Архитектор Вальмен Аладов: Со временем "недоотель" "Кемпински" рухнет сам

Вот как бывает. Я собирался говорить с человеком, который придумал “Раубичи”, о биатлоне, а вышло обо всем. О советском Минске, о войне, о родителях и друзьях, о выдающихся белорусах, об архитектуре и еще много о чем. Короче, о жизни.

Все комнаты его просторной квартиры в “сталинке” на углу Купалы и проспекта Независимости пронизаны историей, как февральский воздух этого года весной. По портретам на стене можно составить генеалогическое древо семьи.

Вон тех я знаю — это папа с мамой. Николай Ильич Аладов — знаменитый советский и белорусский композитор. Елена Васильевна — многолетний директор Национального художественного музея Беларуси. А дальше нужна помощь хозяина...

- Это прадед по отцовской линии. Знаменитая личность — герой войны 1812 года. Генерал-лейтенант, был профессором военно-императорской академии. Водил дружбу с Лермонтовым. Помните, в “Герое нашего времени” есть такой рассказ под названием “Фаталист”? Его героем был серб Вулич. Мой прадед тоже серб, только Вуич.

Дедушку по маминой линии репрессировали, расстреляли в тридцатых. Никто не знает за что. Был обычным сельским учителем, а обвинили в создании контрреволюционной организации. Его вина заключалась лишь в том, что после смерти бабушки он от горя начал “закладывать”. Вот и вся деятельность.

Чего только в то время не было… Но, знаете, я все равно с тоской вспоминаю Советский Союз. Пока ничего лучше советской власти не придумали — это мое глубокое убеждение.

Недавно искал приглашение на елку 1946 года. Ту самую, которая проходила в здании НКВД на площади Свободы. И где потом случился пожар с большим количеством жертв — девчонок и мальчишек, которые или сгорели заживо, или разбились, выпрыгнув в окна на мерзлую мостовую.

Я тогда заболел и по-детски смертельно завидовал своему приятелю Димке — сыну композитора Исаака Любана. Того самого, написавшего знаменитую песню “Бывайце здаровы, жывiце багата”. Дима пошел на елку и не вернулся. Зарево той ужасной ночью стояло такое, что весь город видел.

Хотя и города после войны, считай, уже не было. Только Дом правительства и Дом офицеров. В июне 41-го немцы их не бомбили, предусмотрительно берегли для себя. Вся деревянная застройка сгорела, в том числе и наш дом, так что 24 июня мы с родителями ушли из пылающего Минска. Жить-то все равно было негде.

В первый день добрались до парка Челюскинцев, там и заночевали. А собирались в Москву, к папиным родственникам. Почти всю дорогу шли пешком, избегая населенных пунктов. 

Однажды завернули за едой в деревню и нарвались на диверсантов, переодетых в красноармейцев. Закрыли нас в хлеву и начали совещаться, что с нами делать. Повезло: через ту же деревню шла отступающая часть настоящей Красной Армии. Завязался бой, и нам удалось бежать.

Пешком добрались до Горок, где встретили зампреда Совета народных комиссаров БССР Владимира Ванеева. И он на бланке Совнаркома написал, что подателям сего следует всемерно содействовать в эвакуации. 

Папа, помню, к этой записке отнесся очень скептически: мол, что это за филькина грамота. Но, к его удивлению, бумага работала. Военные подвозили нас, и таким образом мы добрались до Ельни. В Москву тогда уже никого не пускали, и мы отправились в Саратов.

Жизнь в Саратове была очень несладкой. Боялись, что придут немцы, и тогда отец — человек до мозга костей идейный — в 1942 году вступил в партию. Он не сомневался в победе советских войск. Местные же свои неудобства связывали с приезжими.

“Выковыркованные” — нас так называли и относились плохо. Я был единственным таким в школе, меня стали задирать, а однажды навалились целым классом. Опрокинули на парту, только ногами и отбился. Звонок на урок спас. Но я продолжения дожидаться не стал и ушел из школы.

А потом каждое утро с портфелем в руках уходил из дома и двигал в библиотеку, читал там книжки все отведенное на школу время. До тех пор, пока ко мне домой не явилась делегация забияк. Они оказались не такими уж и плохими парнями. Тем более я никому ничего не рассказал. Извинились и сказали, что больше не будут.

- Да, Жорес Алферов занимался в параллельном классе в 42-й школе. Она размещалась на площади Свободы. Жоресом его назвали в честь лидера французского социалистического движения, а мы звали просто Жориком. Он был отличником и окончил школу с золотой медалью. 

Невероятно целеустремленный был парень, в отличие от нас, балбесов. Потом уехал учиться и работать в Ленинград, но часто приезжал в Минск. Помог мне однажды очень, опять же потому, что был порядочным человеком.

Когда в 43-м переехали из Саратова в Москву, жили в гостинице “Якорь”. Туда поселили всю сохранившуюся белорусскую интеллигенцию. Отца назначили ректором консерватории, а маму — директором Государственной картинной галереи и Музея истории Великой Отечественной войны.

Мама была удивительным человеком. В июне 1941-го именно она, а не тогдашний директор, руководила погрузкой экспонатов Государственной картинной галереи. Она по своей природе лидер. Очень обижалась, что директор не справился и не нашел транспорта, чтобы вывезли экспозицию. 

Больше всего жалела о коллекции слуцких поясов. Абсолютно уникальное собрание — из Несвижского замка Радзивиллов. Сама эти пояса паковала. Думаю, сейчас где-то в Америке находятся. Что-то, конечно, горожане растащили, но в основном там немцы постарались.

- После войны Елена Васильевна возродила галерею, ставшую позже Национальным художественным музеем.

- Многие коллекционеры доверяли только ей. В частности, Лидия Русланова. После ареста ее коллекцию забрала Третьяковка и отдала обратно не все картины. Так что об этой галерее певица и слышать не хотела. А моя мама быстро нашла с ней общий язык, и некоторые полотна приобрела для нашего музея.

Лидия Андреевна, кстати, и у нас дома была. Ее знаменитый голос был слышен из любой точки квартиры. Рассказывала, как пела в лагере, где сидела. Начальству нельзя было хлопать, но по ходу выступления они не выдерживали, настолько мощная была харизма у этой исполнительницы народных песен. 

Потом уже, когда освободилась, давала концерты для сотрудников исправительных учреждений. И как-то не выдержала, сказала в конце выступления: “Как все поменялось — я вышла, а сидите теперь вы...”

Мама была очень рисковая. Ей ведь доверяли немалые суммы на расчеты с коллекционерами. Для их перевозки пошили специальный пояс, который она на себя надевала. Едет маленькая тихая женщина в углу купе спокойно, кто подумает, что она деньги везет. Да и социализм на дворе!

- Как без этого?! Жаловались и на маму, она была все-таки нестандартным человеком. Но ее уважали все — от сотрудников музея до руководства республики. Если приезжала какая-то творческая делегация, то ее вели к нам домой. Мама великолепно готовила, и об этом ее таланте тоже было широко известно.

Кулинарила она, и когда ехала решать вопросы. Брала с собой вкусные гостинцы и поэтому ее всегда ждали с улыбкой. Это большой талант — находить общий язык с самыми разными людьми.

- Композиторы писали только ноты. Хотя в записной книжке Ильфа и Петрова есть фраза: “Композиторы уже ничего не сочиняли и только писали друг на друга доносы на нотной бумаге”. Но у нас такого не было.

Это был верх интеллигенции. Я их хорошо знал. Они у отца часто собирались и песни пели. Только не свои, патриотичные, а хулиганские. Оловников — выдающийся композитор, фронтовик, в нашем доме жил. Рассказывал, что его приняли в музыкальный техникум (позднее консерваторию) только по настоянию моего отца. Поначалу признали профнепригодным!

А вот когда я впервые попал на съезд художников, думал, без рукопашной и последующего вызова милиции не обойдется — так здорово они друг друга поливали. А потом гляжу, в перерыве, как ни в чем не бывало, садятся за один стол, приятельски общаются и пьют водку. Удивительные люди.

Я учился вместе с Борисом Непомнящим. Он был очень хороший живописец, через него я подружился со всеми нашими знаменитыми художниками. А со стариками-художниками — через мать. Они ее очень любили. Сделать выставку — большое искусство, особенно когда имеешь дело с живыми творцами. Каждый считает, что его картина должна висеть на самом лучшем месте. И попробуй всем угоди.

В 1967-м в Москве состоялась выставка белорусского искусства, и “Партизанскую мадонну” Миши Савицкого мгновенно перехватила Третьяковка. Мама схватила его за грудки: “Мишка, сделай такую же для нашего музея”. И он отказать не смог. Сделал другую мадонну — минскую, с похожей композицией.

После войны Ганзелка и Зикмундт — два чехословацких журналиста — ездили по разным странам мира на “Татре” и публиковали заметки, а потом и книги о своих путешествиях. Это были два самых популярных чеха в мире, их фамилии знали все, а уж в Союзе точно. 

И вот на обложке одной из книг они поместили фотографию, которую назвали “Африканская мадонна”. Мне кажется, Мишка использовал эту идею для своей картины. Следует сказать, Савицкого коллеги любили не очень сильно. Но мама его как-то сразу приняла. Он, вне всякого сомнения, большой художник и очень талантливый человек.

Мне вообще везло на творческих людей. Вместе с Рыгором Бородулиным, Геной Буравкиным и Васей Зуенком мы обслуживали съезды белорусского комсомола. Я рисовал шаржи, а они писали стихи. Гена был самый спокойный, Бородулин бесшабашный, выпивал больше всех. Но и талант огромный и оригинальный.

Из признанных классиков мне особенно нравился Евгений Иванович Танк. Он был самым демократичным из всех. С Владимиром Короткевичем я бывал в общей компании да и выпивал неоднократно. Он был более общительный, чем Василь Быков. Тот производил впечатление замкнутого человека и отнюдь не стремился солировать в беседах.

Однако, как я заметил, творцы любили выпивать.

Если бы только они... С ужасом вспоминаю послевоенный Минск. На каждом углу стояли ларьки, в которых продавали на разлив водку. Человек шел на работу, покупал стакан, выпивал и шагал дальше. Само собой, такую же процедуру он проделывал и после работы. 

Для тех, кому водка казалась слишком тяжелым напитком, продавали красное вино. Повальное пьянство. Мой друг спился в течение года после окончания школы. Просто превратился в больного алкоголика, и это было жуткое зрелище.

- Еще в “Якоре” подружился с Вовкой — сыном начальника управления по делам архитектуры Александра Ивановича Воинова. В Минске тогда все работали дома, и я, приходя к ним в гости, был просто заворожен этим процессом. В 1947-м поступил в Московский архитектурный институт.

После войны город активно застраивался. Лангбард реконструировал свои довоенные здания, Парусников занимался сталинским проспектом, Воинов — зданиями ЦК, Дворца пионеров, институтом физкультуры, Заборский — площадями и улицей Ленина, от проспекта до площади Свободы. 

Вообще представить послевоенный Минск, если ты не видел его сам, практически невозможно. На Советской улице, начиная от моего теперешнего дома напротив цирка и до Дома правительства, стояли сплошь обгорелые коробки. Мертвая улица, все равно как с другой планеты.

В районе стадиона “Динамо”, видно, произошел большой бой. У меня оттуда было десятка полтора немецких и венгерских штыков. Там же подобрал советскую десятизарядную винтовку, револьвер и уйму лимонок. Тогда у каждого минского пацана хранился дома солидный боезапас.

В 1972-м мне доверили проектировать спортивный комплекс “Раубичи” не потому, что был большим спортсменом. К тому времени я прославился тем, что брался за провальные проекты, которые невозможно было поднять из пепла. 

Началось все с Лейпцигской ярмарки. В 1967 году Беларуси, единственной из республик СССР, дали отдельную экспозицию. Об этом стало известно, само собой, лишь за два месяца до начала ярмарки. Тогда я был председателем Союза архитекторов и директором Белгипроторга. Никто этим делом заниматься не хотел, а я взялся.

У меня были плохие отношения с тогдашним председателем горисполкома Шараповым. Гипроторг тогда был самым крупным институтом по проектированию предприятий торговли и общественного питания союзного подчинения. Я только начинал его делать. 

На месте нынешнего Дворца Республики стоял трехэтажный домик, я в нем и стал потихоньку захватывать помещения. А Шарапов отбирал обратно. И я подумал: возьмусь, сделаю и, возможно, мне потом удастся решить вопрос с помещениями для института. Несколько смущало только то, что никогда такими экспозициями не занимался.

- На сто процентов! Но был уверен, если кто-то что-то делал до меня, то и я смогу.

Узнал, что в Москве при Торговой палате есть организация, которая занимается этими выставками. Приехал туда, нанял пару человек местных и со своими минскими ребятами сделали проект. И быстренько утвердили его на заседании ЦК.

Часики тикали, поэтому мне дали в помощь всех белорусских министров. Нам пошили комбинезоны с красными рубашечками, и мы в должности монтажников поехали в Лейпциг. 

Самое главное — захватили с собой две канистры спирта. Таким образом оперативно решили вопрос с переманиванием немецких рабочих и закончили монтаж одними из первых. 

Получилось очень красиво. Павильон имел отличную прессу. Приехали домой героями. Там же никто не знал, что такое Беларусь. Огромным успехом пользовалось стекло, лен, да практически все товары нашей экспозиции.

Мне после этого под институт отдали помещение незаконченного магазина на углу Логойского тракта и Волгоградской. Там, где потом был “Русский чай”. Шарапов пробовал сопротивляться, но куда ему после битвы при Лейпциге...

Такую же выставку потом сделал в Болгарии. Уже поднабрался опыта и обошелся без помощи москвичей. А в 1972-м Минск получил право провести чемпионат мира по биатлону...

Меня пригласил начальник отдела проектных работ Госплана. Говорит: вот ваш объект, только вы сможете сделать за год — с проектированием и стройкой. 

Принял предложение с одним условием: “Василий Тимофеевич, вы же знаете, если начнем обычным путем делать, я даже не согласую объект. Поэтому давайте так: никто не вмешивается, даже Петр Миронович”. Он согласился, потому что другого выхода не было.

- Да, человек он был совершенно замечательный. Доброжелательный, объективный и очень эрудированный. По любым крупным объектам, тем же памятникам, никогда не принимал решения сам. И даже когда Климов — зампред Совмина, ведавший вопросами культуры, — начинал что-то говорить, он его останавливал: “Давай вначале специалистов послушаем”.

Когда ему предложил построить универмаг “Центральный”, он сказал: “Ты мои мечты подслушал!” Машеров очень хорошо понимал, что на проспекте не было ни одного крупного торгового предприятия. Только небольшие магазины. И то, что там теперь появится торговый зал на 800 квадратных метров, решало много проблем.

Был еще эпизод, который он мне сам рассказывал. К нему пришли залуженные люди из дома, в котором создавали “Центральный”. Ордена почти до пупа, он всех знал. И начали жаловаться на шум, создаваемый строителями. 

Машеров снял трубку и набрал тогдашнего председателя горисполкома. Сказал Ковалеву: “Тут надо людям найти хорошие квартиры где-нибудь в тихом районе...” После этого ходоки Петру Мироновичу докучать перестали.

А вообще, мне с минским начальством не везло. Тот же Ковалев не был самым хорошим человеком. Делал карьеру за счет других, в том числе и за мой. Я за прибыль института построил дом на улице Пулихова. Ковалев помогал, но я не знал, что он уже распределил квартиры — польскому и немецкому консулам, чиновникам из ЦК и Совмина.

Организовали персональное дело. В советское время это делалось так. На бюро ЦК мне уже подготовили строгий выговор и решение отобрать дом, так как Аладов себе в нем квартиру запроектировал. А почему бы и нет, деньги-то наши, не ворованные...

Но на бюро дело приняло неожиданный поворот. Петр Миронович встает и спрашивает: “Как мы дошли до такой жизни? Почему такой архитектор, как Аладов, не имеет собственной квартиры?” И вместо выговора мне решили выделить четырехкомнатную квартиру, а дом вернуть Белгипроторгу.

Вот через это я и заимел врагов. Не только в горисполкоме, но и среди тех, кому эти квартиры Ковалев уже пообещал. Мне Машеров так и сказал потом: “Ты не знаешь этих людей и один с ними не справишься. Если что — иди сразу ко мне”.

- Никогда. Мой тесть с первого до последнего дня был на фронте. О войне говорил только с сослуживцами. Наверное, потому, что не очень сладко было. Боря Непомнящий тоже всю войну прошел. Сталинград, Курскую дугу... Дошел до Берлина. И тоже никогда ничего не рассказывал.

Когда я учился в Москве, больше половины студентов были фронтовиками. О войне вспоминал только один. С героических позиций, очень талантливо врал. “Юра, ну этого же не было!” — “Ну и что, ведь могло быть”. Остальные ничего хорошего про войну не помнили. Каждый день тебя убивают — чего об этом рассказывать? Что там может быть приятного?

- Интеллигентнейший человек. А вы знаете, что Виктор Ильич был очень талантливым гравером? В партизанах делал такие поддельные документы, что немцы не могли их отличить от настоящих. Золотые руки!

Ливенцев был единственным, чьи советы я слушал при проектировании “Раубичей”. С ним всегда было интересно. Главной задачей было вписаться в рельеф. У Ливенцева имелись соображения насчет шале, которые тот видел в Швейцарии. А у меня — образ сельской избы белорусской. 

И мы нашли общий язык. Все шале стоят параллельно рельефу, а наше здание отеля — поперек, оно рельеф повторяет. Крестогорский костел поначалу собирались взорвать. Но я убедил Машерова, что он хорошо вписывается. Сделали реконструкцию, теперь там музей национального белорусского искусства. 

Тогдашний президент Международного союза по современному пятиборью и биатлону швед Свен Тофельт сказал: “Ребята, вы сделали самый красивый в мире биатлонный комплекс”.

Все было продумано. Для команд ставились палатки. Закончились соревнования — их убрали. Затем там построили домики. Позднее я добился, чтобы их снесли. Думаете, их использовали для команд? Там дачников начали селить.

Эх, была пейзажная композиция невероятной красоты, и что стало потом?.. А началось все с того, что меня уволили из родного института без выходного пособия. К тому времени я был полным кавалером строгих выговоров с занесением в учетную карточку. Постарались мои могущественные “друзья”.

Последний строгач был за то, что у меня плохой моральный дух и я неправильно отношусь к лицам, уезжающим за рубеж. То есть в Израиль. Я их не увольнял и не преследовал. Наоборот, дружил. И вообще, мне было жалко их терять, хорошие ведь специалисты уезжали.

Машеров про меня не забывал. Когда я проектировал Комаровский рынок, поддерживал: “Не волнуйся, буду твоим прорабом”. И вот как-то приезжает на объект, а меня нет. Уволили. Я ему через Азгура письмо передал, так он даже читать его не стал: “В следующий раз приезжаю — Аладов должен быть на объекте”. 

- Вы в этом сомневаетесь? Когда в 1976 году погиб генерал-лейтенант Леонид Беда вместе с председателем Президиума Верховного Совета БССР Федором Сургановым — это на Машерова охотились. 

Они тогда вместе провожали Рауля Кастро и ехали из Бреста. Но Машеров оказался в другой машине. Тогда не получилось, а через четыре года — да. Думаю, за этим стоят спецслужбы. Леонид Ильич Брежнев дряхлел на глазах, а Машеров, лидер преуспевающей республики, был подходящим кандидатом на его место. 

Невосполнимая потеря. Как с человеком, с Петром Мироновичем было приятно иметь дело. Он не надувал щеки и не выпячивал живот. Не было в нем карьеризма. К нему хорошо относились и в Москве, и в республиках. Охоту и рыбалку не любил, а вот на лыжах с Ливенцевым ходил с удовольствием. Да и вообще был большим любителем спорта, насколько знаю.

- Мне нравится, если сохраняется то, что было. А что наворотили сверх того... Скажу так: можно было сделать и получше. Есть вещи, к которым не нужно прикасаться. Придет ли кому-нибудь в голову надстраивать собор Парижской Богоматери или башни Кремля? А разве можно в Минске, который дотла был разворочен и отстроен заново, что-то трогать?

“Кемпински” из той же истории. Или возьмем монстра на Октябрьской площади. Это даже трудно представить, что профессионалы могли такое сделать...

- В свое время Музей истории Великой Отечественной войны, который проектировал Заборский, попал в компанию ликвидации архитектурных излишеств. Обкорнали весь декор. Я предложил его вернуть — в этом случае все бы встало на свои места. 

Но, к сожалению, тогдашний главный архитектор города Руслан Белогорцев взял и умер. Порядочнейший человек. Вот он взяток не брал.

А вообще всегда надо объявлять конкурс. Мне непонятно, как могли согласовать этот новодел на Октябрьской. Даже стыдно, что у меня сербские корни.

“Дана молл” я называю “Дунька мол”. Никто не знает того архитектора. Конкурс выиграли, но, мне кажется, только потому, что сами обещались построить. То, что было в проекте и что построили — две большие разницы.

- Можно. Если снести. Я в этом плане крепко надеюсь на грунты. Они там очень плохие. И со временем этот “недоотель” рухнет сам. 

Вот электростанцию зря убрали, она должна была, конечно, остаться. Да и вообще это место “проветривало” проспект, зачем туда надо было что-то лепить? Почему у нас думают, что если есть какая-то свободная площадь, там обязательно надо что-то построить?

Я приверженец того, чтобы оставалось побольше старых зданий и памятников. Это наша история. Было и было. Пусть стоят — хоть царю Николаю Второму.

- Он меня как-то чуть не задавил. Я ехал на велосипеде, а он на машине выскакивал с Володарского. Нарушал я. Нарком не поленился выскочить и хорошенько меня обматерить. Но я быстренько удрал. Слава богу, не пристрелил.

Здание КГБ строил Парусников. Спросил, какой высоты делать дверь в его кабинет. Цанава на мгновение задумался и показал рукой “Во!” Где-то на десять сантиметров выше своей головы. Так что человек нормального среднего роста, заходя к нему в кабинет, невольно нагибал голову. Но лучше, конечно, было в этот кабинет не попадать.

За здание КГБ Беларуси Парусников был награжден Сталинской премией.

Михаил Павлович — великолепный архитектор. Созданная им головная часть проспекта могла бы стать шедевром мировой архитектуры, если бы ее не уродовали всякими “кемпинскими”. Эх, есть у нашего президента один недостаток...

- Он все делает неплохо, но никак не может понять, что архитекторы для него были бы лучшими помощниками. Имею в виду архитекторов настоящих, а не каких-то приспособленцев и взяточников.

Вот вам история-анекдот. Заседание Госстроя с участием первых лиц. Скульптор Анатолий Аникейчик, как и полагается творческому человеку, взволнованно рассказывает о своем видении уже не помню какого проекта. Не суть. 

“У меня там, как у Рембрандта, “Блудный сын”... Климов, не давая ему закончить, перебивает: “Кто такой Рембрандт я, конечно, не знаю, но...” Пауза. И громкий смех Машерова. “Ладно, не знающий Рембрандта, давай послушаем специалистов”. Тогда они играли главную роль.

Так вот я хотел бы обратиться. Готов снова поучаствовать в благоустройстве “Раубичей”. Как еще живой автор проекта. Хотя мне президент дал такую пенсию, что уже могу и не работать. 

С этого года докторам наук и профессорам начисляют дополнительно 370 рублей. Таким образом, моя пенсия уже больше 1000 рублей. Мне вот так хватает! И потому готов совершенно бесплатно работать с “Раубичами”, чтобы снова довести их до того уровня, когда не стыдно кому-то показать. 

Восстановить то, что заросло, и выбросить лишнее. Сейчас там абы что, хмызняком каким-то заросло. Я уже работал с ними лет двадцать назад. Тогда хорошие директора были. Организовывали субботники, вывозили все, а сейчас...

Вальмен Николаевич поворачивается к компьютеру и находит снимки комплекса аккурат накануне его дня рождения 24 января 1974 года. И очень огорчается, что в газете черно-белое фото не сможет качественно проиллюстрировать его мысль. Но это же ерунда. 

Он есть сам, собственной персоной. Архитектор с необычным именем, которые так любил раздавать своим сыновьям композитор Аладов. И, несмотря на 90, ему по-прежнему легко выйти из этого волшебного дома напротив парка Купалы, чтобы сесть в машину с логотипом комплекса, который построил когда-то за чемпионские сроки.

Не стесняйтесь стариков. Они не подведут…