К началу блокады в доме в Озерках было три Татьяны: бабушка, мама, дочь. Теперь в нём одна 88-летняя Таня.
«Летом все были уверены, что война закончится к новому году. Но к новому году закончилась еда. И 1 января 1942-го я начала вести дневник».
Потом Танин дневник войдёт в «Детскую книгу войны», которую подготовил и издал наш еженедельник. «Сегодня у мамы, бабиньки и меня именины. Мама подарила кусок пиленого сахара...» Тогда, в январе 1942-го, они праздновали Татьянин день. Празднует его Таня и сегодня.
«Больше не пущу»
— В том январе папа ещё шевелился... Тощий был, ни жиринки. Работал на заводе «Красный выборжец», ходил туда из нашего дачного пригорода пешком по 10 километров — трамваи уже встали, снега на улицах было по уши — не то что сейчас. В декабре мама нашла его на крыльце и сказала: «Больше не пущу».
...Яркая лампа над входом в дом о шести комнатах в питерском районе, куда сейчас уже ходит метро, вырывает из вечерней темноты зажатого бурьяном, ржавыми сараями, догнивающим металлоломом и новыми домами пятачка освещённое зелёное крыльцо, на котором упал, проделав свои последние 10 километров, Танин папа. На крыльце — ветхое кресло, в нём спит рыжий кот.
— В январе 1942-го нашего кота Кимку одолжила соседка, мол, мышей у них много. И не вернула: съели. В тех же числах у нас сняли с цепи собаку... А мы своих — нет, не ели никогда.
В сенцах пахнет, как всегда пахнет в избах, накопленной стужей, ветошью, временем. Татьяна Валерьевна на крыльцо уже не выходит.
— В январе папа ещё шевелился. И 25-го числа мы отмечали Татьянин день. Мама надела любимую блузку, отец ухватился за моего старшего брата Гелия, ему было 13, и смог добрести из своего кабинета, где лежал, до столовой. Мама застелила скатерть, достала серебро, хрусталь, зажгли керосиновую лампу вместо коптилки — как всегда бывало до войны. Поставили на стол воду в графине, картошку отварили в кожуре...
Бабушкиной скатертью с вышивкой ришелье тот столетний стол, за который можно было посадить 40 человек, застелен и сейчас. На нём — семечки для птиц и «Детская книга войны». Папины пейзажи по стенам (химик, назвавший сына Гелием, на досуге писал маслом, запасы олифы подъели уже к январю).
— Папа умер в конце февраля: просто устал бороться. И весь март пролежал в холодном кабинете — так мы смогли получить его мартовские карточки. Ими и расплатились с извозчиком, который достал гроб и отвёз папу на кладбище.
В кабинете сейчас — проваленный пол, земля. Такой рыхлой, тёплой земли не хватало в том феврале — долбили лёд, для тех, кому везло сразу упокоиться в земле, а не быть замороженным...
— Бабушка дожила до осени 1943-го, извозчика в Озерках уже не было, мы с братом отвезли её на тележке сами.
В этом январе у Тани в банке с уже мутной водой покоится еловая веточка — осталась от праздника. Рудыковские всегда отмечали по старинке Рождество, не скрывали происхождения: на стенах — портреты 600-летней ветви дворян. Прадед Тани — домашний врач генерала Раевского, доктор Рудыковский — лечил Пушкина в поездке на Кавказ. Дед-генерал во время покушения на Александра II был в свите, помогал уложить раненого в коляску. «Дедушка успел умереть до революции, его никто не обижал...» Отец — упал на крылечке...
Дворянское собрание Татьяна Валерьевна перестала посещать только 3 года назад — когда не смогла ходить. Остались фотографии: высокая причёска, белые перчатки, платье в пол тяжёлого серого шёлка... В 85! Но и в 88 — спина, которая кажется прямой, хотя это и не так, кристальная ясность мысли и по-настоящему радостная большая улыбка, когда просишь её улыбнуться для фото. Так улыбалась на довоенных карточках Таня. Есть чему улыбаться. Жизнь!
В январе у Татьяны Рудыковской её много. За ней пришлют машину и отвезут к школьникам. Она будет читать выдержки из своих дневников. (Вот они, реликвии в полиэтиленовом пакете, несколько ученических тетрадок: папа вёл в них наблюдения за погодой, Таня вклеивала листочки, писала поперёк папиных заметок ясным чернильным почерком...) Потом про Таню забудут до следующего января.
А ведь она сама реликвия: «Сейчас те, кто там был, уже не могут говорить. А те, кто говорят, там не был...» И поэтому про дни конца января она думает так: «Будут праздники». Будет горькая память — и жизнь.
«Интеллигенты несчастные»
— Сначала мы вообще ничего не могли говорить. Долго. Как будто ничего не было, никакой блокады. И я не трогала свои дневники. А году в 85-м открыла... Тогда казалось: «Да кому это надо?» Но я решила перепечатать их на машинке. Печатала — и шла есть. Не могла читать голодной... И вспоминала.
Летом меня послали в магазин, тогда всё ещё можно было купить. И я купила одну пачку масла! Одну! До сих пор ругаю родителей — они же пережили гражданскую, можно было хотя бы насушить сухарей. Но они, интеллигенты несчастные, стеснялись! И мы перемалывали кости, которые Гелик выпрашивал в военной части «для собак», смешивали со спитым кофе и жарили из этого котлеты... Маму звали работать к военным посудомойкой. Но она боялась потерять педагогический стаж! Работала в школе, после уроков учительницы собирали по Озеркам осиротевших детей и приводили их на третий этаж школы, где был устроен детдом. Отцу предлагали эвакуироваться — но он только что расплатился за этот дом, в котором я родилась, и отказался! А потом уже было поздно...
Соседка Анфиса, уборщица с завода, в начале июня отправила своих детей за город. И получала за них карточки. Корову свою ввела в дом, жила с ней в одной комнате, молоко продавала. Мама ей серебряную ложечку снесла... После войны я увидела у Анфисы отрезы тканей — от пола до потолка, и потом она построила шикарный дом вместо своей конуры. А у меня в летней веранде до сих пор торчит осколок наших зениток. Я не даю его вынимать.
Он и правда ещё там. В проломе многажды с тех пор перекрашенных досок. Веранда выстужена, на ней сохнет холодное бельё, за огромным окном проскальзывает едва не по огороду смазанная стрелка финского поезда, не останавливающегося на станции Озерки.
Татьяна Валерьевна садится ко мне левым ухом: правое совсем не слышит. Плачет, когда говорит о «несчастных интеллигентах», догадавшихся летом только насажать побольше морковки вместо цветов. В тёмное окно («Открою его — и подышу, вот и вся прогулка») стучит, будто отстукивая нам телеграмму, январский дождь. Передвигается Татьяна Валерьевна с ходунками. «Переселилась жить на кухню, чтобы меньше ходить: раньше налью чайник, привяжу его к ходункам за верёвочку — и тащу за собой в гостиную». К ходункам привязана ещё и истёршаяся георгиевская ленточка и сумочка с телефоном, который она почти не слышит. Татьянин день проходит в письмах.
Уже шариковой ручкой и покосившимся почерком в конторской тетради она пишет людям — чиновникам, газетчикам, спорит, доказывает, требует... Сейчас вот — бой за родную землю в папином кабинете. «Нужна шефская помощь, может, какая-то строительная организация мне поможет пол настелить? Денег я заплачу». Бой беззлобный — благородный. Порода, дух, то, чему нет названия. Достоинство, которое не дало съесть кота Кимку. Жажда жизни, которая дала написать точные и жгучие стихи о войне, изданные в 12 книгах.
В них есть такая строчка: «Без ласки, как без хлеба, не выжить».
Как без хлеба.