Принцесса из 44-го…

К памятным датам, связанным со Второй мировой войной, по традиции обостряются неумеренный пафос, фальшивая помпезность и якобы неустанная забота о ветеранах, именем которых можно прикрываться в любых речах и деяниях. За ярким пиар-фасадом теряется главное: человеческая судьба.

У каждого из того поколения была своя война, и история конкретного ее участника западает в душу намного глубже, нежели созерцание парадных расчетов и буханье бравурных маршей.

В нашей семье осталась только память. Бабушка, ветеран труда и тыла, умерла в муках в 44-ю годовщину победы, 9 мая 1989-го, а отец-медик, прошедший всю войну, получив ранение, контузию и два десятка орденов и медалей, покинул нас в 95-м, не дожив 11 дней до 50-летия окончания войны. Ушел на работу — и не вернулся.

Впрочем, война оставила не только память, но и историю, которая началась в Минске в 44-м и почти через 60 лет получила фантастическое продолжение.

Передаю слово своей маме, которой тогда не было еще и семи лет.

***

«…Июль 44-го. Вскоре после освобождения Минска в белорусскую столицу на место прежней дислокации из Новобелицы вернулся Центральный комитет КП(б)Б, а вместе с ним и моя мама — работник аппарата. Первый вопрос: где жить? К счастью, худо-бедно сохранился кирпичный трехэтажный дом по улице Карла Маркса, напротив разрушенной партийной школы. На каждом этаже примерно по 20 комнат и один туалет: темный, сырой, с ржавыми трубами и таким же единственным краном.

Сотрудникам ЦК предложили выбирать любую комнату. Наша семья из трех человек (мама, старшая сестра и я) выбрала узенькую комнату № 31 рядом с туалетом. И хотя стенка, общая с туалетом, дышала сыростью, комната прельстила своей меньшей захламленностью. Так началась «оседлая» жизнь: днем — уборки, расчистка, вечером — прерывистый сон под звуки автоматных очередей, одиночных выстрелов, цоканья конских копыт военного патруля. В городе орудовали банды. Мне запомнились две (по названиям): «Черная кошка» и «Золотой зуб». Каждое утро мы узнавали свежие новости: где-то кого-то задушили, пристрелили, зарезали и т.д. Особенно потрясло известие об убитой маленькой девочке, найденной в подвале разрушенного здания 4-й школы по улице Красноармейской.

Главным занятием для нас, малолеток, были горы разного хлама и мусора, от которого жильцы очищали наш дом. Самое интересное было копаться в этом «богатстве». Мы, несчастные дети войны, ничего не имели: ни хорошей еды, ни одежды, ни игрушек. А здесь перед нами были не только битые кирпичи, стекло, но и гильзы, изогнутые и помятые ложки и кружки, какие-то детали от винтовок, пистолетов, множество порванных, а то и целых картинок, открыток, книжных страниц. Все на немецком языке.

Целыми днями мы копались в этих свалках. Часто ссорились, пытаясь отнять друг у друга «ценную» вещь. В один из дней, выискивая среди хлама очередную нужную вещь для себя, я нашла то ли фото, то ли открытку, грязную, обожженную, с дырками — висела у кого-то на стене. На коричневом фоне — прелестная девочка: ранец, красивое платьице, туфельки, сумочка. В руках — огромный кулек. В правом нижнем углу — немецкие слова и «1942». Короче — принцесса, фея из другого мира. На обратной стороне снимка трудно разбираемые немецкие слова, отчетливо видны только «1942» и «Berlin». 

 

Показала снимок друзьям. Заохали, заахали. А потом началось: дай, отдай, давай обменяемся, зачем он тебе и т.д. Устояла…

На нашем фоне — голодном и оборванном — девочка смотрелась потрясающе. Я фантазировала про себя: где эта девочка сейчас, когда идет война, чем занимается, что у нее в руках…

В конце 40-х в Минске было много пленных немцев. Поначалу они, когда шли строем по улице, пели свои песни. Спустя время им петь запретили. Пленных использовали на восстановительных работах. Некоторые из них частенько наведывались к жильцам нашего дома: что-то починить, предложить для продажи свои поделки. У нас даже были «свои» немцы, которых мы знали по именам, а если имя не поддавалось детскому запоминанию, наделяли кличками. Хорошо помню Петера, которого дети звали «Липли».

Петер знал русский язык и часто подчеркивал, что он австриец. Похвасталась Петеру своей находкой. Он подтвердил, что это — фото, а кулек в руках девочки — немецкая традиция: такие большие кульки с конфетами вручали первоклассникам накануне 1 сентября.

Я пошла в школу. Научившись писать, на обороте открытки, чтобы не было поползновения у ровесников ее отобрать, вывела: «Рите от тети Кати». Рита — это я, а тетя Катя — мамина подруга, Екатерина Павловна Скурат. Тетя Катя даже не знала о существовании этой фотографии. 

 

Шли годы, десятилетия. Найденная в ворохе хлама немецкая девочка вместе с другими маленькими вещицами — свидетельствами военного детства — хранилась в нашей семье и переезжала из одной квартиры в другую…»

***

Эту фотографию я тоже не раз держал в руках, и мне тоже было интересно узнать, как сложилась судьба этой «принцессы из 42-го». В 2003 году представилась возможность пару месяцев постажироваться у немецких коллег во Фленсбурге. Снимок решил взять с собой, без особой, впрочем, надежды.

Первым делом обратился к хозяйке дома, где снимал комнату. Гертруда, родившаяся, кстати, в 41-м, обещала поговорить со своей 87-летней матерью (тоже, к слову, Гертрудой). Та посоветовала обратиться в Немецкий Красный Крест, который после войны занимался розыском пропавших сограждан и имел обширную картотеку.

На электронный ящик НКК полетело письмо со скудными исходными данными: девочку зовут Ингеборг Вихерс, снимок сделан 17 сентября 1942 года в Берлине и послан «дяде Курту с приветами и поцелуями». Еще одна надпись на немецком: «Альфред Херцог, Герлиц, Руэштрассе, 34». И на русском: «Хекерт». Штамп фотолаборатории в берлинском районе Нойкелльн. Всё.

Вскоре пришел ответ: поиск может затянуться, но, несмотря на скудные данные, мы очень постараемся вам помочь.

Это было в первой половине октября. В конце месяца я отправился на пароходе посмотреть на немецкий остров Хельголанд, не входящий в таможенную и налоговую территорию ЕС и имеющий трагическую военную и послевоенную историю. На нескольких домах я увидел надписи «Вихерс», и перед глазами снова всплывала та фотография.

В середине декабря, когда стажировка уже закончилась, НКК прислал письмо: «Мы рады вам сообщить, что благодаря счастливому случаю нам удалось разыскать Ингеборг Вихерс. В нашей центральной именной картотеке неожиданно нашлась карточка о госпоже Ингеборг Вихерс, родившейся 16.4.1936 в Берлине. Дальнейшие поиски привели нас к разыскиваемой персоне. У нее сегодня другая фамилия. Она пояснила, что ее дядя Курт с 1943 года был пропавшим без вести в Беларуси. Возможно, тогда в Минске он потерял фото. Персоны с именем Альфред в семье нет. Поскольку фрау Вихерс вас не знает, она пока бы не хотела давать вам свой адрес. Она попросила, чтобы вы прислали фотографию в службу поиска НКК в Мюнхене. Затем мы ее перешлем фрау Вихерс. Кроме того, она хотела бы узнать ваш телефонный номер в Беларуси».

Просто переслать фото — об этом не могло идти и речи. Только личная встреча! Пока я размышлял, как оформить ответ, из НКК пришло еще одно письмо (это уже был январь 2004-го): «Фрау Ингеборг Вихерс, нынешняя фамилия Маас, к нам обратилась снова. Сейчас она согласна дать вам свой адрес и хотела бы получить фото из своего школьного детства. Такая же фотография есть у ее матери (!!! — Р.Б.)».

Ингеборг сообщила также, что дядю звали Курт Хекерт (вот откуда русскоязычная надпись на фото, возможно, ее сделали во время описи личных вещей). В 1950 году его жена обратилась в НКК и сообщила, что муж пропал без вести. Считается, что это произошло в октябре 1944 года в Курляндии. «В это время с большой вероятностью он мог попасть в советскую тюрьму и перевезен в Минск. 15.12.1945 в центральной тюрьме Минска его в последний раз видел товарищ, который живым вернулся домой. Это и объясняет, почему ваша мать в свое время нашла это фото. После войны Немецкий Красный Крест обратился в московский Красный Крест. Выяснилось, что Курт Хекерт умер в СССР в 1946 году. Данные о месте смерти и захоронения предоставлены не были».

«Фрау Маас и ее мать были бы очень рады установлению контактов с вами. Они также интересуются, как сложилась жизнь вашей матери в годы войны и в дальнейшем», — так заканчивалось это письмо.

…Впервые мы встретились на берлинском автовокзале 8 июня 2004 года. Я возвращался витиеватыми маршрутами с молодежного чемпионата Европы по футболу, и там у меня была пересадка. Возле платформы было несколько десятков встречающих. Боялся одного: не узнать. Выходил последним. В трех метрах, широко улыбаясь, стояла ОНА, словно сошедшая с фотографии. Полтора часа в вокзальном кафе пролетели катастрофически быстро. Когда я достал фотографию, Ингеборг не могла сдержать слез. В ответ она передала точно такую же, чистенькую, хранившуюся в домашнем архиве. «Сначала я не могла поверить, что мое фото обнаружилось в Минске. Когда в Красном Кресте я узнала, что меня разыскивает журналист, я сначала не хотела давать адрес: немного испугалась», — призналась фрау Маас.

Дарственную надпись на фото писал кто-то из близких. После окончания первого класса Ингеборг с матерью уехала в горы Харц к бабушке и дедушке, подальше от бомбежек. Во взрослой жизни работала кассиром и продавщицей в Западном Берлине. Дважды была замужем, есть сын Михаэль. Один из родственников был поваром первого руководителя ГДР Вильгельма Пика. Перенесла онкологические операции, но сохранила оптимизм и присутствие духа. На момент нашей встречи ухаживала за потерявшей зрение 92-летней матерью, которая проявила живейший интерес к нашей истории (моя бабушка, покинувшая нас в День победы, под конец жизни тоже лишилась возможности видеть мир).

«С вашей мамой мы обязательно встретимся», — сказала Ингеборг на прощание.

По ее просьбе я сфотографировал улицу, где была найдена фотография. Уже не помню, когда это делал, но тогда на Карла Маркса как раз орудовали бульдозеры и вырубались деревья…

Удобный случай встретиться представился через три года, когда я вновь поехал к немецким коллегам на стажировку и устроился у прежней хозяйки. Гертруда за два месяца до этого похоронила мать... Договорились, что она вышлет приглашение. Как удалось получить визу — история отдельная. Фленсбургские клерки имели свое представление о документах, которые необходимы для приглашения белорусской пенсионерки.

20 ноября Рита Власова (она же Маргарита Батенкова) получила визу и на следующее утро отправилась в путь — на Берлин. Я позвонил Ингеборг из Фленсбурга: приходите 22-го на наше место встречи в 2004 году. Она была в шоке, но тут же расчистила этот день от других планов.

***

«…Наш рейсовый автобус прибыл в Берлин на несколько часов раньше графика, в пять утра. Я сидела, ждала. Волновалась. Когда появилась Ингеборг, сразу узнала в ней ту девочку с открытки. Высокая, улыбчивая, прекрасно одетая, приятная внешне. Хотя я только немного знаю английский, а из немецкого всего несколько слов, усвоенных с военного детства, понимали мы друг друга прекрасно…»

***



Я приехал последним, через полтора часа после их встречи. Такое уж было расписание. Еще повезло успеть в Гамбурге на берлинский автобус: поезд из Фленсбурга опоздал на 15 минут, а кассир на автовокзале, где мне нужно было выкупить билет, с головой ушел в свежий номер турецкой газеты, и оторвать его от чтения стоило некоторых трудов.

Мы вновь зашли в то самое кафе, теперь уже втроем. «Что же было в том пакете на фото? Конфеты?» — задала мама вопрос, занимавший ее с детства. «Яблоки! Все было очень скромно», — ответила Ингеборг.

Через пару часов мы расстались. Ингеборг поехала к своей маме, а мы направились во Фленсбург. Гертруда и Маргарита, тоже почти ровесники, быстро нашли общий язык — английский. За неделю они объехали все окрестности. Мама впервые побывала на своей, можно сказать, исторической родине, ведь ее бабушка — моя прабабушка — прусская немка.

Своей историей на следующий день после берлинской встречи я поделился с коллегой из отдела новостей. Сказал, что, если будет интересно, напишу что-нибудь для новогоднего номера — чтобы поставить хорошую точку в стажировке. Коллега куда-то исчез, а минут через 30 пришел замредактора и спросил: «Там у вас есть какой-то материал?» Толком объясниться я не успел. «В номер на завтра. Место не ограничено». Возражения не принимались. На все про все было не больше пяти часов, да еще на языке Гете и Шиллера. К счастью, помогла сохранившаяся переписка с НКК. Материал вышел. Кажется, шеф даже хотел представить его на соискание какой-то премии. 

 

…Сегодня мы переписываемся, не часто, но регулярно. Последняя новость из Берлина была печальной: «06.05.2010 моя мама, к сожалению умерла. Мы много переживали, сейчас стало чуть легче. Она умерла в больнице, вскоре после дня рождения. Последние 14 часов мы были рядом с ней и смогли проститься. С теплым приветом, Ингеборг и Михаэль…»