Владимир Чумаченко: Я не Анна Каренина, чтобы ложиться на рельсы

На интервью я уговаривала его долго. В конце концов он согласился. Мы беседовали целый вечер. И разговор вроде бы получился довольно откровенный. Правда, когда текст был готов, Владимир Михайлович попросил не отдавать его в печать. Я, конечно, расстроилась. А Чумаченко рассмеялся: «После моей смерти напечатаешь!»

Несколько месяцев назад его не стало. Онкология…

Проститься с Владимиром Михайловичем пришло немало людей – из прокуратуры, Следственного комитета, те, с кем он когда-то начинал, ученики…

Чумаченко, кстати, до последнего работал. Жить не мог без любимого дела.

«Он был крутым следователем, правильным, грамотным, – говорят его коллеги. – Таких сегодня единицы…»

Естественно, Чумаченко знал, что меня интересует больше всего. Поэтому сразу предупредил:

– О громких делах говорить не будем. Потому что, если начну рассуждать, меня любой совершенно справедливо упрекнет, что дело еще не прошло через суд, а я своими высказываниями и выводами оказываю давление, формирую общественное мнение и прочее, прочее, прочее...

– Не знаю. Разговоры о том, что эти дела якобы собираются отдать одному следователю, ходили давно. Но мало ли кто что говорит. Я пытался выяснить, почему мне. Но у нас есть правило: на службу не напрашиваться, а от службы не бежать. 

Причин для отказов у меня не было. Поэтому я решил предпринять максимум усилий для раскрытия этих преступлений. Так, на мой взгляд, поступил бы каждый следователь.

– Что значит «отказались»? Есть правило: «Иванов, передай Сидорову! Сидоров, возьми у Иванова! Свободны!» Сказать: «Я не буду расследовать», – у нас так не принято. Самое смешное, что об этой проблеме знает настолько много людей, что вы себе даже представить не можете!

– Есть показательный пример. Двое мужчин. Один – ранее неоднократно судим. Другой – человек с портфелем, научный работник, положительный со всех сторон. Оба примерно одного возраста. Оба наблюдают одну и ту же картину: неизвестные хватают какого-то человека. 

Зек повел себя гораздо порядочнее в человеческом плане. Профессор сказал ему: «У меня есть знакомые в одной газете, сходи, расскажи», – но сам не пошел. А зек пошел и дал показания. Все понятно?

– Если бы у меня была возможность плюнуть (а я, между прочим, очень люблю громко хлопнуть дверью), я это сделал бы. Вы поймите правильно, я и некоторым родственникам пропавших об этом неоднократно говорил: я не Саша Матросов, не надо ждать, что я лягу на амбразуру. И я не Анна Каренина, чтобы ложиться на рельсы. 

Но я делаю то, что в моих силах. Когда дело передавали, мне могли популярно объяснить, что можно, а что нельзя. Могли нагрузить другими делами, и я просто физически не смог бы заниматься расследованием. Еще раз повторяю: раз мне поручили это дело, значит, я должен что-то сделать. Завтра ведь все равно наступит.

– Спросите у других.

– Поймите правильно, мне тоже нужно жить.

– (Молчит.)

– А зачем?

– Посмотришь – причастным будешь.

– Почему вы считаете, что я должен быть Сашей Матросовым? До сих пор было известно, что эти люди вышли из пункта А, но куда они пришли – неизвестно. Надо выяснять. Пока, правда, не могу похвастаться, что я это знаю. 

Я видел своей задачей доказать факт насилия в отношении этих людей. Генеральный прокурор Беларуси в своем ответе на депутатский запрос написал: «Анализ собранных по делу доказательств, в том числе и показаний свидетелей, дает основание полагать, что Гончар и Красовский были насильно похищены неизвестными лицами».

– Его писали с моих бумаг. Я, между прочим, регулярно отчитываюсь генеральному прокурору о проделанной работе.

– Не говорите так. Я не все могу.

– Я 23 ноября 2000 года был за пределами Беларуси, в городе Брянске. В этой акции участия не принимал, что там происходило – не знаю.

– Лопатик не давал показания и не будет этого делать хотя бы потому, что он принимал участие в расследовании данных уголовных дел. Не имею права допрашивать.

– До определенного момента. Вообще «смелый» – довольно оценочное понятие. Нужна конкретная ситуация.

– Что значит «ломают»? Иногда используют, как шкуру. Не хочу приводить конкретные примеры. Чисто по-человечески пострайтесь меня понять: все лезут с советами, рекомендациями. Дайте возможность спокойно работать! Когда на меня смотрят десять пар глаз, я и ложку мимо рта пронесу... 

Меня всегда возмущает, когда начинают говорить: нужно было сделать так-то и так-то. Да ты встань на мое место, прими решение, а потом рассуждай! Знаете, почему не бывает изнасилования при свидетелях? Слишком много советчиков. Так и здесь.

У Андрея Миронова был хороший монолог про профессию, в котором были примерно такие строки: «Абсолютно все разбираются в нашей профессии. А вы на стройке подойдите к каменщику и скажите: «Друг, что-то у тебя стенка кривая получилась» Представляете, что он вам ответит?..»

Поверьте, меня никогда не заставят сделать кого-то обвиняемым. И не заставляли. Бывали ситуации, когда говорили, что надо прекратить дело, но... Как сказал один умный человек из наших: «Володя, ты на защите потерпевших. Так вот потерпевшие в этой истории ничего не хотят». 

Но так бывает нечасто. С потерпевшими я всегда стараюсь ладить, потому что я действительно всегда работаю на них.

– Я – следователь. А с настоящим следователем Щепкин и рядом не стоял. Вы не представляете, как иногда играть приходится!

– Ну не надо (стучит по столу)! Ментов убивают больше. Во-первых, их и самих больше, а во-вторых, они все-таки чаще на задержании бывают.

Мы потеряли школу следователей. Когда я после института в 1982 году пришел работать, мой прокурор сказал примерно так: «Ну что, сынок, года три поработаешь, а там посмотрим, получится из тебя следователь или нет». А сейчас пацан, три года проработавший, уже считает себя зубром! 

Раньше была преемственность профессии: я учился у этого следователя, этот – у того. А сейчас связь поколений прервалась. Молодежь разительно отличается от нас. Они хотят быть начальниками... Мне сегодня некоторые с сожалением говорят: «Надо же, двадцать лет в прокуратуре, а всё следователь». В ответ всегда привожу пример: классный хирург и главврач – это одно и то же?

Я свою работу очень люблю. И просто не могу быть начальником. Что бы обо мне ни говорили, я по натуре добряк. Мне сложно отдавать команды. Могу попросить, но не наорать, надавить, заложить.

– Мне трудно представить такую ситуацию. Работа следователя – это настоящее искусство. Между прочим, работа творческая. Самое важное в нашей профессии – это везение. Удача. Я в этом смысле, наверное, человек удачливый. Но, с другой стороны, везет тому, кто работает. Могу привести массу примеров.

– Это действительно так. Иногда во время допроса я некрасиво выгляжу с морально-нравственной точки зрения. Хорошо на вскрытии: разрезали, посмотрели – все видно. А психология? 

Например, женщина меня обманет с пол-оборота, серьезно. Я вообще терпеть ненавижу, когда барышня хлюпает: уже никакого давления на нее не получится. А любой допрос – это давление.

В принципе, я не отношусь к людям плохо. И действительно искренне считаю, что хороших людей больше. И себя мне хотелось бы считать хорошим человеком.

Не поверите, но я иногда чуть ли не со слезами на глазах доказывал человеку, что он совершил преступление, хотя мне совершенно не хотелось этого делать.

– Нравится, не нравится – это никогда не сбросишь со счетов. Человек привык давать оценку людям, событиям, фактам. Но следователь должен подавлять в себе оценочность. Например, я с пониманием отношусь к тому, что обвиняемый отказывается со мной разговаривать. 

Он может не говорить. И не потому, что так в законе написано. Есть просто общечеловеческие правила поведения. У каждого человека есть моменты, о которых он никогда никому не расскажет. Вот вы расскажете мне о себе какую-нибудь гадость?

– Вот такие обстоятельства я должен создать, чтобы человек начал говорить. Следователь – этот тот, кто умеет допрашивать. Самое главное в работе следователя – это умение общаться с людьми, а все остальное приложится.

– С зеками работать гораздо легче. Он знает, кто я. Я знаю, кто он. И мы договоримся. Я никогда не обманываю. И мне мстить не за что. Если обманул и вдруг не в масть попал – мне же больше никогда не поверят! Даю честное слово: я их не боюсь, я их опасаюсь. 

Бояться – это когда теряешь контроль над собой, когда в штаны наложил. А опасаться – значит трезво оценить и ответить. Я хочу работать и не хочу, чтобы мне в спину плевали.

– Нет. Я рано ложусь и рано встаю. Совесть меня не мучит. По крайней мере пока не за что было.

– Я отвечаю: «Дайте команду!». 

– Абориген я. Родился и вырос в этом городе. Как говорит одноклассник Саша Пармон, это МОЙ город. Понимаешь?..

Учился в школе №54. Учился не очень хорошо, хотя считался крепким учеником.

Три года работал на заводе имени Кирова. У нас вся семья с «Кирова», даже тесть с тещей. Мать всю жизнь проработала в литейке, отец – в сварочном цеху. У него золотые руки. Он рисовал картины, делал мебель. Однажды даже пошил матери сапоги. Красивые получились...

В 14 лет я был кандидатом в мастера спорта по судомоделированию. Вообще, я мечтал поступить в Петербургскую высшую школу подводного плавания. Я флотом бредил! Даже во сне видел себя подводником. Но не поступил из-за плохого зрения: мне когда-то кислота попала в глаза.

Пробовал попасть в школу вспомогательного плавсостава в Кронштадте. Когда уезжал, отец предупредил: «Не поступишь – значит, на работу тебя буду устраивать я». Так и случилось. В 1973 году я стал фрезеровщиком.

Первое время не узнавал людей, которые вместе со мной работали, после того, как они помоются. Однажды меня мать не признала. Хлопнув по плечу, спросила: «Не подскажете, где здесь мой сын работает?..»

На юрфак я поступал пять раз. Три раза на дневное отделение и два – на подготовительное. Закончил институт в 1982 году. До 1990 года работал следователем в Минском районе, был несказанно счастлив. 

Потом меня некрасиво «съели». Не хочу говорить, как. Я перешел в прокуратуру Ленинского района, а с 1994 года работаю здесь, в прокуратуре города Минска.

Следователем стал 29 марта 1982 года. С тех пор каждый год отмечал эту дату. Но отмечать – не значит пить. Много лет Чумаченко спиртного в рот не брал. Однажды Владимира Михайловича обидели: наказали за пьянку, хотя пьяным его никто не видел. Пришлось проявить принципиальность...

По собственному признанию, за время работы в прокуратуре Чумаченко «перенес покойников больше, чем дней в году».

Был женат вторым браком. Уверял, что вторая жена – одна из профессиональных характеристик почти всех следователей.

Читал книги по психологии иностранных авторов, вел конспект.

Был немного сентиментален. Утвержал, что ему все равно, что осмотреть – труп или стол. Но в то же время был глубоко убежден, что следователи – циничные люди только на первый взгляд.

Признавался, что практически не умеет врать: «Перед тем как соврать, мне надо остановиться и подумать».

В конце нашего интервью я попросила у Владимира Михайловича его любимую фотографию. Как выяснилось, таковых не имеется. Тогда я предложила сфотографировать его. 

«Фотографироваться не люблю. И не буду, – категорически отреагировал Чумаченко. – Я не «фотогигиеничен», у меня такая рожа... Ко мне даже контролеры в общественном транспорте не подходят! Я крайне редко фотографируюсь. И вообще, я согласился на это интервью не для того, чтобы мое фото появилось в газете…»