Вы знали, что Чебурашку нарисовал минчанин? Ему исполнилось 99 лет!

 А еще участовал в создании цикла мульт­фильмов про Чебурашку и крокодила Гену, «Котенка по имени Гав» и «38 попугаев». Сегодня ему исполнилось 99 лет.

Как признался Шварцман в интервью ТАСС, «мой путь [в кино] довольно длинный»:

— Начинал я с художественной школы в Минске, откуда я родом. Во время учебы в средней школе у нас открылась художественная студия, которой руководил Валентин Викторович Волков, еще будучи студентом Императорской Академии художеств в Санкт-Петербурге, он, видимо, уже тогда лелеял мечту обучать молодых ребят этому великому искусству.

После того как я получил какие-то основы, знания и умения, у меня, конечно, была мечта поступить в Ленинградскую академию художеств, и после окончания школы я поехал в Ленинград, там жил мой старший брат. Я попытался сдать экзамены в Академию художеств, но подготовки у меня не хватило, и мне предложили поступить в среднюю художественную школу при Академии художеств, я согласился и стал учиться.

В интервью изданию «Лехаим» Шварцман рассказывал подробности о минских страницах в своей биографии.

Его отец Арон Нахманович был родом из Вильно, он работал бухгалтером. Мать, минчанка Рахиль Соломоновна, являлась домохозяйкой.

— Ее родители в 1924 году уехали в Америку, мне было четыре года, я этого не помню (художник родился в 1920 году. — Прим. TUT.BY). Они с отцом поженились где-то в 1900—1903-м. <…> Папа рано ушел из жизни, мне было тринадцать лет. Мы жили вместе с сестрой и братом, хотя они были намного старше. Когда я переехал в Ленинград, сестра, которая там уже обосновалась, заменила мне маму. В первые месяцы войны погиб ее четырехлетний ребенок — заразился менингитом в бомбоубежище. Потом погиб муж, затем мама.

Леонида Шварцмана призвали в армию в мае 1941 года.

— Но потеряли дело. А перед тем, как пойти в военкомат, я съездил в Минск и привез маму в Ленинград. В Минске она бы погибла в первые же дни. Многие из тех, кто сумел уйти или уехать из города, — выжили, оставшиеся — погибли в гетто.

— Хоть обычаи соблюдались, подозреваю, что отец не был по-на­сто­я­ще­му верующим, как и мама. У меня есть эскиз: я маленький стою с папой в синагоге. Когда я учился классе во втором, ко мне стал ходить ребе — обучать ивриту. Я отчаянно сопротивлялся: как все советские дети, готовился поступить в пионеры. Ходил он года два. История эта кончилась печально: я довел его до белого каления — он ударил меня молитвенником по голове и, хлопнув дверью, ушел. Из наших занятий запомнились отдельные слова. Дома говорили на идише. В классе евреев была львиная доля, двор был еврейский, за исключением сына дворника Алешки, который знал идиш лучше меня. Дети ведь чудесно впитывают языки. Всю войну я проработал на танковом заводе в Челябинске. Там были так называемые инорсовские дома, где жили иностранцы, бежавшие от Гитлера, — много испанских, польских детей, из других европейских стран. Если им задавали вопрос на любом 

языке из тех, на которых говорили во дворе, они на нем тебе и отвечали.

— Мои родители и брат с сестрой — из XIX века, да и в какой-то степени образ жизни оттуда же. Я застал конку, трамвай пустили в 1930 году, мне было десять лет. Тогда же провели электричество, до этого сидели при керосиновых лампах. На одном из моих рисунков изображена большая тяжелая лампа, а я за столом делаю уроки. Мы снимали квартиру у хозяина двух домов, которые он сдавал в аренду. Рисовал я и наш двор с пустырем, где мы катались на коньках. Ребята были интересные. Почти все мои сверстники погибли на войне.