Кто тоскует по советской эпохе и почему

Общества, пережившие исторические травмы, нуждаются в анестезии и психотерапии, считает исследователь ностальгии, социолог Роман Абрамов. Эти функции, по его мнению, часто выполняет коллективная ностальгия по «старым добрым временам», например, по периоду «развитого социализма», пишет zautra.by. Тоску по приукрашенному прошлому материализовали многочисленные музеи СССР, созданные энтузиастами. Она не просто конвертировалась в коммерческий продукт, но и помогла переосмыслить прошлое, рассказал социолог IQ.HSE

Условным «золотым веком», с которым сверялась современность, в коллективном сознании стало двадцатилетие с середины 1960-х до середины 1980-х. Это время меньше ассоциировалось с историческими травмами (в отличие, например, от репрессивных 1930-х и «сороковых роковых») и больше — с относительной стабильностью для большинства населения СССР.

На деле эпоха «развитого социализма», более известная как «эпоха застоя», отнюдь не была однозначной. Это время экономической стагнации, войны в Афганистане, кампаний против диссидентов (Александра Солженицына, Андрея Сахарова и пр.), эмиграции третьей волны. Однако эти события затрагивали не всех и выглядели менее травматичными — по контрасту с событиями очень непростых предыдущих десятилетий.

Условий возникновения ностальгии по советскому, по мнению исследователей, три: неопределенность будущего, недовольство настоящим у разных социальных групп, наличие материальных свидетельств (вещей, архитектуры, изображений), соответствующих ожиданиям ностальгирующих.

Предметный мир — гигантская барахолка старых вещей — играет здесь особую роль.

Вещи из «прекрасного далека» — это и сосуды ностальгии, и психологические якоря, и талисманы, и психоделические средства. Они помогают «телепортироваться» в прошлое (точнее, в мир иллюзий о нем), подобно машине времени или психотропным веществам.

Мода на все советское «предметно» проявила себя во множестве тематических интернет-сайтов (например, «Энциклопедия нашего детства»), телесериалов, ресторанов советской кухни, квазисоветских товаров («тот самый чай»), народных музеев и экспозиций.

«Последнее советское поколение» стало генератором народной музеефикации позднего «совка», которая пришлась во многом на 2009–2012 годы. И если раньше советская повседневность выглядела как бедная красками и вещами, то в этих экспозициях она более чем живописна и разнообразна.

Пространство музеев советской повседневности отчасти напоминает блошиный рынок, перенасыщенный свидетельствами эпохи — от школьных тетрадей до автомобилей. Но создатели таких экспозиций не только реабилитировали советскую бытовую культуру. По сути, они писали неофициальную историю или, по крайней мере, противопоставляли ей свой нарратив.

Материальный мир советского заставляет посетителей участвовать в реконструкции реалий того времени: переодеваться в винтажные костюмы, танцевать твист, отдавать пионерский салют, опробовать советские игровые автоматы.

Этот фрейм взаимодействия отражает установку современных музеев на интерактивность. Но в то же время за ним нередко следует и переключение мировоззрения. Есть риск, что материализованный советский спектакль захочется продолжать за рамками музея, совершенно забыв о травмах той эпохи.

В 1990-е годы брежневский период советской истории трактовался как время стагнации, разложения коммунистической идеологии и системы управления. Во второй половине 2000-х эта эпоха представала в массовом сознании уже в другом свете. Появился запрос на ностальгию. Он был вызван неудовлетворенностью результатами рыночных реформ и экзистенциальными потребностями — обретения ценностной почвы под ногами. Ею и стало идеализированное прошлое, некий штиль на фоне частых штормов (прекаризации труда, резкой смены социальных ролей, экономических кризисов).

Однако не все социальные группы тосковали по приукрашенному прошлому. Тяга к нему, скорее, проявлялась у тех, кто не был вовлечен в повседневность позднего советского времени, особенно в регионах и малых городах, которые переживали тотальный дефицит. Обычных людей — инженеров на заводе, мастеров в цеху, квалифицированных рабочих, доярок, водителей — по-видимому, чаще беспокоило не отсутствие свободы слова, а бытовые тяготы, например, отсутствие товаров. Нужно готовить ребенка в школу, а формы, ботинок, рубашки в продаже нет. Их нужно доставать. Каждое бытовое действие сопровождалось гигантскими затратами сил, что было довольно странно для технически развитой страны, запускавшей космические корабли.

А жителям крупных городов, гуманитарной или технической интеллигенции часто не хватало интеллектуальной свободы, «воздуха» чтения (многое было запрещено), поездок за границу (культурного отдыха). Это были квазипотребительские и гражданские ожидания. У этой прослойки ностальгия проявляется меньше. Они даже немного удивляются этому интересу к советскому дизайну. Ведь в свое время люди мечтали о том, что они купят не радиоприемник «Океан», а какой-нибудь «Philips» или «Grundig».

Но все эти бытовые ожидания и трудности были характерны для родителей. А дети и подростки воспринимали то время с неким романтизмом. Они гоняли на велосипедах, носили ключи от дома на шее, играли в казаков-разбойников и были счастливы.

Любопытно, что ностальгия позднесоветских поколений по периоду застоя способствовала рефлексии, более взвешенному осмыслению той эпохи. В начале 2000-х годов ностальгию исследовали в основном на Западе. Ряд работ вышел у российско-американского историка культуры, антрополога Сергея Ушакина. Довольно много было посвящено феномену остальгии в Германии (нем. Ostalgie от Ost — «восток»), тоски по бывшей ГДР. Это пример самой ранней тяги к ушедшему социалистическому прошлому, как к затонувшему «Титанику» (немецкие авторы стали писать об этом феномене с конца 1990-х).