Влаимир Некляев: Совесть — самородок в созданном Богом мире

— Ваш отец русский, а мама — белоруска. Кем вы себя чувствовали в детстве?

— Я не чувствовал себя ни русским, ни белорусом. Был просто маленьким мальчиком, счастливым из-за появления на свет. Дед говорил: «Бог мог и не выбрать тебя, не привести в этот мир». С этой мыслью и живу. Ощущая жизнь, как чудо.

Национальность не по крови определяется. А если и по ней, то в наименьшей степени. Кровь, генетика, безусловно, влияет на поведение человека, на характер, но не определяет его суть. Национальность — это прежде всего культура, в которой ты появился и воспитывался. Я человек белорусской культуры, поэтому я белорус.

— Детство вы провели в Крево и Сморгони. Расскажите об этих местах тех лет.

— Во второй половине 1940-х Крево, хоть большинство в нём составляли белорусы, было еврейским местечком. Еще в нем жили татары, поляки, русские. И я не помню никаких межнациональных розней. К евреям, естественно, было отношение своеобразное, но не более того.

Моим первым учителем был человек по фамилии Цукерман. Один из двух его сыновей был моим другом. Потом сыновья Цукермана эмигрировали в Израиль, где их убили на войне.

Цукерман не хотел уезжать. Глядя на то, что осталось от Кревского замка, говорил мне: "Знай, что ты счастливый. Перед тобой - твоя история. Хотя бы в руинах. А у меня и руин нет".

История Крево и была для меня белорусской историей. Сказкой о великих князьях, о Великом Княжестве Литовском. И я в себя эту историю впитал.

Это могла быть шекспировская история, но у Крево не было своего Шекспира. Поэтому Кревский замок не так известен, как замки в Англии или Дании, описанные великим драматургом. Но оттого история Крево, история Беларуси ничуть не мельче истории других европейских государств. Недавно я посвятил ей две драматических поэмы.

— Первое образование, которое вы получили, было техническим. Как решили поступать в Минский техникум связи?

— Я учился не только на связиста. Много еще на кого. Но все это было не моим. Вообще, попасть в свое время на свое место очень непросто. Окончив техникум, я плохо представлял занятие, которое ищу. Поехал на Дальний Восток, в Сибирь, на Север. Увидел там совсем иной Советский Союз. Там иные характеры у людей, другие отношения. Это многое во мне изменило. Главное, что я понял, — мир чертовски разнообразен. И когда попытался что-то в нем понять, оказалось: лучше всего получается у мяне это, когда пишу. Тогда и занялся литературой всерьез.

— Расскажите, если возможно, как пишутся стихи.

— Это невозможно рассказать. Они не пишутся. Случаются. Хотя все рассказывают, как пишутся стихи. У каждого своя история. Но все эти истории придуманные.

В свое время я написал достаточно много стихотворений. Поэм. Научился их писать - вот и писал. И сейчас могу сесть за письменный стол и что-то нарифмовать. Это будет на хорошем уровне, потому что плохо писать я уже не умею. Но мне это давно не интересно. С того момента стало неинтересно, когда я понял, что стихи не пишутся. Когда они мне вдруг просто ПРОДИКТОВАЛИСЬ, что случилось, когда я писал поэму «Маланка». Это первая моя продиктованная поэма. И с того времени я только и жду, когда это случится снова. Слава Богу, случается. Происходит. Или, вернее, нисходит.

Последний раз это случилось недавно в Швеции: просыпался и засыпал среди дня и ночи, одновременно писал поэзию и прозу. Смотрел на часы: стрелка на трёх. А чего три? А какой день? Не знаю. Герои произведений и снятся, и как бы наяву являются, говорят с тобой… Если это будешь рассказывать врачу из районной поликлиники, он поставит диагноз "шизофрения". Но это то состояние, ради которого теперь я и занимаюсь литературой. Делая то, что люблю.

— Вы написали не только поэмы и романы, на ваши стихи создано много песен. Какую из них вы считаете наиболее удачной?

— Разные в разное время… Лучше всего запоминается первое. Первую песню мы написали с композитором Эдуардом Зарицким. Получилась почти опера: минут восемь. Я еще не умел писать стихи на музыку — дело все-таки довольно непростое. Своеобразная профессия. В конце концов ей овладел. Писал с "Верасамі","Сябрамі", "Песнярамі". Больше всего, пожалуй, с "Верасамі". С ними, наверное, и было самое успешное сотрудничество. Ну, и с Мулявиным удалось создать одну хорошую песню. Он задумал программу «Вольность», казацкую какую-то, поскольку его жена убедила его, будто в Беларуси было казачество, и он решил использовать казацкий фольклор. В итоге была написана песня "Честь имею". Это была одна из последних песен, исполненных им. Между прочим, русским человеком, случайно заброшенным сюда судьбой с Урала! Но в восприятии большинства людей Мулявин стал большим белорусом, чем многие из тех, кто здесь родился.

— Какие у вас были отношения с Мулявиным?

— Неплохие. Знаете, когда человек умирает, легко представить себя его другом. Близки мы не были. Возможно, просто не успели. Мулявина не стало в период нашего сближения, когда появились первые очевидные признаки того, что мы друг другу нужны.

— Как относитесь к тому, что "Песняры" разделились на несколько ансамблей?

— Никак не отношусь. Для меня "Песняры" — это Мулявин. Он создал очень сильный бренд, поэтому не хочу винить никого из ребят, решивших на этом бренде заработать. Кто-то имеет полное право — так называемые старые "Песняры". Почему нет? Но без Мулявина это совершенно другое звучание и другая музыка.

— Как относитесь к Анатолию Ярмоленко и считаете ли, что он работает на нынешнюю белорусскую власть?

— Я не в восторге от наблюдений за сегодняшним белорусским шоу-бизнесом, поскольку почти все люди там на притопах и прихлопах. Но, как сказал один человек, "не трогайте артистов, официантов и лакеев — они одинаково нужны любой власти".

Ярмоленко, безусловно, талантливый человек. Он очень хорошо исполнил песню «Гуляць дык гуляць» - один из моих (с композитором В. Ивановым) шлягеров. Демократичная такая получилась вещь. К слову, его первый шаг в новой демократической Беларуси был в поддержку оппозиционного кандидата в президенты. Затем, наверное, он посчитал, что хватит играться в политику, и стал заниматься только песнями.

— В целом культура должна быть отделена от государства?

— Государство просто не должно вмешиваться в то, что есть культура. В ней оно, как слон в посудной лавке.

Когда-то я с Лукашенко заключил неписаный договор, который какое-то время поддерживался. Суть такова: мне неважно, что вы будете делать во всех сферах жизни — власти, экономике, финансах, — но не все равно, что будет происходить в культуре. Ошибки в экономике можно легко исправить, а ошибки в культуре проникают глубоко в гены, и на их исправление требуются поколения. Ошибка в белорусской культуре, прежде всего по отношению к образованию, языку и истории, трагическая. Именно поэтому мне неприемлем этот режим. Воруете? Ну, воруйте! Но русские воруют и остаются русскими.

— Расскажите о знакомстве с одним из главных рупоров политики Лукашенко — Павле Якубовиче. В конце 1980-х он работал редактором журнала "Крыніца", который вы возглавили в 1987-м.

— Мы работали вместе еще в 1970-е в "Знамени юности" — самой популярной тогда белорусской газете. Кроме прочего, занимались разделом сатиры и юмора, который назывался "Пятница". Этот раздел и сделал издание популярным. Ни одного выпуска не обходилось без идеологических замечаний. Однажды даже поступил приказ меня уволить, но меня по-человечески и мягко удалили из редакции.

Интересная история: в разделе "Пятница" на столбе объявлений появилась сенсационная новость. Якобы сантехник Петухов в поселке Муховичи читает газету, сидя на ней. Утром мы, я и главный редактор, уже стояли на ковре в ЦК партии. Я впервые вошел в кабинет ответственного партийного лица и услышал такой мат, которого не слышал ни на Чукотке, ни на Сахалине.

Что касается Якубовича, то он действительно мой давний знакомый. Более того: мы дружили. Однако у нас оказались разные судьбы. В 2010 году, когда он был редактором "Советской Белоруссии", гэбисты принесли в издание материал. Мол, я не только польский и немецкий, но даже русский шпион! И это все было опубликовано. Знающие люди понимали, что это заказ, но многие поверили. Прежде всего те, которые считают, что они умеют думать, хотя у них на голове — телевизор. И это очень осложнило наши отношения. Хотя Павел впоследствии сказал так: мол, если бы не он, было бы еще хуже.

Лично я бы такого не сделал. Говорю не потому, что хочу покрасоваться. Просто не смог бы сделать. Ушел бы в отставку, чем бы мне это ни грозило. Есть красные линии, которые я не могу, не способен переступать…

Вот есть один человек, который не приехал хоронить мать, потому что его здесь могла подстерегать опасность. Может быть. Но даже если бы я знал, что меня расстреляют на краю могилы матери, приехал бы все равно. Пусть бы стреляли. Ибо есть вещи, которые нельзя предать: дружба, любовь. И нет выше, благодарнее любви, чем любовь к матери. Мне уже за 70, а я до сих пор чувствую себя после смерти мамы сиротой…

— С Якубовичем вы были друзьями?

— Как я уже сказал, да. Были.

— Сейчас вы общаетесь?

— После 2010 года пару раз виделись.

— Вы любили Советский Союз и считаете ли его своей родиной?

— Я любил Советский Союз, потому что ничего другого у меня не было. Не так, конечно, как Беларусь, но все равно любил. В той стране, в том огромном пространстве была одна феноменальная вещь — литературные подмостки длиной в несколько тысяч километров. Ни в Афинах, ни в Риме этого не существовало. Ты мог выехать 1 января во Владивосток и лишь 31 декабря оказаться в Бресте. Сахалин, Камчатка, Сибирь, Москва, Питер — и тебя слушали целые стадионы.

Вот почему нынешние поэты не удовлетворены своим статусом и положением? Потому слушателей - десятки, читателей - сотни. А тогда были тысячи! Десятки тысяч! Поэтические сборники выходили огромными тиражами.

Когда стоишь на сцене перед такой аудиторией, ты себя соответствующим образом ощущаешь — некое чувство мага, волшебника. Ты наполняешь публику энергетикой и наполняешься ею сам. Это невероятное по своей силе ощущение. И понять то, о чем я говорю, наверное, может только человек, участвовавший в таких действах.

Но! Как только начинаю сильно ностальгировать по тому времени, беру "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына, вспоминаю, как в СССР уничтожались миллионы людей — и все становится на свои места. Мой восторг от того, что я испытывал, стоя на литературной сцене, не идет ни в какое сравнение с одной-единственной несправедливо загубленной жизнью.

Я бывал в лагерях, бывших и настоящих, видел выживших в них, слышал их истории — это ужасно. Например, начальник лагеря, который назывался «Красный ручей», выстраивал, выводя по десятку, всех заключенных, ходил вдоль строя и стрелял каждого второго. Пока из десятка не оставался один - вот он мне и рассказывал. И это происходило в стране с названием СССР не тысячу лет назад — в наше время.

— Когда Шушкевич, Кравчук и Ельцин подписали Беловежские соглашения, что вы почувствовали?

— К тому времени было понятно, что Советский Союз себя изжил. И мне жаль было. Остро жаль, больно. Не самого Союза, а крови, пролитой ради того, чтобы он был. Сколько людей сражалось и погибло за то, чтобы создалось это единое культурное и языковое пространство! И всё напрасно? Все жертвы, миллионы жертв ни к чему, ни для чего?..

Это не вмещалось в сознание. Но не забывалось и то, что это единое советское пространство поглощало пространство белорусское. Пожирало его язык, культуру, историю. И тогда ты говорил самому себе: «Да пропади оно пропадом!»

СССР был грандиозной по историческим масштабам попыткой нового мироустройства — и она провалилась, скатившись в море крови. И я боялся, что это море станет еще глубже, поскольку в истории не раз случалось, когда распад огромной империи приводил к еще большей кровищи. Не знаю, почему этого не случилось. Наверное, бог пожалел эту землю и ее народ. По окраинам точечные кровопускания были, но в целом обошлось. Хотя еще не вечер.

— Вы упомянули молодых белорусских поэтов. Кого бы отметили?

— Не хочу никого обидеть, упустив чьё-то имя, поэтому скажу обо всех сразу.

По своему уровню сегодняшняя плеяда молодых поэтов на порядок выше поэтов нашего поколения в пору нашей юности . При таком давлении на язык, инструмент поэзии, и вообще на все белорусское, это просто удивительно. Так что всеми нынешними талантами всячески любуюсь. Но, разумеется, не графоманами, которых во все времена хватало.

— Принимали ли вы участие в президентских выборах 1994 года. Если да, за кого голосовали в первом туре?

— Не скрывал своих предпочтений. Хотел видеть Беларусь белорусской и поэтому поддерживал Зенона Позняка. Хотя прекрасно понимал, что избрать его наш народ просто неспособен. Так оно и получилось.

— Не считаете ли его ошибкой то, что он не снялся на этих выборах в пользу Станислава Шушкевича?

— Это бы ничего не дало. Выборы в 1994 году могли выиграть только два человека. Кроме Лукашенко, еще Карпенко. Он мог делать все то же самое «народное», но вдобавок обладал большим "цензом" — доктор наук, директор крупного предприятия. Это была вполне готовая на президентский пост фигура.

Вспоминается картинка: у входа в Верховный Совет стоит троица: Шушкевич, Нил Гилевич и Карпенко. Высокие, могучие. Богатыри, асилки! А их обтекают ручейки мелкой служащей братии, находящейся ныне услужении… С Карпенко, кстати, я дружил. Эх, если бы товарищи из оппозиции не отозвали свои подписи за него в то время!.. Это выдается за политическое решение, но по сути оно было предательством. И таковым остаётся. К людям, которые это сделали, до сих пор отношусь поэтому не лучшим образом. И только один человек из отозвавших голоса нашел в себе позже смелость извиниться. И этот человек - поэт. Настоящий. Анатолий Вертинский. А все остальные считают, что поступили нормально. Что ж, предательство стало нормой в наше время. Страна предается вместе со всем народом - что уж говорить об одном человеке…

— При каких обстоятельствах вы познакомились с Александром Лукашенко?

— Это было давно. Я делал передачу о Чернобыле и мне нужны были люди из регионов, где имелись загрязнения. Собрал ведущих специалистов, чтобы разобраться в ситуации. В Москве взял интервью у Евгения Велихова — одного из разработчиков реактора, отвечавших за последствия аварии. Он крутился, как уж. Что ни спрошу, все выкручивается. Представьте, говорю ему, такое: ваша семья живет у зоны отселения. На самой ее границе. Вы бы оставили ее там? Говорит, вывез бы. То есть, значит, нельзя там людей оставлять, верно?!

А уже во время передачи, которая в живом эфире шла, Лукашенко (кстати, на территории его совхоза не было никаких нуклидов) выхватил у меня микрофон - и его просто невозможно было отобрать. Подумал: ну, шустряк, далеко пойдет.

Меня, к слову, пытались вовлечь в его избирательный штаб. Вот тот же Гончар. Дескать, будем на Лукашенко, как на колхозной лошади, ехать. Но после этого случая с микрофоном я уже понимал: никуда на нем не поедешь. И вот что случилось… Люди, которые сделали его президентом, предопределили свою судьбу — их потом не стало.

— После этого вы с ним виделись?

— Последний раз видел его вживую в 1999 году. Сейчас 2019, так что, можно сказать, юбилей. После подписания с Ельциным Договора о союзном государстве мы в Союзе писателей, где я был председателем, приняли резолюцию. Там напрямую было сказано: подписание договора о «союзном государстве» есть не что иное как предательство национальных интересов, а человек, его совершивший, — предатель. Лукашенко, мягко говоря, поднял на меня волну. Был такой товарищ Заметалин, который обещал урыть меня в могилу (да вот недавно сам помер). По его инициативе на меня было заведено уголовное дело, которое начиналось с доносов, написанных коллегами. Не только на меня, на весь Союз писателей стало оказываться давление, результатом чего стал отъем всего писательского имущества. «Ничего не заберем, - говорили мне, - и с тобой будет все хорошо, если ты…» И требовали неких реверансов. Мол, чтобы признался в допущенной ошибке. Я же ничего подобного делать не стал. Уехал в Польшу. Следом за мной Лукашенко послал туда Якубовича, который был редактором "Советской Белоруссии», и тогдашнего министра иностранных дел Урала Латыпова с прямым поручением вернуть блудного сына к родным осинам.

Почему Лукашенко подписал договор, с которым сейчас такая проблема? Летая с ним по российским регионам, я видел, что он просто обуян безумной мыслью вхождения в Кремль на царский трон. Когда тебя на ковровой дорожке по стойке "смирно" встречают российские губернаторы, человеку с не очень устойчивой психикой такое развитие сюжета.действительно представляется возможным. Зная Россию, я понимал, что ничего подобного не произойдет. Объяснял это. Но Лукашенко, повторюсь, был убежден, что такое возможно, поэтому готов был продать Беларусь на корню.

Сегодня ему продать Беларусь - лишиться власти. Вот он и вертится. Если вывернется, а это можно сделать только через выход из союзного договора, тогда я, хоть меня чуть не убили по его приказу спецназовцы, хоть моя семья до сих пор не можем отойти от случившегося, все ему прощу. Но вряд ли, судя по последним событиям, дело дойдет до прощения… Союзный договор - это не договор Беларуси с Россией. Это договор белорусской власти с российской властью, и Россия здесь ни при чем. Она для меня — не Путин, а моя родня. Близкие мне люди. Друзья, с которыми прожил я жизнь. Живые и ушедшие: Евтушенко, Ахмадулина, Рождественский, Вознесенский, Юрий Кузнецов… Но когда кто-то мне говорит, что есть великая Россия и нет никакой Беларуси, извините — вы становитесь мне врагами.

— Вы готовы сейчас протянуть Лукашенко руку помощи?

— Я боюсь сделать такое движение навстречу этому человеку. Потому что за всю историю наших отношений не услышал от него ни единого слова правды, не увидел ни одного искреннего жеста. Он ожидал только того, чтобы я пришел во власть и ему служил. И тогда - серебро и золото. Но мне предательское золото ни к чему.

— В 2010 году вы были кандидатом в президенты и лидером "Говори правду". Александр Лукашенко публично заявлял, что ваша кампания финансируется из России. Так ли это?

— Вранье. Как и все, о чем он говорит.

— Откуда тогда вы брали деньги?

— С этим вопросом — к Александру Федуте. Может, ответит. Именно он предложил мне возглавить "Говори правду". На тот момент я всерьез подумывал о том, чтобы заняться политикой.

Мне все друзья (больше всех отговаривал Бородулин) говорили: «Не нужно тебе в политику!», - а во мне было такое чувство, что если чего-то реального для смены власти не сделаю, то перестану себя уважать. Вот и сошлось…

Единственный вопрос, который я задал Федуте: за какие средства будет проводиться кампания? Он поклялся, что деньги не российские. Я ему поверил и сказал: даже если средства из Евросоюза, не хочу знать ничего об источнике и вообще иметь какое-либо отношения к финансированию кампании. Он согласился. Возможно, именно это и спасло меня от самых худших последствий, когда сидел в тюрьме КГБ.

— 19 декабря 2010 года планировалась Площадь, куда в том числе и вы призывали своих сторонников. Какой у вас был план?

— План заключался в том, чтобы держать Площадь по примеру того, как потом держался Майдан. Я рассчитывал на кумулятивное развитие событий: продержаться ночь, дождаться назавтра еще большего притока народа, потому что выборы (по крайней мере, мне это было очевидно) ожидаемо будут сфальсифицированы. Все случилось иначе, так как план был предан. Он был передан противной стороне, и она приняла контрмеры.

До Площади мне не удалось дойти. Меня «изолировали». Если бы жена перед самым выходом не надела мне на голову толстенную, с войлоки и кожей, шапку, могли «изолировать» навсегда. Как только я со своим штабом двинулся от офиса, дорогу мне преградил спецназ. Оказался я в итоге в больнице скорой помощи. Потом в тюрьме КГБ, где меня обвинили в попытке вооруженного переворота. Показывали фото оружия, якобы найденного в моем офисе. За это, твердили мне, или пожизненное, или расстрел. Так что облегчайте вину, кайтесь, сознавайтесь. А в чем сознаваться? Мы не готовили переворота, мы хотели сменить режим через давление Площади, народа на власть. Да, некоторые здания собирались занять — в частности, Пединститут, как украинцы потом заняли на Майдане Дом профсоюзов, чтобы было где людям согреться. Но ни в коем случае не Дом правительства - и не с боем..

Не только я до Площади не дошел, не дошла радиоаппаратура, управление Площадью было потеряно. В общем, предпринятые контрмеры разгромили Площадь.

Я понял, что ничего не будет, когда пришел в себя после избиения. И заплакал. Это были единственные две слезы, которые выдавились в 2010 году. Когда осознал, что проиграл, что время, целый год, потеряно безрезультатно. Когда меня несли на руках в офис, кто-то из моего штаба кричал, что мы победили, что выборы не будут признаны Евросоюзом. А мне что с того? Мне нужен был только результат.

— Согласитесь с тем, что сама по себе площадь Независимости — как мышеловка?

— Я не собирался туда вести людей с Октябрьской. Туда должен был пойти отряд человек в 150 и передать премьеру бумагу с нашими требованиями о проведении выборов без Лукашенко. А уже потом смотреть по ситуации. Но идти туда сразу всем - такого плана не было. Правда, партнёры об этом не знали.

Проблема Площади, кроме всего прочего, заключалась еще и в том, что никто никому не доверял. Велись какие-то переговоры среди кандидатов в президенты, но они не были переговорами партнёров.

План, который был у меня, не мог быть реализован при малейшей утечке информации. А как можно было ее избежать, если ты не один? Невозможно. Поэтому, сколько мог, держал все в тайне. Даже в ночь перед Площадью, когда встречался со Статкевичем, которому больше всех доверял, и то не все детали ему раскрыл. Потом он решил, будто я хитрил, что-то специально утаил, и началась мутная история. Он из тюрьмы стал меня обвинять, якобы я его завлек в какую-то ловушку. Но чем он хорош, так это тем, что это человек, нацеленный на результат. Он тоже хотел выйти победителем.

Поражение на Площади — самая большая драма моей жизни. Хоть почти все остальные кандидаты в президенты называют Площадь 2010 года своей победой.

Впрочем, может быть это и была победа.

— Расскажите о белорусском суде и белорусской тюрьме.

— Белорусский суд — это суд без суда, в котором верховодит или гэбист, или мент. Это «сукалин» суд, созданный Валентином Сукало, который до сих пор руководит Верховным судом.

Я не очень хочу возвращаться в суд 2010 года. С одной стороны, непросто это далось, с другой — то, что потом в суде и в тюрьме случилось, не было таким уж неожиданным, поскольку я участвовал в серьезной мужской стычке. В такой, после которой, как правило, один выживает, а другой — нет.

Но вот сравнительно недавний, более простой случай. Меня задерживают возле дома по дороге в клинику. С собой у меня талон, где написано время приема к врачу, и бюллетень, на котором написано, что я болен. Вообще я еле иду, но этого не хотят видеть, сажают в автозак: «Подвезем!» В суде, ясно понимая, что меня посадят, я прошу, чтобы посадили не с момента задержания, а когда долечусь. И подаю судье две бумажки, которые должны позволить ей (судья женщина) посадить меня не сразу. Судья смотрит на гэбист: мол, что мне делать? - тот отрицательно качает головой. Судья тут же объявляет перерыв на совещание. И когда возвращается, торопливо зачитывает приговор: лишение свободы на десять суток с момента задержания. А у меня на десять суток ни единой таблетки. Сдохнуть могу (что едва и не случилось после трех гипертонических кризов, которые накрывали один за одним). И прошу даму в судейской мантии вернуть мне мои бумажки. А она: «Какие еще бумажки? Ничего вы мне не давали!..» И ходу из зала суда!

Украла. Судья в суде украла бюллетень и талон к врачу, чтобы, если в тюрьме окочурюсь, не быть в этом виноватой. Вот что такое белорусский, сукалин суд. Я уже имел опыт общения с сукалинскими судьями, но эта дама просто потрясла меня своей откровенной бессовестностью.

В белорусской тюрьме служат люди примерно таких же моральных качеств, как и в белорусском суде. Ни для кого ты там (за редкими исключениями) не человек. А если проявляешь в себе человеческое, то их первейшая задача - унизить в тебе человека, уничтожить, растоптать. Возвыситься над тобой через страх и пытки. И вот тебя тащат голого, как кабана на свежевание, из больницы, из палаты реанимации на лютый мороз, бросают на промерзлое, к которому ты прилипаешь, днище машины. Ты пытаешься сохранить в себе человеческое, а животное кричит в тебе: «Да не строй из себя героя! Какая мораль? Какие принципы? Нужно спасаться! Все ерунда по сравнению с жизнью, которой тебя могут лишить! Потому что если эти люди в черном не дали тебе хотя бы нижнее белье надеть, значит, они знают, что никакая одежда тебе больше не понадобится! Значит, тебя везут убивать!» И тебе становится так страшно, что на лютом морозе ты покрываешься потом… А в тюремной камере, попасть в которую вместо могилы ты будешь рад больше, чем в царские палаты, тебе по десять раз на день (такая изощренная психологическая пытка) будут крутить запись инаугурации Лукашенко. И люди в черном не будут позволять отворачиваться: «Смотреть! Смотреть! Смотреть!..» Смотреть на человека, по приказу которого всё это с тобой творят.

Я не желаю ему зла. Пусть живет, пусть у него растет сын. Но все же пусть он хоть раз вспотеет голый на морозе. Пусть хоть однажды переживет это унизительное чувство страха на краю жизни.

Хотя у него есть свои трагедии и драмы. Свои унижения. У него комплекс на комплексе, он - этакое практическое пособие по Фрейду. Все в его деревне утверждают, что его отец, о котором он рассказывает, как о погибшем на фронте, то ли цыган, то ли еще кто-то. Впрочем, не это существенно, а то, что мать родила его от этого человека вне брака. А деревня - не город, такие вещи в ней не прощаются. Поэтому пришлось не только матери, но и ему в детстве не сладко. Байстрюк! И что он думал, когда его обижали, унижали? «Ну, погодите, - думал он. - Когда вырасту, я вам покажу!» Вот и показывает…

Вот всех удивляет его отношение к младшему сыну. Так это его отношение к самому себе. Младший сын - тот же он, но в ином времени, а главное, в иных условиях. В его детстве не было ни оловянных солдатиков, ни самолетиков с танками - никаких игрушек. Так вот теперь - не оловянные солдатики, а настоящие! И самолеты настоящие, и танки! И генералы честь отдают!..

С этим ничего сделать нельзя, это результат детской психической травмы. Аномалия. Но это не значит, что заложником ее должна быть вся страна.

— В 2010 году, будучи в СИЗО КГБ, на обрывке газеты вы увидели слова поддержки, адресованные вам Евгением Евтушенко. Расскажите об этой истории.

— Я беспредельно благодарен тем десяткам, сотням людей, которые поддержали в то непростое для меня время мою семью. Знаете, когда ты отвечаешь только за себя, в любых испытаниях держаться легче. Но когда ты отвечаешь за родных и близких, всё гораздо сложнее. Моя жена девять дней не знала, жив я или мертв. Все эти дни она не спала! Ни часа! Мне сказали об этом люди, которые были тогда с ней в нашем доме. И по здоровью 2010 год аукается ей не меньше, чем мне.

Находясь за стенами тюрьмы, ты лишен всякой информации. А мне показали смонтированное видео с кадрами, из которых нельзя было понять, что произошло с людьми на Площади? Они лежали в крови, как мертвые. И мне говорили: «Это те, кто погиб по вашей вине!"

Вот это был кошмар, не дававший спать. Я лежал ночами в камере возле промозглой, холодной стены и буквально бился головой о стену. «Как же так?.. Как я теперь жить буду, если буду жить?..» И вот однажды, когда я был дежурным по камере, заскрипел ключ в замке, распахнулась дверь: "Мусор!"

Вынос мусора - обязанность дежурного. "Быстро, б..! Бегом, б..!" В обнимку с мусорным ведром выскакиваю в клозет, где среди смерзшихся отходов человеческой жизнедеятельности вижу обрывок газеты. Использованный в клозете клочок.

В тюрьме, где тебя каждый день пытаются подавить, растоптать, обезволить, очень трудно выстоять, не имея представления о том, что происходит за тюремными стенами. Зажатый в пенале камеры, ты жадно ловишь любое слово тюремщиков, пытаешься хоть что-то прочесть в их немигающих взглядах. А тут вдруг - обрывок газеты... И вправо, в картонный ящик выбрасывая мусор, я влево выворачиваю шею - и разбираю на газетном клочке в желтых разводах последние слова: "Держись, Володя! Твой брат Евгений Евтушенко".

Мне горло перехватило...

Когда меня перевели из тюрьмы под домашний арест, я несколько дней читал письма, присланные со всего мира - в том числе из России. Я благодарен русским писателям, актерам, музыкантам: Андрею Битову, Алексею Симонову, Людмиле Улицкой, Александру Калягину, Константину Райкину, Юрию Шевчуку, многим и многим, кто "руку подал мне в нелегкий час, не мешкая..." И до последнего дня моего не забуду, что первыми дружескими словами, вдруг проступившими из-под окружавшего меня тюремного дерьма, были слова Евгения Евтушенко.

Он освободил меня от чувства вины. Прочитав эти несколько слов, я понял: всё, что говорят мне о жертвах на Площади, враньё. Если бы действительно по моей вине кто-то погиб, поддержки Евтушенко я бы не дождался. С этой минуты я стал внутренне свободен: погибших на Площади нет. Это потом подтвердили и допущенные ко мне через 10 дней после ареста адвокаты.

— Вы посвятили Евтушенко стихотворение. Могли бы его сейчас прочитать?

— Мой друг, мой брат, привет тебе, привет!

Ты руку подал мне в нелегкий час, не мешкая.

Поэт в России больше, чем поэт —

И в Беларуси он ничуть не меньше.

Ну, вот ему и вышел укорот.

В том ничего невиданного нету.

Пророс 37-й гадючий год

Из ненависти подлецов к поэтам.

Неся кресты, терновые венцы,

Поэты, наши кровные отцы,

Шли по этапам, вешаясь, стреляясь,

А вслед им ухмылялись подлецы,

В самих себе, как в коконах, рождаясь.

Они себе цепляли ордена

И на погонах звезды зажигали…

Они украли наши времена!

Они страну у нас с тобой украли!

Украли нашу музыку, стихи,

В лай превратили речи нашей звуки,

По всем святыням расползлись, как мхи, -

Не трогайте моё! Отдайте, суки!

Пусть я кричал про то не по уму,

Пусть не туда я встрял - и мне за это

Башку отбили, бросили в тюрьму,

Но я не предал сам в себе поэта.

Поэзию не предал, видит Бог…

Одно мне душу мучает до жженья:

Какой за нами неоплатный долг!

С ума сойти! Но мы отплатим, Женя!

Не отдадим на поруг и на смех

Святое наше братство цеховое…

Мы, может быть, последние из тех,

Кто еще помнит, что оно такое.

Еще вдохнем мы терпкой густоты

Вина, стихов и, как не раз бывало,

Я выпью за Есенина, а ты,

Со мной обнявшись, выпьешь за Купалу.

И будут в окна бабочки на свет

Лететь всю ночь, и лики с небосвода

Всю ночь смотреть… Привет тебе, привет,

Мой друг, мой брат!.. Привет тебе, свобода!

Уже выйдя из тюрьмы и будучи под надзором, я плюнул на все запреты и поехал в Москву. Там, на вечере в Политехническом институте, где проходили вечера поэзии и любил выступать Евтушенко, прочел эти стихи. В зале были известные люди: Пугачева, Задорнов, Быков, вся московская элита. И с полминуты после стихов в зале стояла тишина!.. А позже, года через четыре, Евтушенко приехал из США в Минск, чтобы спасать меня.

Вот вы спрашивали о друзьях. Человек прилетел из-за океана попросить Лукашенко, чтобы поэта Некляева не таскали по тюрьмам. Мы сидели всю ночь в баре гостиницы. И вдруг он говорит: «Завтра у меня встреча с Лукашенко». Говорю: «Это твое дело. Но категорически запрещаю тебе начинать говорить обо мне". А назавтра после встречи он дает мне рубашку: «Это тебе подарок от Лукашенко. И поверь: я разговор не начинал, он сам начал. Сказал, что вы дружили, а ты вашу дружбу предал. Но он не держит зла, и подарок - доказательство тому».

Я спросил: «И ты в это поверил»? Он ответил, что это было убедительно.

Почему-то я уверен, что тут Женя слукавил. Думаю, рубашка была подарена ему, а он придумал, что мне. Чтобы я поверил в разговоры о дружбе и всяком таком… С фантазиями у него проблем не было. Но реально он пролетел пол земного шара, чтобы за меня заступиться. А тут люди рядом будут стоять - и шага не сделают.

— Как вы прокомментируете, что в недавнем интервью Зенон Позняк назвал вас, Андрея Санникова, Николая Статкевича никакой не оппозицией, и добавил, что от вас осталось только то, что вы вместе натворили в 2010 году?

— Никак я не стану это комментировать.

— Есть ли, наш взгляд, в белорусской оппозиции люди, работающие на российские и наши спецслужбы?

— Думаю, спецслужбы завербовали не меньше половины тех, кого называют лидерам оппозиции. По-другому и быть не может: что им еще делать было 25 лет? . У нас десять тысяч "гэбистов", а сколько оппозиционеров? С каждым уже десять раз поработали. И если человек сумел не сломаться с первого раза, нашли способ надавить в следующий. Здесь устоять дано не каждому. Или же вы имеете в виду приближенных ко мне людей и, в частности, руководителя моего избирательного штаба в 2010 году, которого я публично обвинил в связях со спецслужбами? Человек впервые попал в ситуацию серьезного давления, не выстоял, и, возможно, я не стал бы его винить, но он предал Площадь. И тут уж — извините.

— Как вы видите, почему в белорусской оппозиции последних лет нет единства? Какова основная проблема? Причем именно среди лидеров, ведь у людей как раз единение есть.

— Это свойственно не только белорусской оппозиции. Когда я стоял на Майдане, рядом находились все тогдашние лидеры украинской оппозиции. Это будущий президент Петр Порошенко, будущий мэр Киева Виталий Кличко, будущий председатель правительства Арсений Яценюк и представитель национального крыла Олег Тягнибок. Я видел, как они на сцене буквально друг друга придерживали, чтобы кто-то не вышел вперед и не захватил лидерство у микрофона. Майдан требовал лидера, а они сказали: «Лидер ты, Майдан».

Это была ошибка. Если бы они действовали иначе, стрельбы на Майдане, возможно, не случилось бы. При обозначенном лидере то предложение (пост премьера), которое сделал тогда оппозиции Янукович, можно было бы принять. Потом организовать парламентские выборы — и все пошло бы по-другому. Но в раздрае никто на это не согласился, потому что это назвали бы предательством, что означало бы политическую смерть. В том числе и Порошенко, которого я, кстати, не перестаю уважать, потому что он сделал для Украины столько, сколько не сделал ни один из предыдущих президентов. И, кстати, он вложился в Майдан деньгами. Крупно рисковал. Представьте, что с ним было бы, если бы Майдан потерпел поражение!

— Белорусский национальный конгресс кандидатом на выборах 2020 года выдвинул Николая Статкевича. Очевидно, что его не зарегистрируют. Есть ли у вас план "Б" и какая у вас команда? Есть ли люди на должности премьера, министра внутренних дел, здравоохранения?

— Думать, что мы ничего не предпринимаем, неверно. Мы проработали несколько вариантов, есть и вариант с запасным кандидатом. Но вначале будем прикладывать все силы, чтобы снять со Статкевича политическую судимость. Он незаконно поражен в правах.

Есть и иные варианты. Другое дело, что, оказавшись в Швеции и окунувшись в литературную работу, я почувствовал, как устал от политики. Вернее даже, не от нее самой, а от безрезультативности в ней. А я, как уже говорил, — человек результата. Когда начинаю книгу, хочу ее завершить. А в нашей оппозиционной политике — никакого результата, только процесс. Постоянные кофепития, дурение головы с проблемами демократии, гендерными и нетрадиционными вопросоми. Лишь бы не о главном. О том, что Лукашенко является главной потенциальной опасностью для потери страной суверенитета. Партнёры на Западе допускают возможность дружбы с ним, чтобы не ушел в Россию. Ну, вот Россия сама настоятельно его пригласила — разве он побежал? Никуда не побежал и не побежит, пока сами не погоним.

В выборах 2020 года принимать участия я не буду. Не вижу перспектив для объединения, единой программы и серьезных попыток выйти на единого кандидата. Если что-нибудь получится, буду очень рад. Впрочем, сейчас впервые за долгое время увидел вместе многих людей из оппозиции, которые раньше друг с другом не встречались. Может, протесты в защиту независимости объединят оппозиционные силы, хотя больших надежд не питаю. В любом случае я обязательно буду на Площади. Не в качестве кандидата, мне это уже ни к чему. Но помогать тем, кто будет способен быть объединяющей силой, обязательно стану.

— В Украине звучит мысль о том, что люди, боящиеся так называемой капитуляции и протестующие против Зеленского и его намерений договориться о мире, ослабляют позиции президента. Не считаете ли вы, что те, кто выходит на митинги против интеграции в Беларуси, ослабляет позиции Александра Лукашенко, несмотря на все его отрицательные качества, в диалоге с Путиным?

— Это сложный вопрос. В самом деле: стоя на Площади, я понимал, что делаю это отчасти в поддержку Лукашенко. По крайней мере, так виделось с российской стороны. Якобы тут сговор всех сил с тем, чтобы нагадить России.

Но! Вне зависимости от того, как это будет расцениваться, в протестном движении против «углубления интеграции» мы участвовать должны. Массовые акции протеста - единственный шанс не потерять страну. И я буду стоять на этих позициях. А если, не дай бог, развитие событий пойдет по украинскому сценарию, — буду среди тех, кто в окопах.

— Конкретный план на 20 декабря есть?

— Да. Есть группа, его прорабатывающая. Мне, кстати, впервые не было тошно на совместном собрании оппозиции. Все сейчас делается достойно. План базируется на двух принципах. Один заключается в не противодействии со стороны власти, другой — в случае противодействия. О деталях же говорить не могу, не уполномочен.

— Быть может, я вас о чем-то не спросил. У вас есть возможность обратиться к нашим зрителям…

— Человек — существо не только разумное, но и животное по своей сути. И эти животные силы заставляют тебя даже перед самим собой юлить и помахивать хвостом. «Слаб Человек», - сказано в Писании. Но он состоит еще и из преодоления своей слабости. До конца это преодолеть трудно, но инструмент для преодоления есть — это совесть.

У меня есть по этому поводу стихи. О том, как я родился, и Бог стал наделять меня чувства: любовью, ненавистью… И вдруг Бог говорит: одну вещь я тебе не дал, ибо «не ўсё ў Божым свеце ёсць нават у Бога». Не нашел я для тебя в этом мире совести.

Как это не нашел?.. Что же мне делать? И Бог отвечает: «Искать»!

Совесть — это самородок в глубинах созданной Богом Вселенной. И тот, кто найдет этот самородок, оправдывает свое предназначение в этом мире.