Владимир Полупанов, "АиФ": Наталья Саттыевна, в прошлом сезоне вы засветились на слепых прослушиваниях в шоу «Голос. 60+». Что вас заставило пойти в этот проект?
Наталья Нурмухамедова: Хотела спеть джаз на Первом канале, напомнить всем, что я джазовая певица. Поп-песни народ с удовольствием слушает и просит исполнить на концертах. Мне это так неинтересно.
— Никто из наставников к вам не повернулся. Леонид Агутин сказал, что ему не хватило в выбранном вами произведении хотя бы двух строчек текста. Почему вы выбрали песню без слов?
— По-английски я не очень хорошо пою. Поэтому взяла композицию Эллы Фицджеральд Smooth Sailing, которая представляет собой вокализ: произведение для исполнения голосом без слов. Наверное, это было ошибкой. Наставники ничего не поняли.
— Каково это, в 67 лет проиграть в телевизионном конкурсе?
— Я целый месяц переживала этот ужас. Всё думала: что не так сделала? Может, правда не ту песню выбрала? Берегла свои силы, осторожничала, не выдала всё, на что способна. У меня в жизни было 10 международных конкурсов, очень серьёзных: в Венгрии, Чехословакии, Германии... Везде я была в числе лучших. И тут вдруг в 67 лет проигрываю. Обидно, конечно.
— Вы родились и прожили в Узбекистане до 1994 года. Что вас заставило перебраться в Россию?
— Меня звали в Россию в 1987-1988 гг., давали квартиру в Москве. А мне тогда очень нравилось жить в Ташкенте. Погода, природа — великолепные! Еда вкусная и недорогая. Москву терпеть не могла. Москва серая была тогда, холодная, чужая. И отказывалась. А после развала СССР в 1990-е мне стали в Узбекистане часто говорить: «Пой на узбекском». Я сначала отшучивалась. Дошло до того, что мой однокурсник, альтист несостоявшийся, будучи сотрудником Минкульта Узбекистана, прямым текстом сказал мне: «Не будешь петь по-узбекски, у тебя вообще работы не будет. С голоду помрёшь».
Чтобы не помирать с голоду, я собрала вещи и уехала в Москву. Поздно, конечно. Надо было раньше это сделать. Если бы я в конце 1980-х оказалась в Москве, можно было бы запрыгнуть в артистический эшелон, в котором сегодня Лариса Долина, Валерий Леонтьев и другие звезды моего поколения. Они все сумели перестроиться. А я пропустила этот момент. И, когда в 1994 году приехала в Москву, обратилась в продюсерский центр Игоря Крутого за помощью. Игорь мне прямо сказал: «Наташа, ничем не могу помочь, всё стало коммерческим. За любой эфир надо платить». А я продала шикарную квартиру в Ташкенте за 10 тысяч долларов. Такая наивная, спросила Крутого: «У меня есть 10 тысяч долларов. Если я вложу их, это поможет мне сделать рывок?» Он улыбнулся и сказал: «Иди к моему заместителю, он тебе всё расскажет». Тот мне расписал: за эфиры на радио и ТВ нужно было выложить 200-250 тысяч долларов. Таких денег у меня не было.
— И у вас начался период жуткого безденежья?
— Очень рассчитывала на помощь мужа, с которым жила в то время, он был очень хорошим певцом. Мы с ним сделали совместную программу. Но концертов было мало: 1-2 в месяц за 30 долларов. На это прожить было невозможно. Он устроился в ресторан, где влюбился в молодую женщину, и ушёл от меня. Это было как раз накануне Нового года. Я в чужой съёмной квартире с больным ребёнком. Ни денег, ни работы. Рассчитывать не на кого. Я чуть не покончила с собой. Но я всё-таки взяла себя в руки. И… через полчаса мне позвонили с предложением работы на новогоднем празднике в Польском посольстве. За 50 долларов! А ещё я поела там вкусно. Мы же голодали.
Моя подруга Ольга часто вспоминает случай из того периода. В Ташкенте мы хорошо жили. Друг к другу в гости ходили, всегда всё было. А тут Ольга приходит ко мне в гости в Москве (я тогда жила в стрёмной коммуналке), дочке даю кусочек курицы и риса. Себе рис положила. А подружке — рис и сосиску. И говорю: «Оля, мне для тебя ничего не жалко: последняя сосиска». Она думала, я шучу. А я поела рис, понюхала косточку от курицы и легла спать голодная. Ольга часто вспоминает, как я ей последнюю сосиску отдала. Так меня воспитывали родители: сам не поешь, а гостя накорми.
— Что было самым сложным в этот период?
— Сложность была в том, что у меня вся программа была заточена под дуэты с восьмым мужем, который меня бросил. Мне надо было её полностью переделывать под сольный вариант. Пришлось переписывать фонограммы. На это ушло много времени. Я потом вышла замуж фиктивно за аранжировщика: он мне 8 фонограмм записал, а я ему на два года сделала московскую прописку.
— У вас были мысли бросить музыку?
— Никогда. Хотя мне советовали: «Брось музыку, иди в ЖЭК работать». Нет, ребята. Хоть в ресторане буду петь, но профессию не брошу. В советские времена многих крымских татар в Узбекистан согнали. Они мне рассказывали, что всегда были гонимыми, нищими. Поэтому своих детей отдавали учиться музыке, чтобы они были там, где сытно. Если ты музыкант, то зовут работать на свадьбы, дни рождения. Там всегда можно поесть в крайнем случае.
Когда татары вернулись в Крым, те музыканты, кто слабее духом и менее играющие, слиняли со своей профессии: водителями стали, прорабами. Да, построили дома. Но многие потом жалели. «Кайфа по жизни нету, Наташа», — жаловались мне бывшие музыканты. Если у тебя есть божий дар, не надо размениваться. Пусть ты один хлеб ешь, но ты должен петь и играть.
— У вас когда-нибудь были проблемы с авторами? Вы их легко находили?
— Вообще, в советские времена нас, исполнителей, авторы в буквальном смысле расхватывали, боролись за нас. Мы были избалованы, поэтому я многим отказывала. Я не спела песни Игоря Николаева, Добрынина и других авторов, которые впоследствии стали очень популярными. Теперь жалею об этом.
— Почему отказались?
— Потому что в то время я увлекалась джаз-роком, джазом. И мне хотелось петь именно эту музыку.
— Однако от попсовой песни «Канатоходцы» («Если упадёшь, не плачь, а встань») вы всё-таки не отказались, спели её с ансамблем «Ялла».
— Был специальный выпуск новогоднего «Голубого огонька» с 1985 на 1986 год, где все артисты пели в дуэтах. Лайма Вайкуле и Валерий Леонтьев пели «Вернисаж», «Лаванду» — София Ротару с Яаком Йоаллой, я с «Яллой» — эту песню и т. д.
— Какие песни всё-таки вас «кормили»?
— «Малиновый сироп», «Канатоходцы» и «Кыз-бола» («Озорная девчонка»). По секрету вам скажу, я списала импровизацию песни «Кыз-бола» у Эллы Фицджеральд. Чуть-чуть её переделала, и она органично легла. Когда я заняла с ней первое место на конкурсе в Ялте в 1983 году, ко мне подошёл Константин Орбелян, подмигнул и сказал: «Хорошо Эллу Фицджеральд знаешь». Тогда обвинение в плагиате звучало как приговор. Поэтому все боялись быть уличёнными в этом. А сейчас никто ничего не боится, все друг у друга заимствуют.
Кстати, с этой песней связана ещё одна история. На конкурсе «Шлягер-84» в Дрездене я тоже пела песню «Кыз-бола». И, когда приехала на репетицию с оркестром, в партитуре дирижёр обнаружил ошибки (я ночью переписывала ноты и «намудрила»). Дирижёр наотрез отказался репетировать: много неточностей. А у меня выхода не было, я представляла Советский Союз. Подошла к нему и со слезами на глазах сказала через переводчика: «Извините меня, я ночью сама расписывала аранжировку. Если не выступлю, моя карьера на родине завершится». Он меня пожалел, дал указание переписать ноты.
Переписчики нашли там всего 2-3 ошибки. На партитуре дирижёр своей рукой написал: Die Kleine Schelmen Mädchen («Озорная девчонка»). Меня вне сцены так и называли в Германии: «Шельма».
— В Узбекистане до сих пор существуют категории, согласно которым артисты получают зарплату. Вы с какой начинали?
— С самой низшей, естественно. В начале 1970-х у меня была ставка 6 руб. 50 коп. за концерт. В 1972 году я стала лауреатом конкурса «Алло, мы ищем таланты», и мне подняли её до 7 руб. 50 коп. А в 1987 году я уже была звездой (мои песни крутились в «Утренней почте», «Голубом огоньке» и т. д.) и получала 25 рублей за отделение, 50 руб. за целый концерт. В месяц мы должны были отработать 11 концертов за зарплату. А всё, что сверху, — себе в карман.
— И сколько зарабатывали в лучшие времена?
— Один раз за полтора месяца мы дали 66 концертов: по 2-3 выступления в день. И я заработала 2 тысячи рублей (треть «Жигулей»). Купила сразу телевизор, видеомагнитофон и магнитолу «Шарп». У меня был свой камерный коллектив, с которым мы катались по всему СССР с джаз-роковой программой а-ля Weather Report.
— Неужели и на свадьбах пели джаз?
— На свадьбах мы не выступали. Кому мы там были нужны? Под нас танцевать невозможно было. Мы несли высокую культуру и искусство в массы (смеётся).
— Народу нужен был «Малиновый сироп», а вы ему джаз-рок давали.
— Приходилось идти на компромиссы. В начале концерта пели пару своих песен, потом попсу давали и снова на джаз-рок переходили. Как-то нас отправили в глухой узбекский рыбсовхоз в 60 км от Ташкента с филармоническим концертом: обязаловка. У нас была выработка, как у рабочих. Приезжаем на место: старый клуб-развалюха, на сцене одна «лампочка Ильича». Местная публика — колхозники в чапанах. Присели на корточки. Всё в дыму. И мы со своим джаз-роком в полутемном зале. Зрители сидят, молчат, не хлопают. «Ну, — думаю, — надо без пауз, нон-стопом отыграть программу». Меня они ещё как-то вытерпели. После вышел народный артист Узбекистана Мансур Ташматов, который тоже стал петь джаз-рок. Когда наступила небольшая пауза, один зритель не выдержал, встал и закричал: «Задолбали!» (смеётся).
— Как до вас доходили лучшие мировые образцы музыки?
— В Ташкенте всегда было много евреев, у которых за границей были родственники: в Америке, Израиле. И они присылали пластинки и даже гитары. Я поражалась: у музыкантов в Ташкенте всё было импортное. В Москве музыканты на клавишных «Юность» играли, а у нас в Ташкенте уже «Корги» были.
— А что для вас стало первым откровением в музыке?
— Элла Фицджеральд. Мне было лет 17, когда басист из нашего ансамбля случайно прожёг моё синтетическое платье. Он сказал мне: «Наташа, не переживай. В знак извинения я тебе любую пластинку подарю». И принёс выпущенный в Венгрии альбом Эллы Фицджеральд. Когда я услышала, как она поёт, чуть с ума не сошла от восторга! Самые простые произведения Эллы я стала петь. А вообще, я выросла на джаз-роке: «Земля, ветер, огонь», «Чикаго», «Кровь, пот и слёзы» и т. д.
— Сколько в вас кровей намешано?
— Таджикская, русская, узбекская.
— Какая перевешивает?
— Мне говорят: «Мама — русская, папа — узбек, а ты получилась татарка» (смеётся).
— Вы окончили Ташкентскую консерваторию по классу скрипки. А когда последний раз брали в руки инструмент?
— Московские музыканты, работавшие в группе «Оризонт», в 2002 году решили возобновить этот коллектив. Мы записали полноценный альбом. Я в метро купила скрипку и чуть-чуть сыграла на ней на этом альбоме. Она у меня до сих пор есть, но играет на ней в основном моя сестра.
— У вас было 10 мужей. Вы их называете «первый», «шестой», «десятый». Вы не помните их имена?
— Помню, конечно. Но у меня шестой и восьмой — Саши, например. Как их ещё отличать? (смеется).
— Десять мужей — это довольно много. Как вы себе отвечаете на вопрос о том, почему вы столько раз были замужем?
— Я месяцами была на гастролях, а муж далеко дома... Какой мужчина это выдержит? Телевизионный диктор Таня Судец в программе у Максима Галкина сказала про меня: «Наташа у нас честной была. Когда у неё с кем-то начинались отношения, она сразу замуж выходила». А потом, если человек не подходит, чего мучиться, притираться? Значит, следующий будет нормальный. И вот с десятым мужем мы уже 8-й год вместе. Может быть, потому что живем в разных городах. Он в Крыму, я в Москве. Съехались — ха-ха-хи-хи — разъехались. Междугородние браки, с одной стороны, долго держатся, с другой — некрепкие. Но у кого как.
— С кем-нибудь из узбекских артистов сегодня поддерживаете отношения?
— Конечно, Мансур Ташматов — очень близкий друг. Это он мне в своё время помог получить звание заслуженной артистки. У меня всегда был акцент, когда я пела на узбекском языке. А на правительственных концертах всегда нужно было петь именно на узбекском. И, чтобы меня как-то прикрыть, Мансур предлагал петь дуэтом. Он — на узбекском, я — на русском, а в припеве я ему подпевала.
С музыкантами группы «Ялла» поддерживаю отношения. Фарух Закиров специально для меня написал песню «Лань», которую я пела в 1977 году на Всесоюзном телевизионном конкурсе «С песней по жизни» в Москве. В жюри тогда Алла Пугачева сидела. Благодаря ей я тогда третье место и заняла. «Очень необычная песня», — сказала Алла Борисовна про мою «Лань».
— Сегодня прибалтийские страны воспринимают советский период как оккупацию. А в Узбекистане времена СССР как воспринимают сегодня?
— Узбекистан был дремучей феодальной страной. И как Ташкент расцвёл во времена Советского Союза! Там были очень неплохой оперный театр, прекрасный драмтеатр. Джаз развивался. Был даже свой джазовый клуб «Шодлик». В консерватории работали педагоги из Ленинграда, которые переехали в Ташкент во время войны. Это был расцвет культуры и искусства. Какая оккупация?!
— Что теперь представляет собой узбекская эстрада?
— И сегодня в Узбекистане есть масса талантливых артистов. Но, к сожалению, узбекская эстрада, как и любая другая, американизируется. Я слышу некоторые произведения на узбекском, они не отличаются оригинальностью, там масса заимствований. С одной стороны, хорошо, когда культура впитывает что-то интересное. А когда просто тупо слизывают, это ни к чему хорошему не приводит.
— Как часто вы сегодня выступаете?
— Если в месяц пару раз получается, это большая удача. А были времена, я с Владимиром Высоцким в одной программе работала по 6 концертов в день. Первое отделение я пела с оркестром, второе он начинал с оркестром, а потом просто пел под гитару. Это было незадолго до его ухода из жизни: 1978-1979 гг. События из фильма «Спасибо, что живой» происходили во время наших бухарских гастролей.
Во время выступления в двухтысячном зале в Грозном я сорвала голос. И уже петь не могу, хриплю. Зрители, естественно, ждут Высоцкого, а тут я пою и пою, да ещё и хриплым голосом. На пятой песне мне люди из зала кричат: «Хватит! Высоцкого давай». А мне же надо норму выдать. В паузе обратилась к залу: «Граждане товарищи, дайте мне допеть пару песен, а то мне зарплату не дадут». Высоцкий всегда был за кулисами заранее и, увидев, как я мучаюсь, махнул мне рукой по-отечески: мол, давай, спасу тебя.
— Вам удавалось с Владимиром Семеновичем пообщаться?
— Минимально. Как-то у Высоцкого было хорошее настроение, и он пригласил меня, нашего солиста и дирижера после концерта к себе в номер. Энергии у него было столько, что он после двухчасового концерта ещё полночи мог петь песни для близкого круга людей.
— Мы с вами разговариваем на фестивале «Бархатный сезон» в Сочи, где звучат в основном ретро-песни. Даже молодой Хиль пел ретро-репертуар своего деда Эдуарда… Вас не удивляет то, насколько долговечными оказались песни советских композиторов, которые в 1980-е казались «совком»?
— Они стали классикой. В советские времена к стихам и музыке подход был серьёзный. Поэты-песенники профессиональные были. Когда текст в песне хороший, его поёшь с удовольствием. А сейчас в основном рифмоплёты. Просто набор слов. У нас всё было со смыслом, потому что отбор был строгий. И не в цензуре дело. Если плохая песня, её петь никто не будет. Даже если 10 раз покажут по телевидению, всё равно народ её не запоёт. Потому что она плохая.
А вообще, мои первые гастроли с мюзик-холллом в 1970-х начинались с Сочи, куда я приехала со своим первым мужем. Я тогда впервые оказалась на Черном море. Попасть в Сочи — это было просто несбыточной мечтой. Мы приехали сюда с большим оркестром и работали в «Ривьере». А после концертов шли в «Жемчужину»: перелезали через забор, чтобы оказаться на «фирменном» пляже, где одни иностранцы отдыхали.
«Жемчужина» в те времена была для советского человека окном в западный мир. Здесь была особая атмосфера. Денег на то, чтобы в баре покупать алкоголь, у нас не было. И мы с собой бутылочку брали.
— Вина?
— Портвейна обыкновенного (смеётся). Перелезем через решетку, бутылку откупорим, пирожком закусим. Представляете, в «Жемчужине»! На «фирменном» пляже среди иностранцев! Это просто незабываемые ощущения! И эмоции, после которых, кстати, и появилась моя доченька Настенька.