБ. Эти исследователи мне отдали все свои общие тетради, полные выписок. Но это только подсказки. Работаю с архивами. Их тоже в Беларуси немало. Городские, областные, районные...
— Тяжело читать все это делопроизводство, допросы?
— Большинство следователей до 1937 года не блистало образованием. А арестованные — учителя, профессура, академики... Можешь представить эти допросы. Священнику 79 лет, а следователю 22 года. Я видел такие страницы, словно стиранные, — бумага превратилась в промокашку, и тут же соседние — свежие, хрустящие... Думаю, что на них была кровь.
— Но ведь не все «признавались» и оговаривали других?
— Вот что хочу сказать. Ходят легенды, что из многих, как ни старались следователи, так и не смогли выбить признание, что они враги народа. К сожалению, я убедился, что это только легенды. Медики знают, что примерно только один–два из нескольких тысяч человек могут вытерпеть любую боль. Вот примерно столько и было тех, кто смог сказать, что он не враг. Человек так устроен, что при сильной боли у него нарушается психика, и он рассказывает все, чтобы только его перестали пытать...
— Леонид, а почему по репрессиям интеллигенции именно октябрь 37–го считается самым жутким месяцем?
— По–моему, в НКВД БССР, как и везде, усердно готовились к 7 Ноября. К празднику приурочивали свои достижения. Тогда с 28 по 30 октября расстреляли около 100 человек. Больше такого «элитного расстрела» не было — уничтожили писателей, поэтов, журналистов, редакторов, профессуру, ректоров...
Прошло больше 70 лет. Мы уже третье поколение тех репрессированных. Теперь я знаю, что мы — потомки не лучших, а худших, тех, кто выжил и уцелел. Лучших уничтожили репрессии и война. Так что мы должны учиться и работать в несколько раз больше, чтобы восстановить тот потерянный интеллектуальный потенциал нации. Когда только начинал работать над первыми двумя томами, думал, что на это уйдет вся моя жизнь. Но работа так увлекла, что я не замечал, как летело время. Работал по 15 — 20 часов. Годы летят незаметно. Работа научила думать. На многие события появился свой взгляд.
— Часто последней строкой ты пишешь в биографии репрессированного, что дальнейшая судьба тебе неизвестна.
— Когда выходит книга, люди начинают звонить, писать мне на сайт и уточнять данные. Это нормальная практика. Представляешь, мне звонят и пишут внуки и дети репрессированных, присылают документы. Из Новой Зеландии пишут, из Канады, из Израиля, а иногда и из соседнего дома звонят, узнают адрес и приходят с фотографиями. Разве после такого я могу остановить свою работу?
Так были уточнены судьбы многих наркомов... Ты знаешь, почему арестовывали ночью? А почему приезжали часто на двух машинах?
Как это происходило, мне рассказала дочка наркома, ей удалось выжить. Сейчас она живет в Москве. А забирали их из знаменитого «дома специалистов» на проспекте, я про это сейчас пишу.
— Я так понимаю, что ты подводишь разговор к своему новому проекту, который будет о главной улице столицы?
— Это будет историческая книга. Пока работал над предыдущими книгами, при сборе материала очень часто встречалась улица Советская. Подсчитал и удивился: около полутысячи героев из уже написанных книг связаны с этой улицей. Я решил исследовать всю улицу, и не только жителей, но и учреждения, которые на ней были. Магазины, клиники, конторы, рестораны... Последний год я этим и занимаюсь. Очень много сенсационных находок и неожиданных фактов. Сам сильно удивился, когда скрупулезно и дотошно изучал материал.
— Для кого ты это все делаешь? Я понимаю, что о таком спрашивать нельзя, но удержаться не могу.
— Я считаю, что это моя миссия — вернуть в историю многие имена невинно пострадавших. Ведь любая книга — понятие вечное. Она — самое лучшее и надежное хранилище информации. И ничего надежнее пока люди не придумали. Книги оказываются в библиотеках, их берут и читают, узнают о своих предках.
— Но ведь ты пишешь и художественную литературу. Знаю, что ты написал несколько сборников рассказов. К художественной литературе вернуться не собираешься? На таком богатом материале можно написать не один роман.
— Как–то, когда только начал писать первые книги, в голову пришла идея. Я тогда мылся в ванне. Мне захотелось написать рассказ о том, как арестовывали моего дядю. Там же в ванной я и написал свой первый рассказ «Яблоня». Когда принес его в газету «ЛiМ», мне сказали, чтобы я написал второй, а они тут же напечатают. Ночью написал второй рассказ. Они оба вышли. С 1999 года параллельно с основными книгами я писал прозу. За пять лет — около 60 рассказов и 200 коротких историй. Они вышли отдельными книгами. Читатели с удовольствием проглатывают их, а литературные критики не замечают. Каждому писателю хочется, чтобы его заметили, а когда это не происходит, руки опускаются...
Такой мощной отдачи, как на документальные книги, нет. Звонят со всего мира, пишут, поддерживают. Такая поддержка дает силы.
— Как относится твоя семья к тому, что ты делаешь? Я же понимаю: жена выходила замуж за бизнесмена, а оказалась рядом с литератором, историком, исследователем.
— Сначала много плакала, когда пошло безденежье, а потом научилась терпеть и молчать. Смирилась со своей участью жены белорусского писателя–историка.
Автор публикации: Владимир СТЕПАН
Фото: Александр РУЖЕЧКА