Алексей Макаркин: Почему Владимир Путин возвращается к 1939 году

Но эта версия то смягчается, когда нужно взаимопонимание с Западом, то ужесточается, когда ситуация напоминает холодную войну, пишет РБК

В последние недели перед Новым годом Владимир Путин шесть раз обращался к теме ответственности Запада и в первую очередь Польши за начало Второй мировой войны. Он говорил об этом и на заседании оргкомитета «Победа», и на традиционной пресс-конференции, и на неформальном саммите лидеров стран СНГ, и на расширенной коллегии Минобороны, и на встрече с руководителями палат Федерального собрания, и даже, как утверждают, на закрытой части беседы с представителями крупного бизнеса.

Объяснения такого внимания к истории и очевидной сильной эмоции президента приводятся разные. Одни обращают внимание на конкретный повод — принятие Европарламентом резолюции об ответственности гитлеровской Германии и сталинского СССР за развязывание войны. Но неприятных для России резолюций было принято немало и ни одна из них не вызывала такой реакции. Другие видят в резких словах Путина ответ на отказ Польши пригласить российского президента на памятные мероприятия, посвященные 80-летию начала войны. Но в нынешнем году предметно обсуждался вопрос об участии Путина в 75-летии освобождения Освенцима в январе 2020 года, что могло бы стать приемлемой альтернативой.

Третьи сооружают сложную конструкцию: Путин должен в январе поехать в Израиль, а отношения с ним сейчас непростые — Израиль выдал США российского гражданина Алексея Буркова, обвиняемого в хакерстве, Россия держит в тюрьме осужденную за контрабанду наркотиков израильтянку Нааму Иссахар, которую не удалось обменять на Буркова. И что Путин, резко обвинив предвоенного польского посла в Германии Юзефа Липского в антисемитизме, захотел подыграть израильтянам, не беря на себя никаких обязательств. Но эта версия, объясняя конкретный эпизод, не отвечает на вопрос, почему Путин так много раз говорил о событиях предвоенной истории.

Представляется, что дело в более сложных тенденциях, выходящих за рамки текущей повестки. История в России традиционно использовалась для легитимации власти, причем как в стране, так и в мире. Этим был озабочен и шеф жандармов Бенкендорф, когда говорил, что «прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение». И большевистский академик Покровский, ставивший на первый план борьбу народных масс против монархии. Власть рассматривалась как преемница великих героев, разумеется, для каждого режима разных, от Суворова до Пугачева.

Сталин, сведя воедино устраивавшие его аргументы Бенкендорфа и Покровского и отсеяв непригодные для стоявших перед ним задач, довольно механически соединил идеи величия государства и праведности классовой борьбы. Такой подход приводил не только к произвольному отбору фактов, но и к нелепым ситуациям, когда школьные учителя не знали, что ответить ученику, задающему наивный вопрос о том, кто же все-таки прав — Суворов или Пугачев.

В современной России выбор однозначно сделан в пользу государственника Суворова. Но главный фактор легитимности, оставшийся с советских времен, — это Великая Отечественная война, что неудивительно. Когда год назад Левада-центр спросил россиян, чем они гордятся, победа в войне стала главным предметом гордости (87%). Освоение космоса назвали 50%, присоединение Крыма — 45%, литературу — 40% и достижения науки — 37%. Россия выступает в общественном мнении и как страна-мученица (27 млн погибших), и как страна-победительница.

Хотя при общем прославлении Победы существуют множественные интерпретации. Геннадий Зюганов и Александр Проханов славят Сталина как генералиссимуса и главного творца Победы. При Борисе Ельцине на Манежной площади был установлен памятник Жукову — не только для патриотической легитимации власти в условиях падения ее рейтингов, но и в пику Сталину. В либеральной среде распространено мнение, что победа в войне была одержана не благодаря советскому строю, а вопреки тоталитаризму, за счет народного подъема. В церковной среде распространена легенда, что Москву в 1941-м спасла Казанская икона Богоматери, с которой священники облетели столицу на военном самолете (историки ничего подобного не подтверждают). И так далее, но все эти конкурирующие интерпретации позитивны в отношении Победы.

Очевидным продолжением темы легитимности является защита российской версии событий войны от критиков как вне страны, так и внутри нее. Причем российская версия истории то смягчается, когда надо добиваться глобального взаимопонимания с Западом, то ужесточается, когда ситуация напоминает холодную войну. Почти сразу после присоединения Крыма было криминализировано отрицание фактов, установленных приговором Нюрнбергского трибунала, а также «распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР в годы Второй мировой войны». После этого в публичном пространстве усилились механизмы цензуры и самоцензуры. Только пара примеров: защищенная в 2016 году докторская диссертация Кирилла Александрова о власовской армии не была утверждена ВАКом, а нынешней осенью Государственный исторический музей в Москве отменил «Дилетантские чтения» из-за обложки журнала «Дилетант» с карикатурой на Сталина и Гитлера.

Однако проблема российской версии истории, войны и ХХ века в целом — в том, что она из глобальной, каковой была в советское время, становится локальной. Советский блок, в котором она была общеобязательной, давно распался. На Западе уходят люди, для которых СССР был не только одной из сверхдержав, но и страной мечты, равенства и социальной справедливости. А таких было немало, хотя после ХХ съезда и разгрома Пражской весны многие и разочаровались в стране мечты. Для их детей и внуков СССР — уже история, причем с несчастливым концом, а следовательно, никак не образец для подражания.

Мейнстримная западная трактовка истории ХХ века заключается в том, что СССР — это тоталитарная страна, а Сталин почти столь же одиозен, как Гитлер. Она и нашла свое отражение в резолюции Европарламента. Подвига советских солдат в рамках этой трактовки не отрицают, но не распространяют этого положительного отношения на сталинскую политику «железного занавеса» и экспансии на территории соседних стран. Да и решающую роль за СССР в войне также не признают — Сталинград находится в общественном восприятии на одном уровне с Эль-Аламейном.

В Европе, разумеется, немало людей, не доверяющих мейнстримным СМИ и голосующих за политиков, которых в России считают пророссийскими. Но и с этими политиками все очень непросто. В России предпочитают не акцентировать внимание на том, что французские крайне правые оправдывают режим Виши, а в «Альтернативе для Германии» сочувственно относятся к вермахту. Лидер этой партии Александр Гауланд не только требует отменить санкции против России, но и призывает соотечественников гордиться немецкими солдатами Второй мировой войны. Так что политические союзники при ближайшем рассмотрении оказываются идеологическими оппонентами, причем по важнейшему историческому вопросу, — представить себе такое во времена СССР было бы невозможно.

На Востоке тоже все непросто, хотя и иначе. С точки зрения современных китайцев именно их страна вынесла основную тяжесть войны — Си Цзиньпин назвал цифру в 35 млн китайцев, погибших во время войны с Японией, начавшейся еще в 1937 году. А в Индии уважают судью Радхабинода Пала, который на Токийском процессе голосовал за оправдание всех японских обвиняемых, считая, что победители не должны судить побежденных. Восточные страны предусмотрительно предпочитают не спорить с Россией об исторических вопросах, вежливо относятся к ее трактовке исторических событий, но не более.

Но и в России, несмотря на данные социологов, ситуация не столь простая. Обратимся к другим опросам Левада-центра. Если в июле 2008 года к событиям Великой Отечественной войны проявляли внимание более половины респондентов (55%), то в марте 2017 года — 38%. И это несмотря на массовые шествия «Бессмертного полка», поддерживаемое государством создание историко-патриотических фильмов, выпуск многочисленных книг. Военная тема становится для россиян все менее актуальной, и если гордость за Победу для одних является глубоко переживаемой, то для других — просто данью российскому варианту политкорректности, стремлением дать правильный нормативный ответ.

Вполне возможно, в наступающем году в связи с празднованием 75-летия Победы интерес к ней вырастет, но вряд ли процесс удастся переломить в долгосрочной перспективе. Для новых поколений Победа все более становится не праздником со слезами на глазах, а событием из прошлого — уважаемым, почитаемым, но не связанным с их жизнью. Понятно, что бои за историю будут продолжаться и в их ходе будет и немало новых фильмов, и формальные и неформальные запреты, и противостояние с Западом, обвиняемым в переписывании истории.